Завоевал (небольшие) награды за преподавание, всесторонне изучал педагогику и почти всегда получал высокие баллы в студенческих оценках. Я никоим образом не преподаватель мирового уровня, но я добросовестен, пытаюсь ставить преподавание выше исследований и делаю значительную эмоциональную ставку на благополучие и рост моих студентов.
Но с тех пор, как я начал преподавать, положение изменилось. Атмосфера изменилась. Мне хотелось бы найти менее резкий способ это выразить, но мои студенты иногда меня пугают – особенно студенты с либеральными взглядами.
Это не в смысле, когда мы один на один, это о студентах в целом. Динамика отношений студент-преподаватель была пересмотрена так, что отношения эти стали одновременно потребительскими и гипер-протекционистскими, давая любому студенту возможность заявить о «тяжких телесных повреждениях» практически в любых обстоятельствах, после любого публичного осуждения, а формальная возможность преподавателя ответить на эти заявления в лучшем случае ограничена.
Как было раньше
В начале 2009-го я был приглашенным сотрудником, преподавая первокурсникам курс литературных произведений в местном колледже. Обсуждая инфографику и визуализацию данных, мы смотрели блестящий мультфильм, показывающий, как беспечность Уолл-Стрит разрушила экономику.
Видео прервалось, и я спросил, считают ли студенты его эффективным. Студент постарше поднял руку.
«А как насчет Фанни и Фредди? – спросил он. – Правительство продолжает предоставлять жилье чернокожим, помогает чернокожим, а белые ничего не получают и потом не могут платить за них. Как насчёт этого?».
Я коротко ответил, что большинство экспертов не согласились бы с таким предположением, что это на самом деле сверхупрощение и весьма нечестное, и разве не хорошо, что кто-то сделал видео, которое мы только что посмотрели, чтобы прояснить положение дел? И давайте поговорим, насколько оно эффективно, ладно? Если вы считаете, что нет, каким оно могло бы быть?
Далее обсуждение пошло обычным порядком.
На следующей неделе меня вызвали в кабинет директора. Мне показали е-мейл, имя отправителя было изменено, с обвинением, что я «обладаю коммунистическими [sic!] симпатиями и отказываюсь сообщать более чем только одну сторону события». Сам случай описан не был, но я подозреваю, что письмо имело отношение к тому, был ли экономический коллапс вызван чернокожей беднотой или нет.
Мой директор вытаращила глаза. Она-то знала, что жалоба была просто чушью собачьей. Я вкратце описал работу класса на прошлой неделе, отметив, что мы рассматривали несколько примеров эффективного написания статей в различных СМИ, и я всегда добросовестно прилагал усилия, чтобы включить консервативное изложение наряду с либеральным.
Вместе с распечатанной копией мое описание было помещено в файл, который то ли существовал уже, то ли нет. Затем…. ничего. Файл исчез навсегда, никого он не волновал, была просто обязанность в контракте документировать озабоченности студентов. Я больше ни слова об этом не слышал.
Это был только первый случай, и пока единственный, формальной жалобы студента, которая была подана на меня.
Сегодня раскачивание лодки не просто опасно – оно самоубийственно
Это не случайность: я намеренно приспосабливал свои материалы по мере того, как менялся политические веяния. (Я также убеждался, что все мои ничуть не обидные или спорные мнения, как в этой статье, выражены либо анонимно, либо под псевдонимом.) большинство моих коллег, ещё имеющих работу, сделали то же самое. Мы видели, как со слишком многими хорошими преподавателями происходили дурные вещи – приглашённых сотрудников увольняли из-за того, что их оценки опускались ниже уровня 3.0, студентов-выпускников переводили из класса после единичной жалобы студента, и так далее.
Однажды я стал свидетелем того, что с приглашённым сотрудником не продлили контракт после жалобы студентов на предлагаемые им «оскорбительные тексты», написанные Эдвардом Сейдом и Марком Твеном. Его замечание, что тексты намеренно были слегка расстраивающими, лишь усилили гнев студентов, и его судьба была решена. Этого было достаточно, чтобы заставить меня пройтись по всем моим конспектам и вырезать всё, что по-моему, могло расстроить нежную студенческую душу; тексты были в диапазоне от Аптона Сенклера до Морин Трасика – и я был не единственный, кто провел корректировку.
Иногда мне страшно представить, что студент пожалуется на меня, как это было в 2009-м. Только на этот раз это будет студент, обвиняющий меня не в том, что я сказал что-то слишком уж идеологически крайнее – будь то коммунизм, расизм или что ещё – а в том, что я недостаточно восприимчив к его чувствам, такая простая неделикатность, которая считается равноценной физическому нападению. Как пишет профессор Северо-Западного университета Лора Кипнис, «Эмоциональный дискомфорт (теперь) считается эквивалентом существенного ущерба, а любой ущерб должен быть возмещён». Травмирование чувств студента, даже в курсе обучения, что абсолютно приемлемо и вежливо, теперь может кончиться для преподавателя серьёзными проблемами.
(Фото: Шаун Росси)
В 2009-м предметом жалобы моего студента стала моя предполагаемая идеология. Я был настроен коммунистически, студент – «левак», а все знают, что коммунистические взгляды ошибочны. Таково было, в лучшем случае, сомнительное утверждение. И поскольку мне было позволено его опровергнуть, жалоба была отвергнута из-за её предвзятости. Я, не колеблясь, вновь использовал то видео в следующих семестрах, а жалоба студента не повлияла на оценку моей деятельности.
В 2015-м подобная жалоба не была бы передана мне таким образом. Вместо того, чтобы сконцентрироваться на правильности или ошибочности (или даже приемлемости) материалов, которые мы рассматривали в аудитории, жалоба сосредоточилась бы исключительно на том, как моё преподавание влияет на эмоциональное состояние студента. Поскольку я не могу обращаться к эмоциям своих студентов, я не смог бы выстроить защиту приемлемости моего подхода к преподаванию. И если бы я ответил как-то иначе, нежели принеся извинения и изменив материалы, которые мы просматривали в аудитории, с большой вероятностью последовали бы профессиональные результаты.
Я писал о таких опасениях в своём блоге, и хотя отклики по большей части были положительными, некоторые либералы назвали меня параноиком или выразили сомнения в том, с чего бы это преподаватель отказался от каких-то отдельных текстов, которые я перечислил. Я могу гарантировать, что эти люди не работают в высшем образовании, а если и работали, то, как минимум два десятка лет назад, и уже не ищут работу. Академический рынок занятости жесток. Преподаватели, у которых нет контракта со сроком пребывания в должности, или должности, предшествующей заключению такого контракта, не имеют права на надлежащие правовые процедуры прежде, чем их уволят, а претендентов, желающих попасть на их место – очередь длиной в милю. Как пишет автор и научный сотрудник Фредди ДеБур, их даже не надо формально увольнять – их просто не возьмут снова на работу. В таком положении раскачивать лодку не просто опасно, а самоубийственно, и потому преподаватели ограничивают свои уроки тем, что – как они четко знают – никого не расстроит.
Настоящая проблема: упрощенческая, неработающая и крайне удушающая концепция социальной справедливости
Такой сдвиг динамики студент-преподаватель сделал многие традиционные цели высшего образования – вроде оспаривания студентами их взглядов – запрещёнными. Хотя я гордился собой, заставляя студентов задавать вопросы самим себе и заниматься сложными концепциями и текстами, теперь я стал колебаться. А что, если это нанесёт удар по моей оценке и я не получу срочного контракта? Сколько жалоб приведёт к тому, что начальство и администрация начнут тревожиться, что я не обеспечиваю нашим потребителям, хм, извините, студентам – положительный опыт, за который они платят? Десять? Полдюжины? Две-три?
Это явление широко обсуждалось, как недавнее, главным образом, как средство осмеяния политических, экономических или культурных сил, которые авторов не сильно тревожили. Комментаторы слева и справа недавно критиковали восприимчивость и паранойю нынешних студентов колледжа. Она встревожены удушением свободы слова, введением безосновательных правил поведения и общей враждебностью к мнениям и точкам зрения, которые могут вызвать у студентов этакий намёк на дискомфорт.
Дело не в том, что студенты отказываются сочувствовать неудобным идеям – они отказываются обсуждать их, и точка.
Я согласен с некоторыми из анализов больше, чем с другими, но все они склонны к упрощениям. Нынешние отношения студент-преподаватель выстраиваются сочетанием множества факторов, и, возможно, самые важные из них – то, как именно писатели в областях культурологии и социальной справедливости представляются в популярных СМИ. У меня огромное уважение к обеим этим областям, но из демонстрации он-лайн, их желание демократизировать сложные области приобретения знаний, делая их легко усваиваемыми наподобие ситкома «Слава Богу, уже пятница», привело к принятию обобщающей, упрощенной, неработоспособной и в итоге удушающей концепции социальной справедливости. Упрощение и абсолютизм этой концепции сочетаются с сомнительными академическими трудами ради того, чтобы создать повышенный уровень нынешнего климата боязни в образовании, весьма сильно контролируемого дискурса семантической восприимчивости, в котором безопасность и комфорт стали и целью, и средством приобретаемого в колледже опыта.
Такое новое понимание политики социальной справедливости напоминает то, что профессор университета Пенсильвании, политолог Адольф Рид-младший называет политикой личных доводов, когда чувства отдельного человека представляют собой главное или даже исключительное средство понимания и обсуждения социальных вопросов. Рид высмеивает подобного рода политический подход, как по сути аполитичный, дискурс, который «сконцентрирован более на систематике, чем на политике, который подчёркивает названия, которые мы должны давать некоторой напряжённости неравенства… путём установления механизмов, которые этому содействуют, или даже шагов, которые можно предпринять для противодействия». При такой концепции люди больше беспокоятся о том, чтобы продемонстрировать доброту, обычно с помощью семантики и пустых жестов, а не действительно работают над тем, чтобы повлиять на изменения.
Тут-то и кроется безрассудность сверхупрощённой политики индивидуальности: когда проблема идентичности нарочито определяет анализ, концентрируя привлечение нашего внимания исключительно на личность, настолько обращённую в себя, что никакой анализ не выльется в действия. Ребекка Рейли Купер, философ-политолог Университета Варвика, встревожена эффективностью политики, в которой «частный опыт по сути не может законно говорить ни за кого, кроме себя, и личное повествование и свидетельство вознесены до такой степени, что просто не существует позиций, с которых можно было бы проверить их достоверность». Личный опыт и чувства – не просто яркий критерий современной политики индивидуальности, они и есть суть этой политики. В таких условиях неудивительно, что студенты настолько склонны раздувать мелкие промахи до оскорблений, от которых можно защищаться.
(И именно из-за этого пустяковые вопросы культуры потребления вызывают намного больший эмоциональный гнев, чем обеспокоенность более существенными материальными последствиями. Сравните количество веб-статей с жалобами, касающимися предполагаемых проблемных аспектов нового фильма «Мстители» (Avengers) с жалобами на, скажем, частичное нарушение права на аборт. Первых значительно больше, и их риторика обычно намного более возбужденная и взвинченная. Я бы обсудил это в классе – если бы так не боялся вообще заговорить об абортах.)
Упор на действия или на всесторонний анализ, который выходит за рамки личного опыта, соответственно, считается избыточным, ведь всё, что нам нужно, чтобы усвоить мировые проблемы – подогнать наши ощущения, с ними связанные, и раскрыть возможности для различных групп индивидуумов, чтобы они высказались. Все старые, просвещенные методы дискуссии и анализа – от надлежащих правовых процедур до научных методов – отвергаются, как невосприимчивые к эмоциональным тревогам, и, следовательно, несправедливо перекошены в сторону интересов чисто белых мужчин. Что имеет значение – людям позволено высказываться, что их изложение принимается без вопросов, а дурные чувства улетучиваются.
Итак, студенты не просто отказываются сочувствовать неудобным идеям – они отказываются ими заниматься. И точка. Обучение считается не обязательным, поскольку немедленная, эмоциональная реакция студентов содержит весь анализ и суждения, которые требуются для точного анализа. Как писала Джудит Шулевиц в «Нью-Йорк Таймс», такой отказ может закрыть обсуждение в поистине спорных областях, вроде того, как было, когда Оксфорд отменил дебаты об абортах. А чаще они касаются удивительно мелких вещей, как в случае, когда колледж Гэмпшира исключил из числа приглашённых группу «Афробит» (Afrobeat) только потому, что в их составе было слишком много белых участников.
Когда ощущения становятся важнее самих проблем
По крайне мере, в этой области необходимо вести обсуждения. В идеале, студенты-противники абортов чувствовали бы себя уверенно из-за основательности аргументов, которые представляют в дискуссии, и разговор относительно диапазона предполагаемой культурной приемлемости вполне мог иметь место, наряду с выступлениями. Но отказы и отмены приглашений ограничены ощущениями, а не вопросами. Обсуждение абортов было отменено из-за того, что подверглало бы опасности «благополучие и безопасность наших студентов». Присутствие афро-фанк-группы не было бы «безопасным и полезным». Никто не может давать отпор ощущениям, так что единственное, что осталось сделать – прикрыть всё, что вызывает страдание – никаких споров, никаких дискуссий, просто надо нажать кнопку подавления сигнала и делать вид, что уничтожение дискомфорта равнозначно настоящим изменениям.
В статье в «Нью-Йорк Мэгэзин» Джонатан Чейт описал жуткое воздействие подобного типа дискурса, который произошел в классе. Статья Чейта вызвала мощный негативный отклик, и хотя я не согласен с большей частью его диагноза, но вынужден признать, что он провёл достойную работу по описанию симптомов. Он цитирует анонимного профессора, который говорит, что «она и её коллеги по работе на факультете в ужасе от того, что могут столкнуться с обвинениями в нанесении травм». Интернет-либералы не придали значения этому комментарию, уподобив профессора воображаемому водителю такси Тома Фридмана. Но я-то видел многое из описанного. Я живу в этом. Всё это – реальность, и она оказывает влияние на либеральных, социально сознательных преподавателей намного больше, чем на консервативных.
Университет Оксфорд, где в прошлом году были отменены дебаты об абортах.
Если мы хотим снять опасения и воспринять политику, которая может привести к более существенным переменам, нам необходимо скорректировать дискурс. В идеале мы могли иметь обсуждение, когда осознаётся проблема роли личности и есть уверенность в идеях, которые исходят от людей, воплощающих эти личности. Это выявило бы и подвергло критике несправедливые, спорные или как-то удушающие границы дискурса, но без сваливания в мелочность и нигилизм. Это бы не было обязательно умеренно, но взвешенно. Потребовало бы усилий.
В начале статьи Чейт риторически спрашивает, может ли «оскорбление идеи определяться объективно, или только как убежище для самосознания того, кто воспринял это, как оскорбление». Тут он подходит к обеспокоенности, адресованной Рид и Рейли-Купер, тревоге, что мы настолько полно изменили анализ внутрь, что наше суждение о высказываниях человека больше опирается на обозначение личности, чем на идеи.
Разумный ответ на вопрос Чейта был бы в том, что существует фальшивая двоичность, и об идеях можно и должно судить исходя их из логики и культурного веса, обеспеченного личностью говорящего. Вероятно, Чейт верит в первое, и это несколько неразумно. Конечно, чья-то социальная позиция влияет на то, считать ли идеи обидными или верными, или вообще достойными того, чтобы к ним прислушаться. И как можно думать иначе?
Мы разрушаем сами себя, когда личность становится единственным центром внимания
Феминисты и противники расизма признают, что личность имеет значение. Это бесспорно. Если мы придерживаемся мнения, что об идеях можно судить вне вакуума, без влияния социального веса сторонников, мы сохраняем систему, в которой произвольные маркеры, вроде расовой принадлежности и пола, влияют на осознание правильности идеи. Мы не можем превзойти предубеждение, делая вид, что его не существует. Концентрирование на личности позволяет нам рассмотреть процесс, с помощью которого мнение белых мужчин принимается по номинальной цене, а женщины, люди с иным цветом кожи и нестандартной половой принадлежностью вынуждены бороться за то, чтобы их голоса были услышаны.
Но мы сами себя разрушаем, когда личность становится единственным нашим фокусом внимания. Взгляните на твит по ссылке (она была удалена, ремарка редактора ниже), от критика и художника, где она пишет: «Когда люди теряют эволюцию психологии, всегда есть какая-то подозрительная теория белых мужчин-колонизаторов, которая игнорирует историю не-белого человечества, но «научна». Ладно… большая часть «научного мышления, как вы знаете – не научное, а выстроена патриархальной предвзятостью белых, которые заявляют о её авторитете».
Этот критик смышлён. Её голос значим. Она осознаёт, и это верно, что эволюционная психология порочна, и что наукой зачастую злоупотребляют для придания легитимности расистским и сексистским взглядам. Но зачем притягивать вопрос о «научном мышлении»? Разве мы не видим, как это отдаляет людей, которые не согласны с нами? И тактически, разве мы не видим, насколько это близоруко – скептически относится к уважительной манере изучения только потому, что связано оно с белыми мужчинами?
Такого рода ракурс не ограничен только Твиттером и отделами комментариев либеральных блогов. Он родился в более нигилистском уголке академической теории, и его демонстрации в социальных СМИ приводят к тяжёлым последствиям в реальном мире. Есть ещё один пример, когда две женщины- профессора библиотечного дела публично изгнали и опозорили коллегу-мужчину, которого обвинили в том, что он до дрожи боялся конференций, и зашли настолько далеко, что открыто праздновали перспективу разрушения его карьеры. Я не сомневаюсь, что некоторые мужчины до дрожи боятся конференций – такое бывает. Насколько мне известно, у того парня могла быть фобия высшего уровня. Но частью шутки профессоров-женщин была твёрдая убеждённость, что жертв оскорблений никогда не спрашивают о подтверждениях, что выдвижение обвинения – всё, что нужно для обеспечения вердикта о виновности. Личность жертвы перевешивает личность оскорбляющего, и только такое доказательство им и нужно.
Это просто ужасно. Никто и никогда с этим не согласится. И если это становится заметной частью либеральной политики, либералы испытают ужасающее поражение на выборах.
Дебаты и дискуссии в идеале должны смягчать этот основанный на личности дискурс, делать его более приемлемым и менее пугающим для посторонних. Преподаватели и представители академической науки – лучшие кандидаты для поощрения такой дискуссии, но большинство из нас слишком напугано и в экономическом смысле лишено возможности что-либо сказать. В данный момент мало что можно сделать, только сидеть сложа руки и ждать подъёма консервативной политической обратной реакции – можно запрыгнуть в эхо-камеру, обругать человека или компанию, которые говорят нечто смутно невосприимчивое, ещё больше изолироваться от любых тревог, которые могли бы вызвать резонанс вне нашего собственного маленького уголка Твиттера.
Обновление:
После обсуждения с женщиной, чей твит был приведён в тексте, редакторы согласились, что некоторые из выводов в статье неверно интерпретируют её твит, и статья была исправлена. Женщина потребовала анонимности потому, как она сказала, что в результате она стала получать угрозы убийством, так что ее имя было удалено. К несчастью, угрозы – жуткая реальность для многих женщин в он-лайн, и на эту тему мы намерены поговорить дальше.
