Геополитические условия постмодерна: государства, государственное управление и безопасность в новом тысячелетии

Термину «геополитика» около ста лет. Введенный в 1899 году шведским политическим ученым и консервативным политиком Рудольфом Челленом, этот термин использовался в ХХ веке для описания широких взаимоотношений географии, государств и мировой силовой политики. В общепринятых представлениях, доминирующих на протяжении ХХ века, геополитика являлась всеобъемлющей формой власти/знания, которая стремилась анализировать состояние мировых сил в пользу государственного управления великих держав. Включенная в империалистические проекты различных государств в течение века, геополитика генерировала всестороннее видение мировой политики, также предлагая отдельные стратегии для государств, направленные против их соперников. Доминирующее настроение геополитического нарратива было декларативным («вот так устроен мир») и императивным («так мы обязаны делать»). «Так есть» и «Мы» показывает ориентацию, с одной стороны, на прозрачный и понятный мир, а с другой, на определенное государство и его культурно-политическую версию правды об этом мире. Критическая геополитика - это подход, который стремится проблематизировать данные эпистемологические предположения и онтологические ориентации общепринятой геополитики (классической). Она деконструирует окуляроцентризм (критика визуальной метафорики) объективации мировой политики классической геополитикой, а также бросает вызов ее приверженности к (определенным государствоцентричным политическим практикам) государствоцентризму. Таким образом, критическая геополитика сама становится формой геополитики, втянутой в игру описаний геополитических условий, но такой, которая стремится деконструировать гегемонию геополитического дискурса и поставить под вопрос взаимоотношения сил в обнаруженных геополитических практиках доминирующих государств.

 

ХХ век был веком, разделенным геополитикой, эрой, напуганной двумя мировыми войнами и накрытой тенью потенциальной третьей мировой. Наступление нового тысячелетия является произвольным, но тем не менее полезным моментом для критического размышления над геополитикой. Какие процессы и тенденции характеризуют мировую политику и власть в новом тысячелетии? Как геополитический дискурс и практики доминирующих государств отвечают на эти процессы и тенденции? На какие критические вопросы нужно ответить об этих геополитических дискурсах и практиках? Эти проблемы приводят в растерянность, и данная статья предоставляет не более чем знакомство с тем, как можно их решить. Центральным аргументом является то, что современное геополитическое состояние характеризуется нарушающими границы процессами и тенденциями, которые подрывают государствоцентричные предположения классической геополитики. Это вызывает развитие новых форм геополитического дискурса и практики, требующих критического исследования.

Риторика администрации президента Клинтона является свидетельством новых форм геополитического дискурса. Первое инаугурационное обращение Клинтона в 1993 году сигнализировало об изменяющемся признании форм государств, государственного управления и безопасности в мире после Холодной войны. Он объявил, что «коммуникации и коммерция глобальны; инвестиции мобильны; технологии почти волшебные; а стремление к лучшей жизни теперь универсально… Нет больше разделения между иностранным и отечественным – мировая экономика, мировая окружающая среда, мировая эпидемия СПИДа, мировая гонка вооружений – затрагивают нас всех» (Клинтон 1993). К этим темам глобализации, технологического изменения, отсутствия границ и распространяющихся планетарных угроз Клинтон возвращался на протяжении пребывания в своей должности. В обращении к Генеральной Ассамблее ООН в сентябре 1997 г. президент ярко описал обещания и опасности, которые ставит мир, где национальные границы падают и увядают. «Мало-помалу,» заявлял Клинтон, «информационный век подрывает барьеры – экономические, политические, социальные – которые когда-то сдерживали людей, но не идеи» (Клинтон 1997). Появление менее разграниченного мира, будучи в целом позитивным явлением, также содержит в себе множество опасностей. «Мы все», отмечает он, «уязвимы опрометчивыми действиями неконтролируемых государств и дьявольской осью террористов, наркоторговцев и международных преступников. Эти хищники двадцать первого века кормятся на очень свободном потоке информации, идей и людей, о которых мы заботимся. Они злоупотребляют широкой силой технологий, чтобы строить черные рынки для оружия, чтобы ставить под угрозу применение закона огромными взятками незаконных денежных средств, чтобы отмывать деньги нажатием клавиши компьютера». «Эти силы» - объявил он «являются нашими врагами» (Клинтон 1997). Несколько месяцев спустя, в феврале 1998 г. Клинтон повторил этот отрывок в обращении к персоналу Пентагона в Ираке, представляя государство только как «хищника двадцать первого века», который не должен быть допущен к построению собственного ядерного, химического или биологического арсенала вооружений (Клинтон 1998). В менее насыщенном границами мире территориальная власть и военная мощь Соединенных Штатов все еще будет нуждаться в поддержании мирового порядка и обуздании «неконтролируемых государств и ядерных преступников» (Клэр 1995).

 

Клинтоновское видение мира детерриториализованных опасностей, лежащих в основании определенных территориальных «некотролируемых государств», представляет собой примечательную разновидность современного геополитического представления. Эгнью (1998) утверждает, что современное геополитическое представление возникло с установлением системы национальных государств в XVI-XVII веках в Европе. Одной из самых отличительных черт этой системы он называет «государствоцентричную оценку спатиальности», характеризуемую тремя географическими предположениями: 1) государства имеют исключительную суверенную власть над своей территорией; 2) «внутренние» и «заграничные» области являются отчетливыми раздельными областями; и 3) границы государств определяют границы «общества». Данные давнишние представления в качестве описания спатиальности мировой политики всегда были спорными, но они определяют границы ограниченного территориального представления, исторически приправленного геополитическим дискурсом и практиками. В последние десятилетия, это территориальное представление поставлено под сомнение, так как материальные и технологические изменения трансформировали пространственно-временной режим, обусловливающий мировую политику. Глобализация, информационализация и конец Холодной войны развязали спатиальные трансформации, которые серьезно разрушили государственный суверенитет, размыли границы между «внутренним» и «внешним» государств, а также породили общее «глобальное общество», сталкивающееся с опасностями и угрозами, которые выделяются не из какого-либо одного государства, а из успехов и эксцессов развитого модерна. Доминируя столь длительное время благодаря соединению идеологического и территориального представлений, современный геополитический дискурс медленно движется к признанию более плавных, гибких и негосударствоцентричных оценок пространства и безопасности, территории и угроз.

Хотелось бы утверждать, что глобализация, информационализация, общество риска, вызвали условия геополитики постмодерна в мировой политике. Данные взаимосвязанные процессы прямо бросают вызов и разрушают границы современной межгосударственной системы, создавая новые режимы взаимосвязанности между пространствами по всему земному шару; трансформируя скалярные взаимоотношения между локальным, национальным и глобальным; вводя беспрецедентные скорости взаимодействия и коммуникации; создавая усиленную взаимозависимость и уязвимость от опасностей по всему миру. В условиях геополитики постмодерна границы, которые традиционно были разграничены геополитическим представлением, находятся в кризисе. Приставка «пост» относится к спатиальной логике по ту сторону геополитического представления – с его крепкими границами и простыми различиями между внутренним и внешним, отечественным и иностранным, Востоком и Западом, «нами» и «ними» - скорее по ту сторону самого модерна. Тот факт, что эта логика все более и более очевидна и артикулирована в дискурсе, тем не менее, не означает, что представления современной геополитики были преодолены или оставлены позади. Условия геополитики постмодерна проблематизируют спатиальные рассуждения, связанные с современным геополитическим представлением, но не уничтожают его использование. Нет никакой необходимой несовместимости между условиями геополитики постмодерна и современным геополитическим представлением. В действительности, интенсификация условий геополитики постмодерна может спровоцировать увеличение притязаний на геополитические представления модерна и/или на порождение гибрида геополитических представлений, что смешает его с тенденциями детерриториализации развитого модерна в новые формы геополитического дискурса.

 

Корни современной геополитики постмодерна могут быть отслежены в «кардинальных изменениях в культурных и политико-экономических практиках примерно с 1972», во времена, которые Харви (1989: vii) идентифицирует как «связанные с появлением новых доминантных способов исследования пространства и времени». Датировка Харви условий постмодерна в ранних 1970-х гг. связана с некоторыми ключевыми геополитическими и геофинансовыми событиями – скачок цен на нефть ОПЕК и разрыв Ричарда Никсона с Бреттон-вудской системой искусственно поддерживаемого курса обмена валют – но его оценка имеет, в своей основе, переход к организации капитализма от фордистской модели регулирования к той, что он называет эластичным накоплением. Пока данные процессы и тенденции, характеризующие постмодерн, в общем происходят из 1960-х и 1970-х гг., условия геополитики постмодерна лучше всего рассматриваются как феномен поздних 1980-х и ранних 1990-х гг., поскольку только тогда упомянутые три широких процесса соединились в единый уникальный путь создания отчетливо новой геополитической окружающей среды.

 

Первым из этих процессов была усиленная глобализация корпораций и рынков в развитом капиталистическом мире с 1960-х гг. Многомерные процессы, стимулированные транснациональными корпорациями и изменяющимся экономическим разделением труда, эта качественная трансформация в международной экономике была отмечена усиливавшейся финансовой взаимосвязанностью крупнейших мировых экономик, расширяющимися торговыми связями (особенно внутрикорпоративная международная торговля), прибывающими иностранными прямыми инвестиционными потоками, а также развития глобального производства и маркетинговых стратегий (Кастельс 1996). Вторым процессом было распространение новых информационных и коммуникационных технологий, усиливавших пространственно-временное дистанцирование и сжатие, исторически связанное с модерном (Харви 1989; Гидденс 1990). Перестраивая социальные связи путем вытаскивания их из предыдущих социальных местоположений и масштабов взаимодействий, эта сходящаяся информационная и коммуникационная революция радикально сокращала географическую дистанцию, в то же время ускоряя социальные взаимодействия, запуская развитие постмодернистской культуры электронно опосредованным представлением и взаимодействием по всему миру. Развитие транснациональных медиа-организаций и сетей типа Ted Turner’s Cable Nerwork News помогло создать новое «глобальное медиа-пространство», в котором были представлены и сыграны спектакли мировой политики.

 

В то время как оба этих процесса, можно сказать, представляли измененные международные отношения как коммуникации к 1980-м гг., третий набор событий явил собой коллапс коммунистических диктатур в Восточной Европе и позднее распад Советского Союза, который расчистил свежее пространство для возникновения отчетливых условий геополитического постмодерна в 1990-х гг. Озабоченные в течение десятилетий территориальной угрозой, политики национальной безопасности теперь столкнулись с другого рода заданием, чем тем, над которым работал милитаризм Холодной войны, а именно с технологиями массового уничтожения, угрожающими распространением власти и контроля со стороны создающих их государств в руки малых государств и даже негосударственных акторов. С окончанием Холодной войны, политики медленно пришли к условиям глобального «общества риска», порожденным военно-индустриальными комплексами Холодной войны (Бек 1998).

Понятие «геополитических условий постмодерна» не представляют собой «глобального» описания мировой политики в новом тысячелетии; объективация тенденций и суммирование требований данной инициативы по своему существу проблематична. Скорее, это понятие упрощено и помещено в определенные условия, в том смысле, что любое различие модерна/постмодерна является, в конечном счете, грубым, и находится в критическом анализе геополитических дилемм, с которыми сталкивается внешняя политика США [1]. Я использую это понятие здесь как эвристическое: для описания некоторых структурных трансформаций и технологических условий, которые реструктуризируют геополитику в конце двадцатого века; для характеристики некоторых современных геополитических дискурсов и практик в США, связанных с этими изменениями; а также для идентификации критических геополитических вопросов, которые нуждаются в том, чтобы быть заданными, об этих геополитических дискурсах и практиках. Следующие три параграфа рассматривают как эти три процесса – глобализация, информационализация и общество риска – воздействовали на государства и мировой порядок, практику государственного управления и осмысление безопасности в конце двадцатого века.

 

 

Пока марксисты действительно правы в своем утверждении, что капитализм всегда был глобален, доминантная организационная структура капитализма в первой половине ХХ века находилась преимущественно в статике. Каждая из великих держав имела свои отграниченные и относительно автономные государственные экономики, характеризуемые отличительными накопительными режимами (режимы регулирования, капитал-трудовые сделки, технологические и юридические парадигмы), и были доминируемы привилегированными «национальными чемпионами». Ранние геополитики, такие как Макиндер, склонялись к экономическому национализму, недвусмысленно предпочитая, чтобы британские фирмы нанимали британских рабочих строить британские военные корабли (хотя в этом случае обозначение «британский» являлось имперским, а не относящимся только к британским островам). Сегодня глобализация окончательно утверждена на роль определяющего процесса в конце ХХ века, на роль, по-видимому, неизбежной трансформации от эры государств структурного капитализма к эре глобального капитализма.

 

Проблема с риторикой «глобализации», тем не менее, в том, что она часто широко используется и плохо осмыслена. Глобализация лучше всего осмысляется как превосходство территориальности государственного капитализма, его границ, режимов и горизонтов, но не территориальности самой по себе. Перемещения и замещения пространств государственного капитализма представляют собой последовательность надгосударственной территориальности капитализма, сетей институтов на стадии становления и акторов, соединенных технологическими системами и связанными потоками. Наиболее известной является взаимосвязанная область «глобального финансового пространства», имеющая представительства в глобальных городах и соединенная с главными мировыми рынками и важнейшими оффшорами, находящимися вне международных финансовых регулирований (Лейшон 1996). Также хорошо известно более новое спатиальное разделение труда, с его международными наукоградами, разделением на административные и операционные отделы, контрактами с субподрядчиками и гибкими производственными сетями, кэйрэцу и сетями отраслевых рынков, экспортно-промышленными зонами, а также продукцией «точно в срок» и системами распределения (Кокс 1997; Дэниэлс и Левер 1996). Часто описываемые как глобальные, эти экономические и технотерриториальные комплексы находятся на самом деле в высоко сконцентрированных и определенных местоположениях, обходя и игнорируя огромные части земного шара.

 

Развитие новых технотерриториальных комплексов, связанных с финансами и производством, глубоко изменило условия геополитической власти в конце двадцатого века. Наша нынешняя глобальная финансовая система возникла, как последствие многих различных факторов: коллапс Бреттон-вудской системы, успех оффшорных финансовых рынков, политическое решение прекратить регулирование финансовых рынков, глобальное телекоммуникационное развитие и введение нового поколения финансовых инструментов и продуктов (Корбридж и др. 1994; Лейшон и Трифт 1997). Эти факторы «детерриториазовали» старую международную финансовую систему, где государства были более могущественными регулирующими акторами, чем они являются теперь, и создали гораздо более гибкую и изменчивую транснациональную финансовую сеть, где доминируют частные акторы и рынки сверх регулирующей власти даже самых властных государств. Благодаря своей власти и досягаемости, эта сеть представляет собой тип «государства-фантома» (Лейшон и Трифт 1997).

 

Геополитические условия модерна могут быть охарактеризованы общим соответствием государственной власти и капиталистической территориальности. Каждая из великих держав обладает своей собственной особенной экономической базой и государственной формой капитализма (включая инспирированный Фордом государственный капитализм как «социализм» в Советском Союзе). Геополитические условия постмодерна, напротив, отмечены растущим разделением между государственной властью и капиталистической территориальностью. Экономические структуры и финансовая власть организованы в масштабах, превышающих власть даже самых могущественных государств. Проблематичное определение геополитических условий постмодерна не является преувеличенным «концом национального государства», а скорее глобализацией государства (Омэ 1995). Это процесс, в соответствии с которым национальные учреждения, политика и практики вынуждены приспосабливаться к развивающейся динамике и спросу мировой капиталистической экономики (Хэрод и др. 1998). Эта глобализация, тем не менее, имеет множество неопределенностей. В частности, четыре, заслуживают упоминания.

 

Первая неопределенность касается мировых рынков, частных акторов и сетей по отношению к международному регулированию. С одной стороны, международная финансовая система, прямые иностранные инвестиции и торговые отношения нуждаются в прогнозируемом и стабильном наборе правил для ведения бизнеса прозрачным и эффективным способом. С другой стороны, многие из ключевых частных акторов мировой экономики стремятся избежать регулирования, уйти от прозрачности, затенить правила для максимизации потенциальной прибыли. Структурная нестабильность и риск имеет тенденцию к распространению как последствие этого поиска суперприбыли. Сегодняшняя мировая экономика имеет в своем центре «сложную, разросшуюся, изменчивую и рефлексивную международную финансовую систему, которая теперь, в сущности, непрерывно спроектирована на опережение господствующих государственных норм и правил» (Лейшон и Трифт 1997: 299). Это является рецептом изменчивости и нестабильности в грядущем столетии. Транснациональный капитализм, в общем, имеет глубокое богатство и неравенство в доходах по всему миру в последние два десятилетия, обостряющиеся классовые, экологические и региональные конфликты. Историческая тенденция капитализма вызывать перепроизводство и кризис недостаточного потребления, что в свою очередь влекло глубокую институциональную нестабильность, политический экстремизм и массовое насилие, испугала двадцатый век и несет такую угрозу даже большими темпами и яростным способом в XXI век. 

 

Вторая неопределенность касается так называемого «Вашингтонского консенсуса» между международными регуляторами, транснациональными бизнес-элитами и национальными политиками Большой Семерки (теперь, с включением России, Восьмерки) ведущих промышленных государств. Организованный вокруг неолиберальных принципов свободной торговли, реформ управления и большей открытости государств в мировой экономике, этот консенсус всегда был элитарным, он успешно изменялся для приспосабливания к новым силам, проблемам и повесткам дня, поставленным вызовом управления мировой экономики за последнее десятилетие. Тем не менее, существуют признаки уязвимости этого консенсуса. Это явно, к примеру, в США, где популистская односторонность имеет сильную политическую поддержку со стороны Конгресса США, и в особенности, Палатой представителей. При меньшинстве левых, выступающих за права рабочих, и правых, порицающих международных бюрократов и финансовую помощь, это кредо обеспечило некоторые существенные победы за последние несколько лет, вынудив президента Клинтона изменить свои планы на мексиканскую финансовую помощь, и завоевать быстрый авторитет, чтобы президент провел переговоры о торговых соглашениях. Тот факт, что президенту США приходится постоянно бороться, чтобы финансировать международные институты, такие как Международных Валютный Фонд или ООН, а также для международных миротворческих операций американскими военными, является показателем глубочайшего нежелания гегемона играть роль мирового стабилизатора. Создающие помехи международные институты, пытающиеся продвигать свой мировой порядок, могут доставить значительные проблемы в будущем. Американской гегемонии и долларовой дипломатии, конечно, также противодействуют многие государства и некоторые группировки в международных институтах. Едва ли «Вашингтонский консенсус» все еще является элитарным консенсусом.

 

Третья неопределенность касается тех двухуровневых государств, которые глобализируют себя, при этом борясь с этим процессом в тех местах, которые касаются существования их политического, экономического и культурного порядков. Политические и экономические элиты таких государств как Мексика, Южная Корея, Индонезия, Таиланд и Китай стремились использовать глобализацию для расширения и увеличения их власти, в то же время поддерживая внутренние властные структуры и влияние, которое их обеспечивает. Результатом явились формы развращения «клановой глобализации», в которой местные элиты использовали иностранные инвестиции и насаждали структурные реформы для собственного обогащения и их социальных и фамильных сетей. Когда такие стратегии развития вышли за свои пределы, они уже сгенерировали финансовый и, впоследствии, кризис законов, как было на опыте Таийланда, Южной Кореи и Индонезии в 1997 и 1998 гг. Способность МВФ «решать» будущие кризисы, такие как эти, сомнительна, когда он перекладывает свои неолиберальные обязательства, бюджетные ограничения и склонность обвинять в кризисах на «государства», а не «рынки».

 

Четвертая неопределенность касается государств вне отобранной группы государств первого и второго уровней, борющихся со сложностью развития или провалом современных государств в целом. Для многих из этих государств глобализация означает снижение уровня жизни и повышение уровня задолженностей, углубляющуюся деиндустриализацию, а также растущую преступность и коррупцию. Некоторые бывшие коммунистические государства Центральной Европы и Евразии испытывают серьезные проблемы при переходе от плановой к рыночно-капиталистической экономике (Пиклс и Смит 1998). Эти государства сталкиваются с укрощением вызовов институциональных реформ, изменений в управлении, демократизацией и экологическим менеджментом в условиях, где общественное финансирование недостаточно. Добавить к этим вызовам растущую власть мафии, незаконную капиталистическую торговлю, а также притеснение меньшинств, и тогда получим условия значительной геополитической нестабильности (Фриман и Андреас 1999). Во многих подобных ситуациях, геополитические споры о территориях и границах популяризируются и манипулируются элитами для краткосрочной выгоды, как иллюстрирует трагичный пример бывшей Югославии. Неудавшиеся государства второго мира, такие как Сербия, Северная Корея, Белоруссия, и все более, Россия, вступают в ряды неудачников стран третьего мира, от Афганистана до Гаити и Судана, как геополитические черные дыры, где политическая карта современного мира разворачивается и преобладает преимущественно хаос (Байар и др. 1999). То, что когда-то бывшая супердержавой Россия находится на пути к состоянию «неудавшегося государства», наверное самая драматическая геополитическая история всех времен, и американские аналитики в области безопасности описали сценарий «Веймарской России», чтобы подчеркнуть опасность падения российской демократии и возможность реваншистского и жесткого национализма.

Геополитические условия постмодерна, таким образом, характеризуются процессами глобализации с системными противоречиями, идеологическими уязвимостями, политической нестабильностью, а также все более проявляющимся кризисом государственного управления. Для интернационалистских элит в правительстве США, неопределенности глобализации представляют пугающие вызовы и проблемы. Как минимум два ясных набора геополитического дискурса и практик обращают эти вызовы. Первое, значительное усилие посвящено попытке скоординировать управление, в той степени, в которой это возможно, все более сложной и неурегулированной мировой экономикой. Американские лица, принимающие решения, более осведомлены о силе финансовых сетей и нестатичных акторов (менеджеры взаимных фондов, агентства по оценкам кредитоспособности, финансовая пресса и спекулянты страховых фондов) в формировании мирового (не)порядка. В 1990-х гг. новые дискурсы, размазывавшие старомодную геополитическую риторику новыми геофинансовыми предприятиями, добились выдающегося положения, а с появлением колеблющихся рынков были описаны как «домино» с угрозой быть брошенными в терминах финансовой близости («мы должны поддерживать экономику Бразилии для собственной защиты»). Такой гибрид дискурсов является элитными конструкциями, которые необязательно пользуются широкой популярностью и поддержкой. Независимо от того, могут ли они быть успешны в гальванизирующем политическом действии во время кризиса, который неизбежно предстанет. С точки зрения критической геополитики эти дискурсы насыщены взаимоотношениями власти, которая представляет интересы транснациональной экономической элиты за счет более демократичных, эгалитарных и жизнеспособных видений мировой экономики.

 

Вторая группа новых дискурсов относится к бурлящим проблемам «неудавшихся государств», от голодания и геноцида в суб-Сахаре до этнических чисток в юго-восточной Европе и публичного банкротства среди прибыльных частных преступников в Евразии. Критическая геополитическая динамика в следующем веке будет представлять собой ответ развитых государств на «грядущую анархию», вызванную разрушающимися государствами и гангстерским капитализмом, внедряющимся в их мир в форме иммигрантов и беженцев, транснациональной преступности, ежедневной картинки неуправляемого хаоса (Каплан 1994). Политические импульсы отступления за укрепленные границы и существующую политику сдерживания развяжут борьбу с более интернационалистской политикой, которая защищает выборочный интервенционизм для установления международного протектората и опекунских мер, борьбу полностью очевидную как ответ на кризисы Косово и Восточного Тимора 1999 г. Влиять на ответ богатого мира будет динамика «хаоса», представленного в медиа.

Источник: geopolitica.ru.

Рейтинг публикации: