Кит Дарден – профессор Школы международной службы Американского университета в Вашингтоне.
Резюме: Стремление США распространять демократию путем применения силы привело в России к прямо противоположному эффекту.
После распада Советского Союза Россия развивается в атмосфере американского господства и стремления США распространять демократию по всему миру1. Могли ли эти условия вызвать у России ощущение исходящей от Запада угрозы и, как следствие, авторитарную реакцию?
После бомбардировок Югославии странами НАТО в 1999 году российская элита начала видеть в Соединенных Штатах отчетливую угрозу — мощную державу, которая свергает неугодные режимы, используя общественные организации, этнические группы и прочие проявления плюрализма в других странах в качестве «пятой колонны».
С каждым новым кризисом российско-американских отношений — в Украине в 2004-м и в 2014 годах, в Грузии в 2008 году — российское руководство усиливало контроль над обществом, прессой и государственными структурами. В результате стремление США распространять демократию путем применения силы привело в России к прямо противоположному эффекту.
Руководители страны стремились сбалансировать угрозу, которая, как им казалось, исходила от США. Для этого они укрепляли боеспособность и расширяли возможности разведывательных структур, что позволило России вмешиваться в дела других стран; кроме того, они все сильнее «закручивали гайки» внутри страны, чтобы иностранные государства не смогли воспользоваться зачатками плюрализма в самой России, возникшими после краха советского режима.
Чтобы поместить реакцию России в более широкий контекст, можно вспомнить труды историка и дипломата Эдварда Х. Карра. В 1930-е годы он писал, что универсальные ценности удобны для тех государств, которые стремятся к мировой гегемонии, поскольку ими можно оправдать вторжение и вмешательство во внутренние дела других стран — что в принципе под силу только самым могущественным державам. В свою очередь, отмечал историк, идеологическая реакция развивающихся стран обусловлена их более слабым положением.
В первое десятилетие после распада Советского Союза путеводной звездой для России и большей части Евразии стал Запад. Постоянно твердя об «особом пути» России, российские элиты тем не менее жаждали инвестиций, модернизации и интеграции в международные институты и либеральный экономический порядок, созданный США и европейскими государствами и компаниями, которые занимали в этой системе главенствующие позиции. Российские элиты измеряли прогресс стандартами западных стран и институтов, а успехом считали доступ к рынкам и влияние в европейских и американских организациях. Конечно, альтернативы западному либерализму, в особенности либеральной демократии, тоже привлекали их интерес, но основной стандарт оставался неизменным2.
Сейчас дела обстоят совершенно иначе. Последние десять лет мы наблюдаем, как Россия целенаправленно отдаляется от западных (американских) ценностей, институтов, правил и норм, а также отказывается от сотрудничества, которое ожидалось от нее в международных вопросах, — причем в последние три года процесс ускорился. Это создает угрозу по всем направлениям и без того крайне неустойчивых взаимоотношений России с США и Европой. Внутри страны мы видим ужесточение контроля над обществом и неуклонное сокращение политической конкуренции; усиливаются националистические и консервативные тенденции в идеологии и риторике.
Связан ли геополитический разворот России, все сильнее удаляющейся от Запада, с ее отходом от либерализма внутри страны? Взаимосвязь между политическим режимом в России и ее международными отношениями если и обсуждается, то, как правило, в том смысле, что оппозиционный курс внешней политики России определяется ее недемократическими внутренней политикой и политэкономией3. Какие бы причины ни приводили ученые — будь то экономический фактор, связанный с низкоурожайной почвой, или идеологический, связанный с панславизмом или идеями коммунистической революции, — в конце концов все сводится к тому, что сущностной особенностью России является стремление к экспансии и демонстрации собственной мощи за пределами страны4. Современные авторы часто отмечают, что российская элита, стоящая во главе недемократического (клептократического5, фашистского6) режима, стремится отвлечь внимание собственных граждан военными победами и воображаемыми внешними угрозами для того, чтобы удержать власть. Иными словами, Путин вступает в войну за границей, чтобы добиться легитимности на родине.
Эти аргументы привычны и воспринимаются почти как нечто само собой разумеющееся. Гораздо меньше внимания, однако, уделяется обратному тезису: что современный российский режим отчасти является продуктом международной обстановки, сложившейся после окончания холодной войны, когда он, собственно, и формировался. А в том, как именно строился мировой порядок в тот период, российские элиты, справедливо или нет, видели угрозу существованию своей страны.
В течение 25 лет, отделяющих нас от завершения холодной войны, Россия развивалась на фоне беспрецедентной мощи США. Мощь необязательно предполагает угрозу; но странам, за редким исключением, свойственно воспринимать превосходящую силу как угрозу. В последние 25 лет, и особенно после бомбардировок Югославии силами НАТО в 1999 году, Россия начала видеть в мощи и влиянии Соединенных Штатов многоплановую угрозу со стороны Запада. К 2016 году в России укоренилось мнение, что США — это главная военная сила в мире, лидер военного альянса, который неумолимо приближается к российским границам и использует военные и финансовые рычаги, чтобы свергнуть конкурирующие режимы или просочиться в них7. Эта точка зрения выражается в официальных заявлениях, государственных СМИ и политических кругах. Россия налагает ограничения на гражданское общество, неправительственные организации, помощь иностранных организаций, СМИ и контролирует стратегические экономические активы. Все это — важные отличительные черты авторитарного режима. Однако эти действия оправдываются необходимостью создать противовес внешней угрозе со стороны Запада. Даже если допустить, что подобные страхи в действительности не вполне обоснованы, — может быть, те, кто принимает решения в России, в самом деле чувствуют опасность, исходящую извне, и именно поэтому принимают те или иные решения, ужесточающие контроль внутри страны? Можно ли предположить, что Россия была бы сейчас другой, более демократической, если бы международная обстановка была иной?
У этих вопросов нет окончательных ответов, потому что нельзя вырвать Россию из международного контекста и посмотреть, как бы складывался российский режим в других условиях. Но в этом-то и дело. Мы не можем считать, что международная обстановка, в которой находилась Россия, никак не влияла на изменения внутри страны. Также мы не должны думать, что международные отношения не скажутся на развитии ситуации внутри России в будущем. Рассматривая последовательность конфликтных ситуаций в международных отношениях, возникавших на протяжении двух последних десятилетий, а также поворот России к авторитаризму, в этой работе я пытаюсь разобраться, возможно ли, что мы имеем дело с порочным кругом, в котором внешние угрозы приводят к ужесточению порядков внутри страны и наоборот. В итоге в России постоянно усиливаются недемократические, реакционные тенденции — и в том, что касается взаимоотношений с США, и в отношениях с собственными гражданами.
Мы обычно не думаем о господстве США как об источнике возникновения недемократических режимов. В последнее десятилетие исследователи, изучающие роль международной обстановки в формировании внутренних политических режимов как в мире в целом, так и в посткоммунистической Европе в частности, неизменно приходят к выводу, что западное влияние способствует демократизации. Эти авторы утверждают, что (либеральные) международные и региональные организации содействуют демократизации следующими способами: путем социализации элит; используя фактор экономических преимуществ, которые дает членство в международных соглашениях, для того, чтобы влиять на политические режимы потенциальных участников; укрепляя связи, которые ставят недемократические режимы в зависимость от экономики и политики демократических государств8. Многие исследователи изучают долгосрочное влияние международных программ по поддержке демократии, а также формирование общественных организаций и СМИ, которые создают основу для демократизации. Также их интересует двустороннее влияние «взаимосвязей» и «рычагов» между соседними государствами и союзниками9. Другие исследуют, как межгосударственные активистские сети влияют на мобилизацию с целью демократических изменений, возникающую в ответ на фальсификации на выборах10. Международное демократическое сообщество стремится «ассимилировать» государства путем социализации, поддержки и межнациональных сетей и связей. В работах, посвященных международному демократизирующему влиянию, нет недостатка.
Однако все эти работы отличает отчетливо благосклонный или либеральный взгляд на международную обстановку и природу международного влияния. Влияние извне предстает как исключительно «благоприятное»: внешние политические акторы всегда помогают обществу избавиться от оков недемократического правительства, а международное воздействие способствует демократии. Это отчасти справедливый, но весьма ограниченный взгляд на роль международных факторов в формировании политических режимов. И, что немаловажно, подобный взгляд на международные отношения едва ли можно встретить в Москве или Пекине. Он не принимает в расчет ни роль внешних угроз и беспокойства по поводу национальной безопасности и территориального суверенитета, ни то, как конфликтные геополитические отношения между государствами отражаются на их внутреннем развитии.
Это важные упущения. Ученые предшествующей эпохи, занимавшиеся общественными науками, указывали на связь между внешними угрозами и внутренними свободами, или «конституцией» государств. Отто Хинце, военный историк, современник Макса Вебера, писал, что, обращая внимание исключительно на внутренние источники политических режимов, мы, «по сути, вырываем каждое отдельно взятое государство из контекста, в котором оно формировалось; мы рассматриваем государство в изоляции, само по себе, не задаваясь вопросом, существует ли связь между его отличительными особенностями и его отношениями с окружающим миром»11. В соответствии с реалистической школой международных отношений «окружающий мир», влияющий на развитие режима, рассматривался как угроза. Природа и степень этой угрозы определялись географическим положением и близостью к другим источникам силы. Считалось, что соседи не социализируют страны напрямую; в рамках реалистической школы «конституции» стран — это ответ или реакция на уровень безопасности, который определяется их окружением. На государства влияют не «ценности» соседей, а экзистенциальная конкуренция с ними12. Политолог Гарольд Лассуэлл считал, что высокий уровень внешней и военной угрозы порождает недемократические «гарнизонные государства»13. Немногочисленные современные работы, посвященные влиянию внешних угроз на формирование политических режимов, приходят к выводу, что внешние угрозы и межгосударственные конфликты оказывают отрицательное воздействие на развитие демократии14.
Чтобы оценить роль внешней угрозы, полезно взглянуть на реальное соотношение сил и на восприятие угроз в России. В какой международной обстановке Россия существует последние 25 лет? США крайне активны, доминируют в военном плане и постоянно увеличивают свое присутствие на границах России. В первый срок Путина на посту президента, с 2000 по 2005 год, военные расходы США увеличились с $415 до $610 млрд и превысили 40% от мировых15. Следуя инициативам, исходящим из США, НАТО устойчиво расширялось. В 1999 году к альянсу присоединились Польша, Чехия и Венгрия; в 2004 году — Словакия, Словения, Румыния, Болгария и страны Балтии — Эстония, Латвия и Литва; в 2009-ом — Хорватия и Албания. Альянс ясно давал понять, что готов принять новых участников; таким образом, возросла вероятность того, что территории, ранее входившие в состав Советского Союза, станут частью архитектуры безопасности НАТО16. В 2008 году на саммите в Бухаресте альянс открыто заявил, что Грузия и Украина «станут членами НАТО»17
Рост военных расходов США, усиление их относительной военной мощи и расширение альянса сопровождались изменениями в американской доктрине. Международная демократизация и права человека были объявлены важнейшим приоритетом национальной безопасности, а вмешательство во внутренние дела других государств получило в доктрине прямое одобрение. Эти изменения поддержали обе партии. Политика «силового либерализма», которую администрация Клинтона проводила на Балканах, и расширение НАТО соответствовали им не менее, чем вторжение в Ирак при Буше. Но наиболее четко они были сформулированы во второй инаугурационной речи Джорджа Буша-младшего в 2005 году:
«Происходящие события и здравый смысл приводят нас к единственному выводу: существование свободы в нашей стране все сильнее зависит от процветания свободы в других странах. Чтобы надеяться на мир в нашем мире, нужно распространять свободу по всей земле. Сегодня насущные интересы Америки совпадают с нашими базовыми принципами. … Распространение этих идеалов — это миссия, благодаря которой возникла наша нация. Это благородное достижение наших отцов. Теперь же это становится насущной необходимостью для нашей системы безопасности и требованием эпохи. Поэтому политика Соединенных Штатов заключается в стремлении поддержать развитие демократических движений и институтов во всех странах и культурах. Наша конечная цель — покончить с тиранией в нашем мире»18.
Если чувство угрозы возникает из соотношения намерений и возможностей19, нужно очень страстно верить в благие намерения США, чтобы после холодной войны не считать Америку угрозой20. Прошлый опыт не дает оснований российским элитам верить в благожелательность Запада. В заявленной политике вмешательства «во все страны и культуры» они увидели не благие либеральные намерения, а предлог для использования и экспансии американской силы. В глазах российского правительства в последние 25 лет угроза, исходящая от американского господства, становилась все более явной21. Косово в 1999 году. Ирак в 2003-м. Украина в 2004-м. Грузия в 2008-м. Ливия в 2011-м. Украина в 2014-м. Каждый кризис укреплял картину мира элиты, в которой Америка — с ее мощью и готовностью вторгаться в другие страны — воспринималась как источник опасности.
Каково было воздействие либерального американского господства на Россию? Некоторые предполагали, что крушение одного полюса двуполярной системы22 положит конец противостоянию, или, по меньшей мере, альтернативным нормативным принципам23. Майкл Макфол утверждал, что в «монополярном» мире, который возник после распада СССР, отсутствие конкурентного давления вкупе с тем, что демократический капитализм оказался единственной моделью развития, означало, что США больше не опасаются революционной смены режима. Другие государства более не в состоянии оказывать помощь авторитарным режимам, которые подавляют народное сопротивление в своей стране24. Под влиянием международной обстановки политические режимы будут сдвигаться в сторону демократии. Иными словами, в мире, где есть только один нормативный полюс и центр силы, не остается иной возможности, кроме как перейти на сторону сильного.
Россия, разумеется, поступила наоборот. В ответ на наращивание и неоднократное применение американской военной силы за пределами границ США Россия увеличила расходы на вооружение и начала серьезную реформу вооруженных сил. В результате в России появилась гораздо более эффективная и менее коррумпированная армия25. В первый президентский срок Путина реформа носила ограниченный характер и был значительно увеличен военный бюджет, хотя доля военных расходов в ВВП и в бюджетных расходах в целом сохранялась примерно на одном уровне: около 4% и 10–11%, соответственно26. Однако после российско-грузинского кризиса 2008 года правительство начало серию реформ под руководством министра обороны Анатолия Сердюкова. Армия перешла от модели массовой мобилизации с большим офицерским корпусом к более эффективной мобильной модели, опиравшейся в большой степени на хорошо экипированных и обученных профессиональных военнослужащих. Расходы выросли, а личный состав сократился. Базовая модель российской армии подверглась трансформации. Внезапные проверки и тренировки боеготовности стали нормой. Россия вкладывала большие средства в производство танков и самолетов нового поколения и целенаправленно осуществляла перевооружение частей и подразделений современной военной техникой. Ядерное оружие по-прежнему оставалось для России надежным ответом в случае возникновения угрозы существованию государства; но одновременно в стране были созданы хорошо подготовленные мобильные силы специального назначения, способные осуществить быстрое и незаметное развертывание и ответить на угрозу применения обычных вооружений. (Подробнее о военных реформах последних лет см. статьи Александра Гольца в журналах ProetContraи Контрапункт; в частности, Страна победившего милитаризма в Контрапункте, 2016, №5 — Прим. ред.) Кроме того, правительство усилило давление на инакомыслие внутри страны.
В какой степени ужесточение политического режима связано с тем, что упомянутые выше кризисы усиливали у России ощущение внешней угрозы? Многие исследователи полагают, что российские лидеры намеренно создают представление, будто сложившаяся в мире обстановка таит в себе угрозы для России, и используют этот образ для упрочения собственного закрытого и коррумпированного режима. Россию нередко называют клептократией. Но власть, занятая преимущественно личным обогащением, не должна тратить больше десяти процентов государственного бюджета на военные расходы, тем более выделять значительные средства на проведение регулярных учений, направленных на реальное повышение боеготовности. Клептократы — правители, которых интересует только собственное обогащение, как Януковича в Украине или Мобуту в Конго, — кладут деньги к себе в карман, отчего все функции режима атрофируются, кроме тех, что необходимы для политического выживания самого клептократа. Если бы российское правительство раздувало внешнюю угрозу только для того, чтобы остаться у руля, оно бы не тратило реальные деньги на оборону. Государственные расходы заставляют прийти к выводу, что официальные заявления о внешней угрозе — не просто пропаганда для внутреннего потребления.
Как было сказано выше, у нас нет возможности заглянуть в параллельную вселенную, где США слабее и не стремятся насаждать демократию с помощью военной силы. Однако мы можем лучше разобраться в ситуации, если проанализируем, когда и в какой последовательности в России происходили изменения режима. Если верно, что внешняя угроза побуждает к ограничениям свобод внутри страны, то за активными действиями США и НАТО должно следовать ужесточение режима в России. После каждого нового кризиса такого рода Россия должна последовательно отгораживаться от международного либерального порядка, вкладывая средства в силовые структуры и усиливая авторитарный контроль внутри страны. Реакция российского руководства может быть описана как своего рода «консервативный реализм»: стремление России уравновесить влияние и господство США в мире проявляется в ужесточении политического контроля в стране и использовании силы за ее пределами.
Судя по официальным документам, посвященным проблемам безопасности, — например, Концепции внешней политики Российской Федерации и Концепции национальной безопасности Российской Федерации, — кардинальный поворот в восприятии угрозы в России произошел во время наступательных военных операций НАТО в Косово. До этого в официальной правительственной оценке безопасности не указывалось, что США и их господствующее положение представляют угрозу для России. Расширение НАТО, начавшееся в середине 90-х, в России встретили с неудовольствием, однако само по себе оно, по-видимому, не было воспринято как угроза территориальной целостности страны27. В 1997 году, после того, как Польшу, Венгрию и Чехию пригласили в Североатлантический альянс, ни НАТО, ни США не фигурировали в списке угроз, перечисленных в российской доктрине безопасности. Внешние военные угрозы вообще едва удостоились упоминания. Даже первые в истории масштабные военные действия НАТО — наступательная операция в Боснии против сил боснийских сербов — получили одобрение Совбеза ООН. Со времен Горбачева США в России не считали враждебным государством; и хотя расширение НАТО и применение силы вызвали в России определенное беспокойство, это все-таки не привело к кардинальному пересмотру отношения к Америке.
Все изменилось после Косова. Восприятие полностью трансформировалось после бомбардировок Югославии силами НАТО в 1999 году. Они показали, что альянс может быть и будет использован для наступательных операций за пределами национальных территорий для вмешательства во внутренние дела суверенных государств без одобрения ООН. Российские лидеры немедленно ощутили потенциальную угрозу. Объединение усилий внешних военных сил (США и НАТО) и внутренней оппозиции («Армии освобождения Косова») с целью свержения правительства страны стало восприниматься как новый способ ведения войны и «формирования однополярного мира»28. В Концепции национальной безопасности Российской Федерации от октября 1999 года — первой после войны в Косово — было указано, что международное влияние на внутреннюю политику России является угрозой национальной безопасности29. Отмечалось, что усиление контроля внутри страны стратегически необходимо для того, чтобы не допустить подрыва внутренней безопасности России извне. В асимметричном мире, где доминирует Запад, мысль о том, что внешние силы могут использовать внутреннюю оппозицию для свержения режима, вызвала у некоторых лидеров порочное желание ограничить или полностью искоренить в своей стране плюрализм — неотъемлемый элемент демократического правления. Селест Уолландер (впоследствии, при президенте Обаме, Уолландер возглавила отдел России и Центральной Азии в Совете национальной безопасности США), которая внимательно следила за российской политикой в сфере безопасности, отмечала в начале 2000 года, что «многие российские аналитики считают, что взаимное недоверие в отношениях [между США и Россией] приближается к уровню холодной войны»30.
Вскоре после бомбардировок Югославии силами НАТО весной 1999 года в России наметился поворот к авторитаризму31. В качестве своего преемника Ельцин избрал бывшего офицера КГБ; Кремль укрепил вертикаль власти и вторгся в Чечню, чтобы восстановить контроль федерального правительства над этой территорией и таким образом исключить возможность вмешательства Запада для поддержки сепаратистского движения внутри России, как это произошло в Косово. В первый президентский срок Путин резко расширил сферу государственного контроля. Ключевые телеканалы перешли во владение государственных корпораций и банков. В свою очередь, главами госкорпораций и банков стали люди из близкого окружения Путина, как правило, силовики32. Произошла ренационализация природных ресурсов, контроль над которыми отошел людям, связанным с Путиным отношениями личной преданности. Те, в чьих руках находилась крупная собственность, либо присягнули на верность режиму (Михаил Фридман, Владимир Потанин, Вагит Алекперов), либо были лишены этой собственности (Михаил Ходорковский, Владимир Гусинский, Борис Березовский). Иностранных инвесторов вытеснили из ключевых отраслей. Было введено новое административное деление России в соответствии с расположением военных округов и отменены выборы губернаторов.
Все эти изменения привели к ухудшению в отношениях России с США. Американские президенты критиковали действия России. Это лишь укрепляло Россию во мнении, что, поскольку США занимают господствующее положение и с готовностью вмешиваются во внутригосударственные дела других стран, любые движения, которые могут оказаться в оппозиции к правящему режиму — будь то этнические/сепаратистские, либеральные или гуманитарные, — это потенциальная «пятая колонна», которую может использовать могущественный внешний враг. Озабоченное внимание США к тому, что происходит внутри России, укрепляло убежденность российского руководства, что для противостояния внешней угрозе необходим внутренний контроль.
Вторжение Штатов в Ирак и цветные революции стали дополнительным свидетельством того, что господство США представляет угрозу нового типа, и усугубили негативную тенденцию в отношениях между Россией и Америкой33. Особенно значимыми были цветные революции в Югославии (2000), Грузии (2003) и Украине (2004). В этих случаях, как и в случаях с «Армией освобождения Косова», в России воспринимали оппозицию не как народное движение за свободу и демократию, а как организованную сеть прозападных агентов, которую США использовали для свержения недружественных лидеров. Даже когда участие американского правительства в этих революциях не было очевидно, среди российских элит преобладало мнение, что Штаты приложили к ним руку, а под «курсом на свободу» скрывается стратегия США по свержению неугодных режимов. Утверждения о наличии связей между западной поддержкой и внутренней оппозицией не вполне безосновательны. Политологи Стивен Левицки и Лукан Вэй указывают на организационные связи Запада с местным бизнесом и неправительственными организациями как на ключевой фактор, влияющий на демократизацию страны34. Как отмечал Макфол по поводу Украины, внешняя помощь США и Европы «в значительной степени способствовала деятельности общественных организаций, что помогло активизировать явку и затем отстоять результаты голосования», а «одно из наиболее влиятельных изданий, “Украинская Правда”, практически полностью финансировалось из-за границы»35. Транснациональные сети обучали активистов и организовывали внешнюю помощь36. Поддержка НПО, СМИ и наблюдение за ходом выборов стали для США неотъемлемым элементом международной помощи и деятельности по продвижению демократии в мире.
После Оранжевой революции в Украине в российских доктринах безопасности появились формулировки, отражающие новый негативный сдвиг в восприятии США и их влияния на внутригосударственные дела. Для борьбы с однополярным господством Америки нужно было уже не просто укреплять боеспособность, чтобы уравновесить Штаты. Теперь ставилась задача ограничить американский «курс на свободу», в глазах России — инструмент, позволяющий США распространять свою власть и вмешиваться в дела других стран путем «гибридной войны». С начала 2000-х Кремль заявлял, что США распространяют свое влияние посредством внедрения и подрывной деятельности против недружественных правительств; что в своем бесконечном стремлении к власти Штаты используют национальное и международное законодательство в собственных интересах; и что сегодняшний мировой порядок во многом представляет собой механизм для осуществления американских замыслов и упрочения американского влияния. Смена режима приравнивалась к подчинению Америке. Внешние акторы, способствующие внедрению новых норм, и связанные с ними местные гражданские организации считались передовым отрядом американских сил. К январю 2005 года российские государственные СМИ открыто заявляли, что против России теперь ведется новая холодная война, в арсенале которой «политические провокации, осуществляемые с помощью спецопераций, информационная война и политическая дестабилизация, а также захват власти специально подготовленными меньшинствами… в результате бархатных, васильковых, оранжевых и прочих революций»37.
Утверждение о наличии связей между США и внутренней оппозицией — независимо от того, существовали ли они в действительности, — также негативно повлияло на режим38. Выступая в Госдуме в мае 2005 года, глава ФСБ Николай Патрушев говорил, что иностранные разведывательные службы используют неправительственные организации, чтобы внедриться в российское общество, и «под прикрытием реализации в регионах России гуманитарных и образовательных программ ими осуществляется лоббирование интересов определенных стран и сбор информации закрытого характера по широкому спектру проблем»39.
После Оранжевой революции в Украине в 2004 году российское правительство ввело новые законодательные ограничения на деятельность НКО, ужесточило контроль над иностранными программами помощи, а также приняло ряд мер, ограничивающих свободу СМИ, деятельность международных правозащитных организаций и наблюдателей за ходом выборов40. Путин открыто заявил, что закон, ограничивающий деятельность НКО, «призван оградить от вмешательства иностранных государств во внутриполитическую жизнь Российской Федерации»41.
Сразу после цветных революций был принят целый ряд мер, которые с полным основанием можно считать непосредственным ответом на эти события42: был усилен контроль над обществом, в официальной пропаганде громче зазвучали националистические мотивы и были созданы квазигражданские организации националистического толка.
Когда в 2011–2012 годах в России вспыхнули массовые протесты, американское правительство выразило открытую поддержку этим акциям. Выступая в Литве, госсекретарь Хиллари Клинтон заявила, что «россияне, как и все остальные, заслуживают того, чтобы их мнение было услышано, а голоса подсчитаны»43. На это российское правительство ответило выдворением из страны Агентства США по международному развитию (USAID). Кроме того, был принят закон, обязывающий организации, получающие финансирование из-за рубежа, регистрироваться в качестве «иностранных агентов»; введены новые ограничения на участие в протестных акциях; а в государственной риторике вновь и вновь звучали заявления о влиянии внешних сил на внутриполитическую ситуацию в России44. «Закручиванию гаек» предшествовали слова Путина о том, что оппозиционные лидеры «услышали сигнал и при поддержке Госдепа США начали активную работу… Мы все здесь взрослые люди и понимаем, что часть организаторов действует по известному сценарию, перед ними стоят узкокорыстные политические цели»45.
Страх перед цветными революциями — которые, как полагали российские власти, по всей видимости, получают иностранное финансирование и одобрение извне, — побудил Россию организовать эффективное противодействие с помощью авторитарных стратегий, доктрин и идей. Внешняя поддержка демократии привела к ужесточению режима.
С началом кризиса в Украине в 2014 году российский режим стал еще более закрытым, а враждебность в российско-американских отношениях резко усилилась46. Ощущение угрозы в Москве явно усугубилось, когда правительство Януковича было неконституционным образом изгнано, а власть захватила проамериканская, пронатовская, антироссийская коалиция. Кремль отреагировал рядом внутриполитических, военных и идеологических мер, призванных восстановить равновесие47. В качестве военного ответа модернизированная в предшествующие годы российская армия быстро аннексировала Крым и поспешила на помощь восточно-украинским сепаратистам. К маю 2014 года в российской концепции безопасности цветные революции как форма гибридной войны, которую ведет Америка, были названы основной внешней угрозой48. Новые законы еще больше ограничили присутствие иностранных донорских организаций и снизили допустимую долю иностранной собственности в СМИ до двадцати процентов. В результате сменила владельцев газета «Ведомости» — один из последних относительно независимых источников новостей. Пропаганда клеймила оппозиционеров «пятой колонной» на службе у Запада. Госдума приняла закон, разрешающий ФСБ применять огнестрельное оружие при значительном скоплении людей49. А Кремль создал Национальную гвардию, подчиняющуюся непосредственно президенту.
Конечно, не каждый шаг России, уводящий ее от формальной демократии, объясняется внешними обстоятельствами. Борис Ельцин стрелял по российскому парламенту и протолкнул сверхпрезидентскую конституцию на референдуме в 1993 году — эти действия не имеют никакой очевидной связи с международными факторами. Ограничение деятельности политических партий также нельзя объяснить реакцией на внешние факторы, поскольку никакие политические партии не получали иностранной поддержки. Более того, иногда ужесточение режима — например, отмена губернаторских выборов или установление контроля над гражданскими организациями — было связано с терактами и сепаратистскими движениями, которые определенно должны были обострить ощущение угрозы, исходящей изнутри страны. После трагедии «Норд-Оста» в октябре 2002 года был принят ряд антитеррористических законов, ограничивающих освещение чрезвычайных ситуаций в СМИ, а НТВ — последний независимый федеральный телеканал — фактически перешел в руки государства. После теракта в Беслане в 2004 году — больше чем за месяц до начала Оранжевой революции в Украине — Госдума отменила выборы губернаторов. Но заявления российских властей и явные попытки воспрепятствовать иностранному влиянию путем усиления контроля в стране демонстрируют, что даже эти внутриполитические проблемы рассматривались исключительно через призму международной угрозы и конкуренции.
Не все страны реагировали на господствующее положение США попытками создать ему противовес или ужесточить авторитарный контроль; не все были в состоянии это сделать. Реакцией Германии и других членов НАТО стало сокращение их собственных военных расходов — тем самым они добровольно пошли на то, чтобы снизить способность противостоять внешним угрозам. Они всячески приветствовали американскую мощь и видели в ней опору, а не угрозу своей безопасности. Но в представлении России, у которой за плечами был советский опыт, картина мира выглядела совершенно иначе, и авиаудары стран НАТО по Югославии полностью ей соответствовали. Российская элита издавна считала внутреннюю оппозицию агентом внешних сил. В 1947 году Джордж Кеннан писал: «В 1924 году Сталин, в частности, обосновывал сохранение органов подавления, под которыми среди прочих он подразумевал армию и секретную полицию, тем, что, “до тех пор пока существует капиталистическое окружение, сохраняется опасность интервенции со всеми вытекающими из нее последствиями”» (Кит Дарден ошибочно указывает в качестве источника этой цитаты «Длинную телеграмму»; в действительности это цитата из статьи Кеннана «Истоки советского поведения», опубликованной в журнале ForeignAffairsв 1947 году. См. также русский перевод — Прим.ред.). С тех пор, в полном соответствии с этой теорией, всю внутреннюю оппозицию в России последовательно представляли агентами иностранных реакционных сил, враждебных Советской власти.
Возможно, подобная реакция России на рост американской мощи не была неизбежной. Но она определенно оказалась созвучна советской риторике времен холодной войны об угрозе проникновения врага в страну.
Чтобы поместить реакцию России в более широкий контекст, можно вспомнить труды историка и дипломата Эдварда Х. Карра. Он говорил о факторе соотношения сил, лежащем в основе нормативных обязательств в международных вопросах. Работая в 1930-е годы, но рассматривая в своем исследовании идеологии доминирующих государств в предшествующие периоды, историк отмечал, что интернационализм и универсализм — это идеологии держав, стремящихся к мировому господству, к гегемонии. Карр считал, что универсальные ценности удобны именно могущественным государствам, поскольку ими можно оправдать вторжение и вмешательство во внутренние дела других стран — что в принципе под силу только самым сильным державам. «К международной солидарности и мировому единству, — пишет Карр, — призывают те доминирующие государства, которые надеются осуществлять контроль над объединенным миром». В свою очередь, отмечает историк, идеологическая реакция развивающихся стран обусловлена их более слабым положением. «Страны, стремящиеся попасть в доминантную группу, естественным образом противопоставляют национализм интернационализму государств, обладающих контролем»50. Универсализм, как либеральный, так и коммунистический, — это идеология доминирующих стран. Государства, набирающие или, напротив, теряющие силу, обращаются к национализму и партикуляризму.
Развитие России после окончания холодной войны происходило в условиях американского господства. В арсенале США были военная мощь, сети активистов, поддерживающих демократические выборы в других странах, а также открыто провозглашаемая цель распространения демократии путем смены режимов. На примере антилиберализма в России и Китае мы можем наблюдать парадоксальный эффект уникального статуса США как наиболее мощной доминирующей державы: извращение доминирующих норм в целях защиты. В государствах, у которых достаточно сил, чтобы оказать противодействие, и где исторически внутренний плюрализм рассматривался как источник внешней угрозы, сопротивление американскому доминированию приводит к антилиберализму — что, в свою очередь, сказывается на формировании внутриполитических институтов. Печально, что господство либерально-демократических государств в мире не обязательно приводит к постепенному распространению демократии и нормативной ассимиляции недемократических развивающихся стран. Но это не должно удивлять. Вполне естественно, что первой реакцией на «силовой» либерализм становится попытка оказать ему сопротивление.
Именно это мы видим на примере России. Ответом на либерально-демократический универсализм и американское господство стали наращивание военной мощи, репрессивный разворот внутри страны и консервативный антидемократический национализм. Опасаясь США и их вмешательства в свои внутренние дела, российские власти последовательно ужесточали политический контроль над государством и обществом. В свою очередь, это ухудшало отношения со Штатами. В этом смысле репрессивный режим в России нельзя объяснять исключительно внутренними причинами. Отчасти он сформировался в результате реакции на мировой порядок, в котором США заняли доминирующее положение, а также на продвижение демократии по всему миру. Либеральный универсализм все чаще опирался на применение силы. Он явно становился все более «американским» — Америка обеспечивала поддержку этого курса и его правовые основания; с расширением НАТО и цветными революциями он все ближе подступал к российским границам. И по мере того, как это происходило, Россия становилась не более свободной, а более закрытой. В результате конфликта с Западом по поводу Украины и последовавших за ним санкций внешняя угроза усилилась — и Россия стала еще более закрытой, усугубились националистические тенденции, внутренняя политика стала более репрессивной. Господство США и их стремление распространять демократию вызвало у России парадоксальную, но едва ли неожиданную реакцию: недемократический режим ужесточился, а национализм и антилиберализм укрепились как в сфере идей, так и на практике. Будь российско-американские отношения менее напряженными, возможно, Россия сейчас была бы совсем другой, более демократической. А более демократическая Россия, в свою очередь, вероятно, смогла бы выстроить более дружественные отношения со Штатами.
Это не значит, что в конфликтных отношениях России с Западом или ее авторитарном развороте в том или ином смысле «виновато» какое-то конкретное американское правительство или американский президент. В период после окончания холодной войны не было никаких серьезных оснований для того, чтобы главенствующее положение или демократические институты США подверглись изменениям. Возможно, американских ценностей в сочетании с американским господством самих по себе хватило для осложнения российско-американских отношений. Но ужесточение внутреннего контроля после каждого международного кризиса в отношениях с Западом, начиная с Косово, говорит о том, что в случае с Россией союз либеральных идеалов и силы — особенно военной — оказался пагубным.
Вероятно, случай России не уникален и указывает на необходимость более глубокого изучения отношений между государственной мощью и идеями, а также между господством США и эффективностью распространения демократии. Поскольку самое сильное государство в мире практикует «силовой» либерализм, возникают опасения, что свобода будет использована как предлог для вмешательства во внутренние дела других стран. Дело продвижения демократии по всему миру — поддержка СМИ, общественных организаций и академической среды, то есть тех сообществ, члены которых склонны разделять ценности другого, более сильного государства, — парадоксальным образом может привести к репрессиям и росту национализма или, как минимум, подорвать собственные, внутренние источники демократизации государства. Сила, в особенности военная, может свести на нет способность страны распространять свои идеи. Демократические ценности, возможно, сами по себе истинны, но когда они звучат из уст самого могущественного государства за всю историю человечества, эта истина вполне может показаться ложью.
Darden K.А. Economic Liberalism and Its Rivals: The Formation of International Institutions Among the Post-Soviet States. New York: Cambridge University Press, 2009. ?
Другие работы предполагают, что динамика российского режима или никак не связана с внешним влиянием, или не подвержена его воздействию. Hale H.E. Patronal Politics: Eurasian Regime Dynamics in Comparative Perspective. New York: Cambridge University Press, 2015 (см. рецензию на нее Владимира Гельмана в Контрапункте, №2, 2015. URL: — Прим. ред.); и Way L. A. Resistance to Contagion: Sources of Authoritarian Stability in the Former Soviet Union // Bunce V., McFaul M., Stoner-Weiss K. (Eds.) Democracy and Authoritarianism in the Postcommunist World. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. ?
Pipes R. Russia Under the Old Regime. New York: Scribners, 1974, Ch. 1; «X» {George F. Kennan} The Sources of Soviet Conduct // Foreign Affairs. 1947, July; Kotkin S. Russia’s Perpetual Geopolitics // Foreign Affairs. 2016. Vol. 95, № 3. ?
Dawisha K. Putin’s Kleptocracy: Who Owns Russia? New York: Simon and Schuster, 2014. ?
Mearsheimer J.J. Why the Ukraine Crisis is the West’s Fault: The Liberal Delusions that Provoked Putin // Foreign Affairs. 2014. September-October. Vol. 93, № 5. ?
Levitsky S., Way L.A. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. New York: Cambridge University Press, 2010; Pevehouse J.C. Democracy from Above: Regional Organizations and Democratization. Cambridge: Cambridge University Press, 2005; и Vachudova M. Europe Undivided: Democracy, Leverage and Integration after Communism. London: Oxford University Press, 2005. ?
Carothers T. Aiding Democracy Abroad: The Learning Curve. Washington, D.C.: Carnegie Endowment for International Peace, 1999; McFaul M. The Missing Variable: The «International System» as the Missing Link Between Third and Fourth Wave Models of Democratization // Bunce V., McFaul M., Stoner-Weiss K. Op. cit.; Comparing Oranges and Apples: The Internal and External Dimensions of Russia’s Turn Away from Democracy // Ibid.; Levitsky S., Way L.A. Op. cit.; Brinks D., Coppedge M. Diffusion is No Illusion: Neighbor Emulation in the Third Wave of Democracy // Comparative Political Studies. 2006. May. Vol. 39, №4. P. 463–489; и Gleditsch K.S., Ward M. D. Diffusion and the International Context of Democratization // International Organization. 2006. Vol. 60, №4. P. 911–933. ?
Bunce V., Wolchik S. Defeating Authoritarian Leaders in Postcommunist Countries. New York: Cambridge University Press, 2011. ?
Hintze O. The Formation of States and Constitutional Development: A Study in History and Politics // Gilbert F. (Ed.) The Historical Essays of Otto Hintze. New York: Oxford University Press, 1975. P. 157–177. ?
Waltz K. Theory of International Politics. New York: McGraw-Hill, 1979 ?
Lasswell H.D. The Garrison State // The American Journal of Sociology. 1941. Vol. 46, №4. P. 455–468. ?
Gurr T.D. War, Revolution, and the Growth of the Coercive State // Comparative Political Studies. 1988. Vol. 21, №1. P. 45–65; Thompson W.R. Democracy and Peace: Putting the Cart before the Horse // International Organization. 1996. Vol. 50, №1. P. 141–174; Reiter D. Does Peace Nurture Democracy? // The Journal of Politics. 2001. Vol. 63, №3. P. 935–948; Gibler D.M. Outside-In: The Effects of External Threat on State Centralization // The Journal of Conflict Resolution. 2010. Vol. 54, №4. P. 519–542; Rasler K., Thompson W.R. Borders, Rivalry, Democracy, and Conflict in the European Region, 1816–1994 // Conflict Management and Peace Science. 2011. Vol. 28, №3. P. 280–305; и Krebs R.R. In the Shadow of War: The Effects of Conflict on Liberal Democracy // International Organization. 2009. Vol. 63, №1. P. 177–210. При огромном количестве работ, посвященных ключевой роли внешней угрозы и международной конкуренции в становлении государственных институтов, развитии национализма и формировании политики в отношении меньшинств, поражает малочисленность работ на тему связи между внешней угрозой и типом режима. О литературе, посвященной формированию государств и наций, см. Darden K., Mylonas H. Threats to Territorial Integrity, National Mass Schooling, and Linguistic Commonality // Comparative Political Studies. 2016. September. Vol. 49, №11. P. 1446–1479. ?
SIPRI Military Expenditure Database// Stockholm International Peace Research Institute. URL: https://www.sipri.org/databases/milex (доступ 01.09.2017). ?
По мере расширения НАТО члены альянса снижали расходы на военный сектор, но присоединение новых участников означало, что США получают больше возможностей распространять свое влияние в Европе на восток. В этом году к альянсу может присоединиться Черногория (Статья была закончена до официального присоединения, которое состоялось 5 июня 2017 года — Прим. ред.)?
См.: Stent A. The Limits of Partnership: U.S.-Russian Relations in the Twenty-First Century. Princeton (NJ): Princeton University Press, 2014. ?
Second Inaugural Address of George W. Bush; January 20, 2005 // The Avalon Project. Documents in Law, History and Diplomacy. Yale Law School. URL: http://avalon.law.yale.edu/21st_century/gbush2.asp (доступ 01.09.2017). ?
Walt S.M. The Origins of Alliances. Ithaca (NY): Cornell University Press, 1982. ?
Эти заявления отражали мысль о том, что суверенитет иностранных правительств условен (и зависит от демократии и прав человека), а США могут легитимно использовать силу для свержения нелегитимных режимов. Когда отсутствует международный орган, оценивающий легитимность, и государства сами выносят суждения относительно собственных действий, подобные заявления представляются крайне опасными. ?
Об ощущении угрозы как движущей силе реформ см. Belkin A. Civil-Military Relations in Russia after 9/11 // European Security. 2003. Vol. 12, №№ 3–4. P. 1–19. О направлении реформ см. Barany Z. The Politics of Russia’s Elusive Defense Reform // Political Science Quarterly. 2006. Vol. 121, № 4. P. 597–627; Giles K. Russian Operations in Georgia: Lessons Identified Versus Lessons Learned // McDermott R.N., Nygren B., Vendil Pallin C. (Eds.) The Russian Armed Forces in Transition: Economic, Geopolitical and Institutional Uncertainties. London: Routledge, 2012; Gorenburg D. The Russian Military under Sergei Shoigu: Will the Reform Continue? // PONARS Eurasia. 2013. June. №253. URL: http://www.ponarseurasia.org/memo/russian-military-under-sergei-shoigu-will-reform-continue (доступ 01.09.2017); Haas de M., Solheim R. Russia’s Military Reforms: Victory After Twenty Years of Failure? The Hague: Netherlands Institute of International Relations «Clingendael», 2011; Klein M. Towards a «New Look» of the Russian Armed Forces? Organizational and Personnel Changes // McDermott R.N., Nygren B., Vendil Pallin C. (Eds.) Op. cit.; и Thornton R. Military Organizations and Change: The «Professionalization» of the 76th Airborne Division // The Journal of Slavic Military Studies. 2010. Vol.17, №3. P. 449–474. ?
В западных политических кругах отдавали себе отчет в том, что расширение НАТО может негативно повлиять на внутреннюю политику России; так, Клинтон объявил о расширении НАТО только после выборов в России 1996 года См. Zimmerman W. Ruling Russia: Authoritarianism from the Revolution to Putin. Princeton (NJ): Princeton University Press, 2014. ?
Приведенные слова принадлежат бывшему министру иностранных дел России Игорю Иванову. Цит. по Stent A.E. Op. cit. P. 43. ?
Brown A. Vladimir Putin and the Reaffirmation of Central State Power // Post-Soviet Affairs. 2001. Vol. 17, №1. P. 45–55; и Kryshtanovskaya O., White S. The Sovietization of Russian Politics // Post-Soviet Affairs. 2009. Vol. 25, №4. P. 283–309. ?
Taylor B.D. State Building in Putin’s Russia: Policing and Coercion after Communism. New York: Cambridge University Press, 2011. ?
О колебаниях в российско-американских отношениях и эффекте этих событий см.: Stent A.E. Op.cit.?
Horvath R. Putin’s «Preventive Counter-Revolution»: Post-Soviet Authoritarianism and the Spectre of Velvet Revolution. London: Routledge, 2012. P. 93. ?
Об ощущении угрозы у российской элиты и реакциях режима см. Lapidus G.W. Between Assertiveness and Insecurity: Russian Elite Attitudes and the Russia-Georgia Crisis // Post-Soviet Affairs. 2007. Vol. 23, №2. P. 138–155; Hill F., Gaddy C.G. Mr. Putin: Operative in the Kremlin. New and expanded edition. Washington, D.C.: Brookings Institution, 2015. Esp. P. 342–345; и Hopf T. Op. cit. ?
Выступление директора Федеральной службы безопасности РФ Николая Патрушева в Государственной Думе ФС РФ// Интелрос. Интеллектуальная Россия. 2005. 12 мая. URL: http://www.intelros.org/lib/doklady/patrushev.htm (доступ 01.09.2017). ?
Robertson G.B. Managing Society: Protest, Civil Society, and Regime in Putin’s Russia // Slavic Review. 2009. Vol. 68, № 3. P. 528–547. ?
Заявления для прессы и ответы на вопросы по итогам заседания Межгосударственного совета евразийского экономического сообщества// Президент России. 2006. 25 января. URL: http://kremlin.ru/events/president/transcripts/23409 (доступ 01.09.2017). ?
Finkel E., Brudny Y.M. Russia and the Colour Revolutions // Democratization. 2012. Vol. 19, №1. P. 15–36. ?
Russian Law Allows FSB Agents to Open Fire on Crowds // The Moscow Times. 2016. January 1st. URL: http://www.themoscowtimes.com/news/article/russian-law-allows-fsb-agents-to-open-fire-on-crowds/554532.html (доступ 01.09.2017). ?
Carr E.H. The Twenty Years’ Crisis: An Introduction to the Study of International Relations. London: Macmillan and Co.,1946. ?
Фёдор Лукьянов - главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» с момента его основания в 2002 году. Председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике России с 2012 года. Профессор-исследователь НИУ ВШЭ. Научный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай». Выпускник филологического факультета МГУ, с 1990 года – журналист-международник.
Резюме: К моменту появления Путина на президентском посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанной политической взаимозависимости России и Запада.
В рецензии на статью Кита Дардена «Россия берет реванш: внешние угрозы и реакции режима» Федор Лукьянов отмечает, что ее автор взваливает на себя неблагодарную в западном контексте миссию рационально объяснить логику Путина. Дарден изучает воздействие международного контекста на эволюцию российского международного и внутреннего поведения.
По мнению Лукьянова, к моменту появления Путина на президентском посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанной политической взаимозависимости России и Запада. Команда Ельцина тоже хотела восстановить влияние России и вернуть ей престиж. Но понимала это как интеграцию страны в клуб ведущих государств на равноправных основаниях и как бы по взаимному соглашению. До Путина события рубежа девяностых годов официально трактовалась как общая победа — России вместе с другими странами — над коммунистическим режимом. Между тем на Западе, пусть в основном неофициально, Россия воспринималась как проигравшая сторона, которая не имеет ни возможностей, ни права претендовать на ведущие роли.
Путин изменил концептуальный подход, фактически признав поражение и действуя сообразно этому. Он апеллировал к желанию реванша, которое присутствовало в российском обществе. Как минимум, в смысле возвращения статуса на международной арене, восстановления силы, необходимой для влияния и уважения со стороны других стран. И это сработало лучше, чем рассуждения об интеграции в глобальную экономику и в «цивилизованное сообщество».
Но в режиме «после холодной войны» существовала не только Россия, но и Запад. Только Россия — с чувством поражения и желания наверстать упущенное, а Запад — с ощущением собственной абсолютной правоты. Однако сегодня ни тем, ни другим больше нет смысла ссылаться на то, что происходило в конце 1980-х — начале 1990-х годов, для легитимации собственных действий. Баланс сил так и не возник, а дисбаланс стал настолько сложным и многомерным, что больше не дает решающего преимущества самому сильному, зато резко повышает его риски.
Все, кто часто бывает в Вашингтоне, знают, что значительный сегмент тамошнего рынка таксомоторных перевозок держит эфиопская община. В силу каких-то исторических обстоятельств выходцы из этой африканской страны обильно представлены среди вашингтонских таксистов. Очередной из них вез меня в сентябре в аэропорт Даллес. Типичный представитель своего цеха. Хвалил Америку за демократию, ругал за все остальное, костерил Трампа и с теплотой вспоминал Советский Союз, который помогал Эфиопии, хотя там и управляла «отвратительная военная хунта», но все равно правильно помогал.
Я не очень внимательно следил за потоком мыслей словоохотливого водителя, отделываясь одобрительным хмыканием, пока знакомое выражение не заставило встрепенуться — «баланс сил». «Что-что?» — «Баланс сил был раньше, в холодную войну, это же гарантия мира, да? Когда есть баланс — есть мир. И выбор был у стран, к кому примкнуть. А теперь никакого баланса и никакого выбора. Одна Америка…»
Услышать от чернокожего пикейного жилета ключевое понятие из школы реализма в международных отношениях было неожиданно. Остаток пути мы проболтали на эту тему, причем водитель, рассуждая о международных делах, проявил недюжинный здравый смысл в киссинджерианском духе. Если бы я увидел интервью с таким «простым американцем» по российскому телевидению — заподозрил бы, что он подставной. Уж очень «народная политология» расходилась с тем, что мой собеседник мог читать и слышать в американских газетах и по телевидению в последние пару десятилетий, когда понятие «баланс сил» стало едва ли не бранным. В мире, наступившем после краха СССР и «конца истории», призывы к балансу — как и весь российский внешнеполитический мейнстрим, обожающий оперировать этим понятием, — приравнивались к реакционному ревизионизму.
Статья Кита Дардена «Россия берет реванш: внешние угрозы и реакции режима» — попытка взглянуть на эволюцию политики российского государства с позиции так называемого Putinversteher’а. Этот немецкий термин, заимствованный и в другие языки, буквально означает «тот, кто понимает Путина», однако в современном поляризованном контексте он обрел сугубо негативную коннотацию. «Понимание» приравнивается к «оправданию», что считается недопустимым, поскольку российский президент практически уже зачислен в категорию безусловного зла. Так что попытка рационально объяснить его логику — вредоносная ересь. Тем не менее Кит Дарден берет на себя эту неблагодарную в западном контексте миссию, что само по себе достойно уважения.
Автор отходит от доминирующего на Западе либерального взгляда на Россию. Согласно последнему, внешняя политика Кремля — прямое продолжение внутриполитического развития, которое после прихода к власти Владимира Путина свернуло на авторитарные рельсы и с тех пор только ускоряет движение в этом направлении. Дарден рассматривает обратное влияние: как международный контекст, который на протяжении четверти века формировался почти исключительно Западом, воздействовал на эволюцию российского международного и внутреннего поведения.
Понятно, что два этих подхода друг друга не исключают, а в идеале дополняют. Особенно в глобальном мире, где грань между внешним и внутренним практически исчезла. Однако общепринятый западный взгляд состоит в том, что, хотя в отношении России и были допущены ошибки (это признают не все, но многие), неудача со встраиванием страны в тот международный порядок, который должен был сменить холодную войну, связана с провалами российской политики, ее неспособностью преодолеть комплексы, амбиции, эффект колеи и пр. То есть до последнего времени конструктивные изъяны самого мирового дизайна не рассматривались, о них заговорили только тогда, когда волна недовольства проявилась в самих западных странах, приведя к голосованию за Брекзит и победе Дональда Трампа.
Для российского читателя позиция Дардена не откроет принципиально новых горизонтов — в России уже давно идут дискуссии о том, как изменения международной среды влияли на трансформацию российской власти и модели управления. Иными словами, в какой степени внутреннее является производным от внешнего, а не наоборот.
Прежде чем рассматривать период правления Путина, надо признать, что внешний фактор играл важную роль для развития нашей страны на протяжении всего периода радикальных преобразований — со второй половины 1980-х годов. Переплетение внешнего и внутреннего принимало порой причудливые формы.
Всемирно-историческая миссия Михаила Горбачева, который войдет в историю как человек, кардинально изменивший международную политику, имела вполне внутреннюю цель. Снять с советской экономики избыточное бремя гонки вооружений, а потом и сократить объем внешних обязательств (траты на мировую систему социализма и тех, кто на нее ориентировался), чтобы высвободить ресурсы для внутреннего развития. С внутренним развитием у последнего советского генсека не пошло, зато импульс перемен, ставший следствием его внешней политики, бумерангом вернулся обратно в СССР.
Национал-демократические силы в республиках Советского Союза воспроизводили логику антикоммунистических и антиимперских движений в Восточной Европе, которая стала главным бенефициаром инициированных Горбачевым перемен. Демократы в Российской Федерации, постепенно сконцентрировавшиеся вокруг Бориса Ельцина, добились успеха на общей восточноевропейской волне, хотя применительно к ним антиимперская логика выглядела довольно странно — метрополия вдруг решила влиться в ряды борющихся колоний и возглавить борьбу со своим собственным империализмом. Однако сторонники перемен эффективно использовали мировой тренд, то есть фактор Запада как точки притяжения послужил важным инструментом для фундаментальных внутренних изменений в России.
1990-е годы были временем мучительного осознания того, что Россия при всем желании не в состоянии превратиться в обычную европейскую периферию и двинуться путем остального посткоммунистического мира — в ЕС и НАТО. Тем не менее российская трансформация того периода тоже была неразрывно связана с внешним, прежде всего западным, фактором. Зависимость российской экономики от внешнего кредитования на протяжении всего последнего десятилетия прошлого века давала западным институтам эффективный инструмент регулирования российской внешней политики. Отечественным дипломатам, работавшим в девяностые годы, есть что рассказать об унизительном положении, в котором они себя ощущали. Попытки отстоять российское представление и интересы, например в ходе боснийской войны, наталкивались на откровенные предупреждения: мол, «неправильное голосование» по какой-либо резолюции в СБ ООН осложнит получение следующего транша экономической помощи1
С другой стороны, сами российские власти охотно увязывали внутреннее и внешнее для достижения своих целей. Запугивание Запада тем, что если вы не поддержите нас, то придут страшные коммунисты/фашисты и вам же будет хуже, стало распространенным методом коммуникации. Достаточно вспомнить самый нашумевший пример — выступление главы МИД Андрея Козырева на министерской встрече ОБСЕ в Стокгольме, где Козырев, заговорив на языке своего возможного преемника, обрушил на Запад поток гневных угроз (сам он потом объяснил, что выступление имело целью предостеречь против чрезмерного давления на Россию3).
Как бы то ни было, к моменту появления Владимира Путина на высшем посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанного воздействия, не экономической, но политической взаимозависимости. Путин как раз попытался развязать этот узел, сделав важнейшим приоритетом первой фазы своего президентства скорейшую расплату с долгами (что и произошло к 2003 году). По его тогдашним представлениям, России следовало восстановить и нарастить свои возможности, чтобы вступить в равноправный диалог с ведущими странами о принципах плодотворного партнерства.
Тут и выяснилось, что никакого равноправия быть не может, поскольку западная, прежде всего американская, гегемония в мире базируется на таком преимуществе США по всем параметрам силы и влияния, что у них просто не может быть равных собеседников. Следовательно, нет и никакого баланса.
Соединенные Штаты обоснованно гордятся закрепленной в Конституции системой сдержек и противовесов. Нынешняя борьба вокруг Дональда Трампа, который сдержек признавать не хочет, еще раз показывает важность, но и в целом эффективность такой модели. Тем более примечательно, что поведение США на международной арене исходит из прямо противоположных постулатов — отрицания необходимости сдержек, то есть того самого баланса.
Кит Дарден замечает:
«Сила, в особенности военная, может свести на нет способность страны распространять свои идеи. Демократические ценности, возможно, сами по себе истинны, но когда они звучат из уст самого могущественного государства за всю историю человечества, эта истина вполне может показаться ложью».
В этом кроется, пожалуй, главное противоречие эпохи, наступившей после холодной войны, которое люди, воспитанные в советской литературной традиции, легко соотнесут с пьесой Евгения Шварца «Дракон» — победитель страшного монстра сам быстро перенимает его черты. А настоящим кредо конца ХХ — начала XXI века могло бы стать другое известное произведение советской литературы: стихотворение Станислава Куняева «Добро должно быть с кулаками…», где среди прочего есть такие строчки:
«…смысл истории в конечном в добротном действии одном — спокойно вышибать коленом добру не сдавшихся добром!»
Судьба некоторых из нынешних обитателей преисподней — Саддама Хусейна, Слободана Милошевича, Муаммара Каддафи — итог именно такого «смысла истории». Сейчас избежать их печального опыта общения с «коленом» пытается своеобразным путем Ким Чен Ын.
Конец холодной войны принес действительно уникальную ситуацию. Носителем либеральной идеологии, одержавшей, как казалось, окончательную победу над своими оппонентами, стал самый сильный в истории военно-политический альянс. Тот факт, что победа была одержана без боя, то есть противник капитулировал, добавлял уверенности в собственной правоте — не силовом преимуществе, а именно морально-интеллектуальной правоте. А она, в свою очередь, давала основания для реализации всеми доступными способами собственных представлений о должном и сущем. Наступил «конец истории», и ее «колено» ощутило себя в силах и праве «вышибать» во имя прогресса кого и куда угодно. «Добро» соединилось с «силой» и «правдой», что создало впечатление «несокрушимой свободы» (не случайно именно так называлась операция возмездия против Афганистана после терактов 11 сентября 2001 года).
Герой одного из самых знаменитых российских фильмов конца ХХ века «Брат-2», ветеран войны в Чечне Данила Багров, в кульминационной сцене спрашивал американского коррумпированного магната: «Вот скажи мне, американец, в чем сила? Разве в деньгах? У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде: у кого правда, тот и сильней!»
На дворе был 2000 год. Еще совсем недавно Россия объявила дефолт — экономика пузыря, надутого к концу 1990-х годов, лопнула. Россия вела кровопролитную войну в Чечне — вторую после фактически проигранной первой. Годом раньше НАТО атаковала Югославию (первое настолько безапелляционное действие «добра с кулаками»), что произвело сильное впечатление на российскую публику. Даже многие западники засомневались в либеральных постулатах, которые позволяют в мирное время бомбить столицу не последнего европейского государства. В искренность аргументов Запада, что война велась исключительно во имя предотвращения гуманитарной катастрофы в Косово, в России мало кто верил. «Добро» переусердствовало.
Сила в правде — за этим манифестом стояла мысль о том, что правда — не у вас, не у тех, кто силен физически. Сила в правде, потому что другой силы у нас нет, — популярную цитату из фильма можно прочитать и так. К моменту, когда снимался «Брат-2», Россия достигла, наверное, самой низкой точки, когда всерьез начал обсуждаться вопрос о возможности ее распада по модели СССР.
Хаос 1990-х годов до сих пор не вполне понят на Западе, к тому моменту он только-только начал сменяться относительной стабилизацией. Распространенная в США и Европе точка зрения заключается в том, что хотя распад Советского Союза, конечно, принес русским много страданий и лишений и в это время случилось немало ужасного, но это была неизбежная цена. Зато страна встала на верный путь построения современного демократического государства, и если бы она с него не свернула после прихода Владимира Путина, то многое из того, что произошло потом, не случилось бы.
Восприятие внутри совсем другое. Собственно, поворот, сделанный при Путине, стал возможен прежде всего по той причине, что общество устало от постсоветской реальности — от постоянных экономических потрясений, разрушения привычного социального порядка, вопиющего роста неравенства и ощущения того, что страна откатывается куда-то в третий дивизион мира и по уровню жизни, и по международному влиянию. Первая программная статья Путина, опубликованная за день до неожиданной отставки Бориса Ельцина 31 декабря 1999 года, содержала один главный призыв — вернуть Россию в первый эшелон стран. И это нашло широкий отклик среди российского населения.
А дальше встал вопрос, как это делать. Ельцин и его команда (точнее, сменявшие друг друга команды) тоже хотели восстановить влияние России и вернуть ей престиж. Но понимали это как интеграцию страны в клуб ведущих государств на равноправных основаниях и как бы по взаимному соглашению. Путин изначально верил прежде всего в силу, однако на первом этапе продолжал прежнюю интеграционную линию, рассчитывая, как сказано выше, добиться более или менее паритетного статуса. Поворотный пункт в его сознании, а как следствие и в российской политике, приходится на 2003 год. Во-первых, вторжение США в Ирак стало для российского руководства наглядным свидетельством того, что Соединенные Штаты будут делать то, что хотят и считают нужным, не обращая внимания ни на какие формальные обстоятельства. Во?вторых, поддержав Париж и Берлин в их противостоянии с Вашингтоном, Москва рассчитывала на прорыв в отношениях с Евросоюзом. А это с самого начала было приоритетом Путина. Но прорыва не случилось — политическое единение против иракской авантюры никак не изменило характер функционирования ЕС, в котором первична не политика, а бюрократическая процедура. За иракской войной последовали цветные революции в Грузии и на Украине, которые окончательно убедили Кремль в том, что Запад встал на путь необратимой экспансии и намерен учитывать только те интересы России, которые он сам разрешит ей считать национальными. Договориться нельзя, можно только доказать свои права в схватке, продемонстрировав силу.
«Мы проявили слабость, а слабых бьют». Эти слова Владимир Путин произнес в сентябре 2004 года во время кризиса с захватом заложников в Беслане, но относились они не только к террористам. Он имел в виду обобщенных тех, кто не хочет восстановления российского влияния и роли в мире.
Путин изменил концептуальный подход, фактически действуя как лидер проигравшей страны. Страны, потерпевшей поражение в холодной войне. До него события рубежа девяностых годов официально трактовались иначе — Россия вместе с другими победила коммунистический режим, то есть относилась к лагерю победителей. Нельзя сказать, чтобы эта интерпретация многими воспринималась всерьез. Скорее, в России было распространено «веймарское» мироощущение, и только необходимость постоянно бороться за выживание и слабость гражданского общества уберегли от наиболее радикальных политических проявлений. На Западе же Россия, пусть в основном неофициально, воспринималась как проигравшая сторона, которая не имеет ни возможностей, ни права претендовать на ведущие роли.
Путин апеллировал к желанию реванша, которое присутствовало в российском обществе. Если не реванша территориального — об этом до 2014 года никто всерьез не думал, — то реванша в смысле статуса на международной арене, восстановления силы, необходимой для влияния и уважения со стороны других стран. И это сработало лучше, чем рассуждения об интеграции в глобальную экономику и в «цивилизованное сообщество». В «добро» никто уже не верил. Десятилетие c 2007?го (речь в Мюнхене) по 2017 год — время, когда Россия аккумулировала силу и с ее помощью доказывала свою способность играть ведущую роль в мире. Речь шла о силе прежде всего военно-политической и дипломатической — в России, где царствует классическое мышление в сфере международных отношений, никогда особенно не воспринимали новомодные понятия, наподобие «мягкой силы». Герой «Брата-2», говоривший о «правде», то есть вроде как «мягкой» силе, на самом деле демонстрировал, что единственным способом торжества правды является применение обычной физической силы, без нее никакая правда не возьмет верх. Зато ощущение собственной правоты полностью оправдывает применение силы для ее доказательства.
В случае с Россией последних десятилетий можно говорить не столько о ностальгии по силе, сколько о паническом страхе слабости перед лицом гигантской силы «добра». Этот страх — быть застигнутым врасплох очередным вторжением, позволить противнику подорвать себя изнутри, утратить волю и способность к сопротивлению — сопровождал всю российскую историю. Он был движущей силой экспансии, постоянного желания расширить буферную зону, отодвинуть потенциального агрессора от центра. В такой логике обрушение геополитических позиций СССР и стремительное расширение НАТО, то есть сдвиг линии соприкосновения далеко на восток, был осуществлением кошмарного сна. А снисходительные заклинания Запада «ну что вы, право, это же все ради демократии и процветания, вам же будет лучше» воспринимались как все более злостное лицемерие.
Но и этот этап закончился. Четверть века со времени окончания холодной войны и распада Советского Союза страна действовала в парадигме восстановления («реванша») — государственности, экономики, политической системы, международных позиций. Допуская некоторое упрощение, можно сказать, что все это время российское общество и государство развивались в шлейфе событий 1991 года (и того, что к ним привело). Пройденный путь можно оценивать по-разному. Он сочетал в себе исторически неизбежное и конъюнктурно необязательное, вынужденное и надуманное, героические усилия и фатальные просчеты. Как бы то ни было, эпоха завершилась. В первую очередь потому, что она завершилась и на мировой арене в целом.
В режиме «после холодной войны» существовала до недавнего времени не одна Россия, но и Запад, а как следствие — международная политика вообще. Только Россия — с чувством поражения и желания наверстать упущенное, а Запад — с ощущением собственной абсолютной правоты и самолюбованием. В период между 2008 и 2016 годами (от мирового финансового кризиса до Брекзита и Трампа) упоение собой на Западе постепенно сменялось тревогой, и в конце концов стало очевидно, что все пошло не так, как предполагалось в конце прошлого столетия.
Кит Дарден прав: «Поскольку самое сильное государство в мире практикует “силовой” либерализм, возникают опасения, что свобода будет использована как предлог для вмешательства во внутренние дела других стран». Едва ли это кого-то чему-то научит в долгой исторической перспективе — мессианство заложено в самой природе западной цивилизации, и, если вновь возникнет ситуация столь же безоговорочного доминирования, как в конце ХХ века, «кулаки» вновь зачешутся. Но сейчас эта фаза миновала, поскольку изменилось то самое соотношение сил, с которого мы начали. Баланса не возникло, но дисбаланс стал настолько сложным и многомерным, что больше не дает решающего преимущества самому сильному, зато резко повышает его риски. Пресловутые гибридные методы противостояния — попытка достичь баланса в мире, где подлинное равновесие невозможно.
Общее и для Москвы, и для западных столиц обстоятельство состоит в следующем: ссылаться на то, что происходило в конце 1980-х — начале 1990-х годов, для легитимации собственных действий (неважно, идет ли речь об удержании возникшей тогда расстановки сил или о стремлении ее изменить) не имеет смысла. Это больше не служит действенным аргументом. Нужны доводы совсем нового качества. Момент торжества «добра с кулаками» больше не есть «час Х».
Дональду Трампу бессмысленно втолковывать, что с Россией после холодной войны обошлись не по-джентльменски, он просто не поймет, что тут не так. В мире real estate только таким образом себя и ведут. Запад погружается в решение внутренних проблем, период экспансии сменяется сосредоточением. Россия начинает понимать, что внешнеполитическое самоутверждение больше не может компенсировать внутреннюю экономическую и социальную слабость. Для успеха нужна другая сила, не военно-политическая — точнее, отнюдь не только она. И, видимо, другая правда. Современное общество уже провозгласили миром «постправды» (post-truth). Россию считают мастером манипуляций в этой среде, но в действительности это вынужденное маневрирование, призванное скрыть все более очевидное отсутствие идеи и цели развития. Эта пустота превращается в очевидную слабость, ту самую, которой всегда так боялись российские правители. Что же касается страхов Запада по поводу эпохи «постправды», то в этом нетрудно увидеть отголосок эйфории 1990-х — просто монополия на правду утрачена; оказалось, что у других она может быть своя, а вместе с собственной правдой появляются и инструменты ее навязывания другим.
Но вот наступает следующий этап. Америка, во всяком случае Америка Трампа (хотя едва ли стоит успокаивать себя тем, что экстравагантный президент — не более чем аберрация и морок скоро рассеется), больше не хочет быть силой добра. Она хочет быть просто силой, которая отстаивает свои интересы. И при этом практически официально объявляет себя проигравшей от глобализации и стремится к реваншу. Превращение в Дракона идет опережающими темпами. Кулаки уже вполне способны обойтись без добра как универсального легитиматора. А значит, баланс становится острой необходимостью, кулаки и колени без сдержек и противовесов превращаются просто в атрибуты хулигана.
Примечания
Как вспоминал первый замминистра иностранных дел России тех лет Анатолий Адамишин, «американцы жали на нас не только в Нью-Йорке и Вашингтоне. Кристофер звонил в Москву — замминистра Мамедову: ‘’Мы хотели бы предостеречь Россию от использования права вето при голосовании резолюции в Совете Безопасности, поскольку это нанесет ущерб российско-американским отношениям. В частности, это может усложнить усилия американской администрации по обеспечению поддержки в Конгрессе вопроса об оказании помощи России”. Помощи-то еще никакой нет, на одних обещаниях выбивают из нас все новые уступки». См.: Адамишин А. Югославская прелюдия// Россия в глобальной политике. 2013. 31 августа. URL: http://www.globalaffairs.ru/number/Yugoslavskaya-prelyudiya-16104(доступ 02.10.2017).
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Чтобы писать комментарии Вам необходимо зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
» Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации. Зарегистрируйтесь на портале чтобы оставлять комментарии
Материалы предназначены только для ознакомления и обсуждения. Все права на публикации принадлежат их авторам и первоисточникам. Администрация сайта может не разделять мнения авторов и не несет ответственность за авторские материалы и перепечатку с других сайтов. Ресурс может содержать материалы 16+
