Резюме:Этой осенью заговорили о войне. Настойчиво и красноречиво. Провал многомесячной сирийской дипломатии, мучительно дававшейся участникам, как будто обрушил плотину – все вспомнили о терпении, которое иссякло. В российско-американских отношениях воцарился дух «холодной войны» с намеками на возможность перехода ее невесть куда.

Этой осенью заговорили о войне. Настойчиво и красноречиво. Провал многомесячной сирийской дипломатии, мучительно дававшейся участникам, как будто обрушил плотину – все вспомнили о терпении, которое иссякло. В российско-американских отношениях воцарился дух «холодной войны» с намеками на возможность перехода ее невесть куда.

Именно дух, поскольку объективные обстоятельства совсем не похожи на те, что определяли настоящую «холодную войну», – ни в пятидесятые, ни в семидесятые.

Нет ни паритета, ни понятного идеологического конфликта, ни, что, наверное, главное, центральности этого противостояния для международной повестки дня. В сороковые – восьмидесятые годы на советско-американскую ось нанизывалось все остальное, практически любой сюжет мировой политики был производным от состояния основной конфронтации. Сейчас явно не так. Но от этого не легче, а даже наоборот, потому что непонятно, как себя вести.

Концептуально «холодная война» – когда нет намерения совместно что-то решать, задача – управлять противостоянием и снижать риски. Но это – задача-максимум, до способности ее выполнять еще надо дозреть, миновав опасные рифы. На первом этапе прошлой «холодной войны» их было изрядно вплоть до Карибского кризиса, когда к грани необратимости подошли очень близко. Но отошли от нее, обеспечив относительно упорядоченное, хотя и крайне острое соперничество на следующие 25 лет.

Другая принципиальная характеристика «холодной войны» – она самоценна.

То есть ведется не за что-то конкретное, а почти исключительно за статус – в отношении соперника (превосходство) и в мировой системе вообще (доминирование). В этом смысле, как ни парадоксально, Соединенные Штаты, победив в «холодной войне» ХХ века, никогда из нее и не выходили, поскольку ключевым понятием американской политики после 1989–1991 годов стало глобальное лидерство. То есть обеспечение гегемонии (с их точки зрения, сугубо благотворной), исключительного положения США в международных делах.

Понятно, что доминирующий статус влечет за собой разнообразные практические преимущества, но они – следствие, а не цель. И их сохранение требует поддержания всеобъемлющей лидирующей роли, что несет издержки, иногда немалые, а то и непомерные.

Россия из «холодной войны» в конце прошлого столетия как раз вышла, причем очень решительно, отказавшись от идеологии, провозгласив сначала стремление к глубокому партнерству со вчерашними противниками, а потом – примат собственных национальных интересов.

Последняя формулировка звучит у нас постоянно, в том числе и на высшем уровне, как мотивация почти любых внешнеполитических акций.

Национальный интерес – понятие растяжимое, но все-таки прежде всего оно предусматривает набор тем и инструментов, необходимых для решения практических задач существования общества и государства. Повышение статуса – тоже способ добиваться определенных целей, но сам процесс затягивает, становится самодостаточным и самовоспроизводящимся.

Российская интервенция в Сирии была обусловлена разными причинами, в том числе и прикладного характера, но по прошествии года с лишним (а до этого четыре года жесткого дипломатического курса) статусный компонент выглядит основным.

Прямого практического интереса у Москвы в Сирии мало.

Идея о борьбе с терроризмом на дальних подступах красива, но не обязательно верна (в ЕС, например, сейчас бьют тревогу, что разгром исламистов в Леванте резко увеличит их приток в Старый Свет, Евразия, особенно Центральная Азия, тоже может стать местом притяжения). Так что остается претензия на роль еще одного «мирового полицейского», то есть престиж. Как и у Соединенных Штатов – их вовлеченность в Сирии в основном определяется необходимостью доказать, что Америка остается единственным полномочным «диспетчером» международных процессов.

Иными словами, сейчас мы имеем возможность воочию наблюдать развитие архетипического для международных отношений конфликта, когда главным является нематериальный фактор.

В нынешнем «статусном» столкновении заложена асимметрия, которая делает обстановку более опасной, чем в прошлую «холодную войну». Тогда взаимное восприятие как равноправных врагов было продолжением предшествовавшей общей победы в мировой войне, она и установила иерархию (равный статус), которая затем поддерживалась несколько десятилетий. Сейчас ее нет в четком виде. Есть де-факто состоявшийся после распада СССР, но де-юре нигде не зафиксированный подъем США на позицию «самого главного». И стремление России доказать, что никакого «самого главного» нет, процессы, идущие в мире, убедительно доказывают, а претензии Америки способствуют не решению мировых проблем, а только усугубляют их.

Имеет место совсем разное понимание сути конфликта.

Россия объясняет возобновление «холодной войны» с риском перерастания в горячую и даже ядерную как следствие глобальных дисбалансов, то есть неэффективности и несправедливости самого мирового устройства (а это в первую очередь вопрос иерархии). США и их союзники этого либо не видят, либо стараются игнорировать, говоря не об изъянах миропорядка (он-то правильный, потому что возник по итогам победоносной для Запада «холодной войны»), а о «проблеме России». Именно она, мол, и является основной, если не единственной причиной повсеместно растущего напряжения.

Отсюда расхождение в методологии. Россия поднимает ставки, чтобы привлечь внимание к системному характеру кризиса и необходимости серьезных договоренностей о мироустройстве, Москва постоянно возвращается к теме правил, напоминая, что сейчас нет таких, которые устраивали бы всех.

Соединенные Штаты обсуждать с Россией что-либо, кроме отдельных аспектов конкретных конфликтов, отказываются. Они считают, что сам факт такого обсуждения, во-первых, подтвердит мнение Москвы, что требуется новая система отношений (с чем Вашингтон категорически не согласен), во-вторых, легитимирует Россию как равноправного партнера (пусть и по противостоянию), каковым ее Америка не считает. Жертвой этого становятся не только общие вопросы мироустройства, но и вполне конкретные меры по снижению рисков, будь то на Ближнем Востоке или в Балтийском регионе.

Дополнительная сложность – Россия и США считают, что собеседник находится на нисходящей стадии. В России уверены, что Америка прошла пик могущества и цепляется за ускользающую мировую власть, пытаясь не позволить поднимающимся державам изменить глобальное распределение влияния. Внутренние проблемы западного сообщества, выражением которых является рост протестных настроений и популярность нетрадиционных политиков, а также провалы на Ближнем Востоке, убеждают в правоте такой оценки.

В Соединенных Штатах Россию воспринимают как угасающую и экономически несостоятельную единицу, которая из последних сил стремится удержаться в первом эшелоне, но своими безрассудными действиями лишь ускоряет необратимый упадок.

Примечательно, что подобная точка зрения характерна и для многих представителей реалистической школы в Америке, которые осуждают антироссийский курс и призывают не конфликтовать с Россией – зачем, она же сама скоро начнет закатываться…

При таком взаимном восприятии компромисса быть не может, только ожидание, когда противоположная сторона еще ослабеет.

Эта ситуация пугает, потому что отношения полностью разбалансированы. На фоне сокрушительной победы «языка без костей» над минимальными принципами политических и дипломатических приличий, а также появления совершенной новой и вообще пока никак не регулируемой сферы противостояния – киберпространства, риск непреднамеренной (как минимум) эскалации качественно возрос.

Битва за статус опасна тем, что она способна полностью изменить иерархию приоритетов. Как говорил первый госсекретарь при президентстве Рейгана генерал Александр Хейг, есть вещи поважнее, чем мир. В переломные моменты истории многие начинают так думать.

Газета.Ру