О причинах российско-западного антагонизма и о проблемах американского лидерства в интервью «Эксперту» рассказал обозреватель по международным делам журнала Chronicles и профессор Банялукского университета Срджа Трифкович.
Международная лекционная программа «Русские чтения» начата Институтом общественного проектирования (ИнОП) десять лет назад. В рамках программы в нашей стране выступили с лекциями многие выдающиеся умы современности.
Особенность «Русских чтений» —высокий уровень приглашаемых лекторов, зачастую нестандартность их позиций при высокой аргументированности и научном качестве. ИнОП стремится быть проводником современных тенденций мировой мысли в российскую интеллектуальную и общественную среду. В то же время программа показала, что гуманитарная и социальная мысль Запада отнюдь не предлагает России или другим странам готовых рецептов. Сегодня для России особенно важно активно участвовать в международном интеллектуальном и информационном обмене. И программа «Русские чтения» продолжает свою работу в этом направлении.
В этот раз она предложила слушателям лекцию Срджи Трифковича — известного сербского политолога, антиглобалиста, редактора внешнеполитического отдела журнала Chronicles и колумниста в ежемесячной печатной версии The American Interest. Несмотря на активную работу в западных научно-исследовательских учреждениях, профессор Трифкович вот уже несколько лет живет в Сербии и активно критикует сложившуюся на Западе парадигму развития в частности и текущее состояние системы международных отношений в целом. Он полностью поддержал референдум о независимости Крыма и был в числе группы международных наблюдателей, приехавших на полуостров.
На «Русских чтениях» профессор Трифкович выступил с тезисами на тему «Многополярный мир: вызовы, стоящие перед Россией». В ходе своей лекции он рассмотрел геополитические риски и внешнеполитические угрозы, с которыми сталкивается Россия, и, самое главное, обозначил ее возможности противостоять им. В интервью журналу «Эксперт» профессор подробно раскрыл эти риски и методы.
— Вы не раз говорили, что нынешний кризис в отношениях между Россией и Западом не является следствием крымского прецедента, а носит исключительно системный характер. В чем его системность?
— На мой взгляд, в отношениях России и Запада есть две ключевые проблемы, которые так и не исчезли после падения Берлинской стены, развала СССР и дезинтеграции Организации Варшавского Договора.
Первая кроется в геополитике и отражает логику поведения великих морских держав, в частности Великобритании в XIX веке и США после Второй мировой войны. Ее пояснили великие геополитические мыслители — шотландский географ Хелфорд Маккиндер и голландско-американский политолог Николас Спайкмен. Они рассматривали глобальный геополитический порядок следующим образом: в мире есть некая континентальная сила, контролирующая евразийский Хартленд, и морская сила, которая пытается взять под контроль Римленд — территорию, окружающую Хартленд. «Большая игра» между Россией и Великобританией во второй половине XIX века и политика сдерживания во время холодной войны (обозначенная Джорджем Кеннаном в его знаменитой «Длинной телеграмме», отправленной в 1946 году и выраженной в Доктрине Трумэна в 1947 году) и есть фактически борьба за Римленд, получившая позже название «стратегия анаконды». США пытаются контролировать и по возможности удушить Хартленд через сеть союзных и вассальных государств вдоль его границ. Этим, кстати, объясняется и логика расширения НАТО, вопреки обещанию госсекретаря Джеймса Бейкера. Другого объяснения тут нет — это применение «стратегии анаконды» Спайкмена. Запад отрицает даже само право России иметь легитимные интересы на своей ближайшей периферии.
Вторая причина из разряда проблем восприятия. Западная политическая элита в целом испытывает культурную антипатию к России, рассматривает ее хоть и как цивилизованную, но явно не европейскую страну. Еще во время Крымской войны в середине XIX века британцы начали разрабатывать нарратив, в рамках которого Россия позиционировалась как злобный, темный, опасный колосс с характером больше азиатским, нежели европейским, которого нужно сдерживать или, еще лучше, додавливать, вытесняя на восток, в глубь Евразии. Этот нарратив в различных его формах использовался весь XIX век, включая русско-турецкую войну 1877–1878 годов, когда попытка России взять под контроль Босфор и Дарданеллы и создать Великую Болгарию привела к массовой антироссийской кампании в европейских медиа.
При этом интересно, что русофобская риторика была не столь широко распространена в период коммунизма, как она распространена сейчас.
— Почему?
— Потому что аппарат западных СМИ всегда был полон сторонников левацких убеждений. И их корреспонденты в Советском Союзе в 1930-е годы — первым среди них корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Уолтер Дюранти — убеждали собственное население в том, что суды над «врагами народа» были образцом легальности и прозрачности. Когда Артур Кестлер опубликовал политический роман «Слепящая тьма», он был подвергнут остракизму и критике со стороны интеллигенции по обе стороны Атлантики. Им понадобилось значительное время, чтобы понять, что сталинский СССР не является тем самым лидером прогрессивного человечества, которого они так отчаянно искали. Некоторые из них после этого обратились к Мао, другие — к Хошимину, третьи — к Че Геваре и Фиделю Кастро.
Однако этот процесс прозрения занял время, так что квазиутопический поиск идеологически привлекательной альтернативы приземленной материалистической западной жизни в 1940-е, 1950-е и отчасти в 1960-е годы вывел СССР из некоего «дискурса предубеждений» и эмоционального негативного стереотипирования.
Нынешняя же Россия, пытающаяся заново обрести свои корни, идентичность и духовность, однозначно неприемлема для западной левацкой политико-академической элиты. Пропагандируемые этой Россией традиционные ценности (семья, религия, национальная культура) являются истинно консервативными. Не случайно Патрик Бьюкенен в США и ряд известных консервативных политологов утверждают, что с точки зрения культурной и социальной политики Путина можно назвать большим консерватором, чем многих считающих себя таковыми американских политиков. Бьюкенен даже опубликовал статью «Путин — один из нас?». В этом плане российский консерватизм опасен для Запада, поскольку он куда привлекательнее, чем функционирующий нигилизм современных США и Европы.
Геополитический фактор и культурная антипатия и создали «идеальный шторм» — комбинацию мотивации и оправдания агрессивной политики по достижению того, что Збигнев Бжезинский в своей «Великой шахматной игре» назвал «желаемой моделью». Речь идет не об усмирении каких-то амбиций России и выхолащивании ее внешнеполитического курса, а о фундаментальном изменении страны изнутри, предполагающем смену режима в Москве. Казалось, американцам удалось достигнуть этой цели в 1990-е, однако в конечном итоге проект провалился, и Россия успешно трансформирует свое общество. Да, в стране есть проблемы с демографией, модернизацией и диверсификацией экономики, однако в целом у Москвы есть основания смотреть с оптимизмом в будущее, их даже больше, чем у США и ЕС.
— То есть США отказались сейчас от политики стимулирования смены режима?
— Нет, она была и остается основной целью американской внешней политики в том, что касается России. Вашингтон придерживался ее даже во время «перезагрузки». Например, когда бывший посол США Майкл Макфол уезжал на свою каденцию в Москву, он дал интервью американской радиостанции и заявил, что хочет способствовать «депутинизации» России. Это очень странное заявление для дипломата, который отправляется работать в страну.
Однако Макфол — лишь один из множества так называемых российских экспертов, которые верили, что любые инвестиции в так называемый демократический сектор (неправительственные организации, правозащитные аргументы) принесут серьезные дивиденды. Эта вера не оправдалась, но амбиции до сих пор присутствуют. Сохранению подобных надежд способствует и целый сегмент московской интеллигенции, который ненавидит свою страну и чувствует себя дома скорее в Лондоне, чем в Москве. Эти люди убеждают своих западных собеседников в том, что если американские санкции приведут к серьезному экономическому кризису в стране, за которым последует осознание того, что Россия потерпела геополитическое поражение на Украине, то тогда ситуация может измениться. Россияне, говорят они, не склонны прощать своим лидерам поражения: тот же Николай Первый умер сломленным человеком, хотя еще за десять лет до Крымской войны он, казалось, был в зените своего могущества. Вспомним, что случилось с Николаем Вторым из-за его поражений на Восточном фронте. Даже у Сталина в первые недели реализации плана «Барбаросса» случился нервный срыв — серьезные поражения Красной Армии могли привести к потере контроля над ситуацией в стране. Хрущев был заменен не только из-за его сельскохозяйственной политики, но и частично из-за поражения в кубинской авантюре. У Брежнева был его Афганистан, вызвавший кризис легитимности советского руководства в глазах населения.
Однако подобные мысли, скорее, все же являются принятием желаемого за действительное. Я сомневаюсь, что вызовы, которые бросает Запад России в связи с Украиной, могут каким-то волшебным образом воплотиться в сценарий, который устроит США. Если будет дальнейшее ухудшение отношений, то выгоду от этого получат не прозападные либералы, а ярые евразийцы. Путин не один из них. Он скорее «вынужденный евразиец», который априори не настроен против ЕС и Запада. Однако не исключено, что если США продолжат нынешнюю линию, то российский президент начнет реализацию такой стратегии, которая исключит фразу «наши западные партнеры» из лексикона российских лидеров на многие годы вперед.
Цена политкорректности
— Вы говорили о политике сдерживания, которая проводится через конфликт теллурократических и талассократических держав. Но можно ли сказать, что Хартлендом стал Китай, а Россия превратилась в Римленд, за который сражаются Китай и морские державы?
— Так можно было бы сказать, если бы Россия продолжила тренд на ослабление, существовавший во время правления Бориса Ельцина. В этом случае ее способность формулировать цели и проводить политику в соответствии со стратегическим замыслом была бы ослаблена, и Россия действительно превратилась бы в объект соперничающих друг с другом политик США и Китая. К счастью, этого не произошло, и налицо очевидная синергия между Россией и Китаем (аналогичная была бы возможна между Россией и Германией, если бы Берлин смог вырваться из когтей атлантического мировоззрения). Комбинация российских ресурсов и пространства, китайского населения и экономической мощи, а также маккиавелистского подхода к сотрудничеству между этими странами может впервые за многие десятилетия придать Хартленду то ключевое значение в мире, о котором говорил Маккиндер сто десять лет назад.
— Но разве у США недостаточно ресурсов и инструментов для того, чтобы предотвратить подобный сценарий?
— Американцам грозит перенапряжение. С одной стороны, они собираются переориентировать свою внешнюю политику на Восточную Азию — об этом Обама заявил еще года два назад во время поездки по региону. Находясь с визитом в Японии, Малайзии, на Филиппинах, он, к удивлению многих, поддержал территориальные претензии этих стран к Китаю. Эскалация же украинского кризиса в долгосрочной перспективе приведет просто к тому, что у США не хватит ресурсов для спасения украинской экономики, обучения и оснащения западноукраинского населения для возвращения стране Новороссии и одновременно для ведения бесконечной войны на Ближнем Востоке и продолжения политики сдерживания Китая. В перспективе это может вызвать серьезный конфликт: например, на Корейском полуострове. Очевидно же, что китайцы не будут безучастно наблюдать за возможным коллапсом северокорейского режима и интеграцией страны в Южную Корею (как в свое время ГДР влилась в ФРГ).
Еще одна проблема Вашингтона в том, что он не осознает невозможности существования глобальной империи с такой деградирующей валютной политикой. Ситуация с нынешними Штатами очень напоминает упадок Испании при Филиппе Втором и его наследниках в конце XVI — начале XVII века. Приток тонн золота и серебра с южноамериканских рудников оказал катастрофическое воздействие на испанскую экономику и способствовал развитию мануфактур, производственного сектора в Германии, Нидерландах и даже в Англии. В Испании он же вызвал инфляцию, которая подорвала экономику страны.
Да, сейчас США благодаря статусу доллара как резервной валюты могут продолжать печатать деньги, но страна, госдолг которой составляет 18 триллионов долларов, а общий долг (если брать в расчет местные власти и администрации) доходит до 100 триллионов, не может держаться долгое время. Особенно если другие страны начнут продавать американские облигации, а доход от продажи новых облигаций станет ниже стоимости обслуживания текущего долга.
— Однако для падения Испании Филиппа нужен рост Англии Елизаветы. Есть ли в нынешнем мире такая Англия и такая Елизавета, которая может бросить вызов Испании?
— В мире очень много недовольных американской политикой, поскольку ее идеологическое обоснование было взято из новой постмодернистской идеи, где доминирует «мнение международного сообщества, ведомого исключительной нацией». Как ни странно, она очень напоминает советскую доктрину Брежнева об ограниченном суверенитете, примененную в 1968 году как оправдание оккупации Чехословакии. Однако разница в том, что доктрина Брежнева касалась только социалистического лагеря и ее действие не распространялось западнее Эльбы. А позиция ведомого США международного сообщества, объединенного общими ценностями, в принципе не ограничена географическими границами, она имеет глобальный характер.
Поэтому недовольные уже объединяются в некую «коллективную Англию». Достаточно вспомнить недавнее газовое соглашение между Россией и Китаем, попытки ряда держав подорвать статус доллара в качестве резервной валюты через взаимную торговлю в национальных валютах, желание стран БРИКС по крайней мере начать замещение связанных с Вашингтоном международных финансовых институтов (например, через создание аналога Всемирного банка). Таким образом, противовес американской гегемонии составит не одна отдельная страна, а некая широкая рыхлая коалиция. Ни о каком формальном военном пакте, конечно, говорить нельзя — у тех же Индии и Китая есть ряд геополитических противоречий, связанных с пограничными территориями. И тем не менее они смогут выработать общий подход к решению совместных проблем.
Однако при этом нужно помнить, что находящиеся в стадии упадка державы начинают вести себя крайне опасно. Так, Испания запустила Армаду и вступила в самоубийственную тридцатилетнюю войну, после которой она занимала в лучшем случае пятое место среди великих держав Европы. Аналогичная история произошла и с Австро-Венгрией: вступив в период упадка, она пошла ва-банк, аннексировав в 1908 году Боснию и Герцеговину, а также выдвинув ультиматум Сербии в 1914-м, после знаменитого убийства в Сараево. Так и американская элита не намерена молча соглашаться с уменьшением роли США, она готова создавать и эскалировать кризисы по всему миру. Очевидно, что как минимум в краткосрочной перспективе у них это будет получаться — посмотрите, например, на украинский сценарий. Они застали российские спецслужбы врасплох (я до сих пор не могу понять, как россияне могли прозевать Майдан и повторить свои же ошибки десятилетней давности). Вашингтону также удалось подорвать экономические связи между Европой и Россией без особого вреда для самого себя. Они создали некий русофобский нарратив на Украине, который до сегодняшнего дня был прерогативой Галиции и не распространялся на Полтаву и Днепропетровск. Люди, которые там себя ощущали украинцами, не обязательно одновременно идентифицировали себя с необандеровским дискурсом западной части страны. Наконец, США возродили НАТО, и сейчас никто не спрашивает, зачем нужен альянс. Конечно же, для противостояния большому плохому медведю на востоке!
Однако проблема в том, что наряду с внешними вызовами американской гегемонии существует и внутренний, от которого так просто не отмахнуться. В последние годы происходит разрыв исторических и культурных связей в американском социуме. Общество атомизируется, превращается в набор расовых и этнических групп, которые живут рядом, но не вместе. Несмотря на идеологическую риторику о «многообразии» и «толерантности», в реальности это ведет к поляризации общества, где идея об общей судьбе и общих ценностях исчезает.
— Почему она исчезает?
— Из-за пресловутой политкорректности. До конца 1960-х, когда старая WASP-элита контролировала большинство институтов в политической, академической и культурной жизни страны, существовала четкая и безусловная политика в отношении иммигрантов: все прибывшие в США переселенцы должны ассимилироваться в общество. В Штатах доминировала идея, что вновь прибывшие должны не только принять концепцию «плавильного котла», но и воспринимать ее как нечто положительное. Однако затем произошли фундаментальные перемены. Борьба за гражданские права в середине 1960-х, иммиграционная реформа, которую начал Линдон Джонсон, — все это бумерангом ударило по традиционному американскому культурному наследию и по идее «плавильного котла».
Деструктивным общественным процессам способствовал и расцвет в ведущих институтах страны идей культурного марксизма. Старая формула существования общества из «пролетариев, которым нечего терять, кроме своих цепей» и «владельцев средств производства, которые экспроприируют добавочную стоимость» была заменена на разделение по признаку расы, пола и ориентации. Таким образом, пролетария заменила одноногая афроамериканка-лесбиянка, а капиталиста-плутократа — гетеросексуальный белый мужчина. И в итоге получилось, что самым важным в личности того же Томаса Джефферсона становятся не его идеи федерализма или дипломатическая миссия в Париж, а наличие у него рабов. Идея, что мы должны стыдиться своего прошлого, проникла даже в школу, в результате чего изучение истории США превратилось в изучение истории рабства и борьбы гей-активистов против их дискриминации, а также в изучение несправедливости властей в отношении небелого населения страны. Все это нанесло серьезный удар по идее того, что все должны пытаться соответствовать нормам и достижениям западной цивилизации, превозносить ее и жить по установленным ею законам. Одновременно проявился дисфункциональный характер афроамериканского сообщества, которое хронически не в состоянии выйти из порочного круга гетто, вопреки всем попыткам здравых сил внутри сообщества воспитать чувство равенства, подняться над государственными дотациями и зависимостью от них. Эта болезнь в итоге и привела афроамериканцев к злоупотреблению наркотиками и алкоголем, а также к ряду других дисфункциональных норм поведения. Наконец, приток нелегальных иммигрантов из Мексики и центральноамериканских стран окончательно добил ситуацию и начал процесс фундаментальной трансформации общества. Причем не только в Лос-Анджелесе, но и в Иллинойсе и Массачусетсе — там, где еще двадцать лет назад американское общество выглядело более или менее целостным и «американским» по сути.
Есть, конечно, иммигранты, у которых получается интегрироваться. Речь идет прежде всего о выходцах из Восточной Азии. Однако они интегрируются только в профессиональном и экономическом плане, а вне рабочего времени предпочитают жить в своих этнолингвистических анклавах. Вообще, проблема Америки в том, что там крайне сложно вести реальную дискуссию по расовым и иммиграционным вопросам — она скована цепями политкорректности.
— Как Москва должна отвечать на политику США по стимулированию кризисов? В частности, в украинском вопросе?
— России нужно не заниматься какими-то паллиативными шагами, а работать на смену режима в Киеве. В частности, помогая и финансируя те политические силы, которые пусть и не пророссийские, но хотя бы априори не антироссийские (они пока находятся в латентном состоянии, не стремятся выражать свою позицию, опасаясь за собственное выживание).
Да, это сложная политика, но у России нет особых вариантов: позволив случиться Майдану, ей приходится сейчас вырабатывать меры для уменьшения ущерба, а для этого нужно удалить от власти в Киеве сумасшедших. Эти люди поступают иррационально, они играют в пользу строительства национальной идентичности (которая отнюдь не консолидирует нацию и основывается при этом на враждебности по отношению к России) и не уделяют внимания вопросам восстановления экономики, которые требуют равноудаленной от ЕС и России политики и социальной стабильности. До тех пор пока эти люди правят Украиной, на юго-западном рубеже России не будет ни стабильности, ни свободы.
В дополнение к политике по смене режима у России есть и иные способы давления. Например, экономические, через которые можно делегитимировать и дискредитировать киевский режим. Так, после подписания соглашения об ассоциации между Украиной и Евросоюзом Москва имеет полное право ввести в отношении украинских товаров импортные пошлины и защитить тем самым свой рынок от реэкспорта европейских товаров. В добавление к этому Россия должна занять жесткую позицию относительно контракта по поставкам газа. Да, это может привести к определенным украинским играм, имевшим место в 2006-м и 2009 годах, однако Европа прекрасно понимала, кто за эти игры ответствен. И пора российской энергетической политике играть таким образом, чтобы Европа давила на Киев и заставляла его вести себя более ответственно. Возможно, тягости нынешней зимы, которая обещает быть очень холодной, остудят некоторые горячие головы в Брюсселе и вынудят их вести более рациональную политику.
— Стратегия, о которой вы говорите: смена режима, поддержка рациональных сил — все-таки слишком сложна и неоднозначна. Может, просто поспособствовать развалу украинского государства? Очевидно, что национальный проект мононационального государства, основанного на антироссийских началах, обанкротился. Если они не хотят меняться, то, может, дать им распасться на Западную Украину и Новороссию?
— Боюсь, что при таком сценарии Россия потеряет не только Западную Украину. Даже если Москве удастся расширить Новороссию и получить выход в Крым, очевидно, что вся остальная Украина — и Западная, и Центральная — вступает в НАТО. С точки зрения российских национальных интересов уж лучше иметь нестабильную и разобщенную Украину, не входящую в НАТО, нежели значительную часть этой территории, стабилизированную на бандеровских идеях и позволившую альянсу расшириться еще на пятьсот километров на восток. НАТО на Днепре будет своего рода ножом, направленным на российское подбрюшье. Так что российским властям нужно проводить очень тонкую политику: с одной стороны, обращаться с Украиной как с де-факто несостоявшимся государством, а с другой — не давать процессу дойти до логического конца.
— А что должно случиться для того, чтобы Запад согласился с присоединением Крыма к России?
— Теоретически они давно должны были признать, ведь США уже создали прецедент с оккупацией Косово в 1999 году и последующим признанием односторонней декларации о независимости края в 2008 году. Однако, как правильно отметили в своей статье Билла Кристал и Роберт Каган, особенность гегемонии состоит в возможности гегемона решать, что является прецедентом, а что нет. И они говорят, что Крым — совершенно иная история. В чем-то они правы, каждый случай уникален, однако очевидна политика двойных стандартов. Так, деволюция [передача центральным правительством части полномочий местным органам власти – ред.] приемлема для Великобритании и Испании, поскольку они остаются в орбите Соединенных Штатов. В то же время в Боснии должна быть централизация, поскольку Дейтонские соглашения нужно рассматривать лишь как временный эксперимент, стране нужна нормально функционирующая государственная власть. Деволюция — прекрасная идея для Сербии в виде предоставления больших прав Воеводине и Санджаку, однако она неприемлема для Восточной Украины. А тема Косово, как отметила Хиллари Клинтон, уже устарела.
Таким образом, очевидно, что Запад никогда не признает Крым частью России и будет использовать этот вопрос в качестве некоего «туза в рукаве», который можно вытащить в нужный момент. В то же время, если Запад сможет консолидировать позицию путчистского правительства в Киеве, тогда Крым может стать малым утешением за потерю всей Украины. Этого не должно случиться.
