«Большие пространства» против хаоса в международных отношениях?

Французские экспедиции последнего времени в Африке, явно отдающие неоимперским, а точнее неоколониалистским духом, побудили многих задуматься о том, не являются ли эти действия началом нового цикла мировой политики, в котором на смену уходящей однополярности, возможно, грядет не всеми ожидаемая многополярность, а нечто иное - новое или, возможно, хорошо забытое старое, но в обновленной упаковке? Нечто такое, что позволит, например, Соединённым Штатам, «уходя, не уйти», а продолжить осуществлять свои глобальные замыслы в более сложной системе межгосударственных отношений? И тогда востребованными окажутся, казалось бы, навсегда канувшие в лету имперские проекты и вассальные отношения прошлых времен. 

Одним из первых эту тенденцию еще в начале первого мандата президента Б. Обамы заметил и определил известный немецкий философ Юрген Хабермас. Он отмечал, например, что вернувшая свое влияние после Буша в Вашингтоне «реалистическая» школа международных отношений отличается от «неоконов» не столько по целям сохранения мировой гегемонии США, сколько по выбору средств осуществления этих целей. Желательному миропорядку этой школы в наибольшей степени отвечает, по мнению Ю.Хабермаса, теория «большого пространства» Карла Шмитта. Последний мыслил «большие пространства» как сферы влияния главенствующих имперских держав и их «сильных идей». «Прирожденная», отличающаяся историческими достижениями центральная держава, согласно Шмитту, «должна утверждать свое первенство перед периферией зависимых наций и групп народов согласно критериям собственной и при этом ни с чем несоизмеримой концепции справедливости». Равновесие между этими современными наследниками старых империй должно было бы устанавливаться «благодаря порядку больших пространств, который переносит принцип невмешательства с мира классического международного права на субъекты международного права нового типа». (1)

Можно сказать, что в течение первого мандата Б. Обамы Америка все еще находилась на перепутье, ведя арьергардные бои по сохранению мирового лидерства, но все более убеждаясь в неэффективности и обременительности этих попыток, особенно в условиях глобального финансового кризиса. С началом второго срока президентства Обама приступает к решительному переформатированию мира. Проблема Вашингтона не только в том, что поддержание однополярности для него становится невозможным, а многополярность нежелательна. Его уже не устраивает и то, что при сохранении действующего порядка со временем на место глобального гегемона придет Китай, который может повести себя так, как это делает сама Америка. Ю.Хабермас прозорливо замечал: «Скорее в собственных интересах Америки попытаться сегодня связать завтрашние мировые державы таким международным порядком, для которого уже не нужна никакая сверхдержава». (2) 

При этом на Западе появляется все больше исследований, доказывающих, что в ответ на деволюцию мирового лидера - США и нарастающего хаоса мировой политики начался процесс стихийного возрождения имперской политики ряда прежних метрополий и зачастую не в том направлении, которое устроило бы Америку. О возврате империй образно сказано в геополитическом итальянском журнале «Лимес»: «Империи никогда не умирают, если только их основания не выкорчеваны с корнем и не засыпаны солью. Их дух живет во многих поколениях как потомков господствующих, так и подчиненных народов. Они готовы вновь возродиться при первом удобном случае, как только геополитическое давление на них ослабнет, а порядки, провозглашенные вечными, окажутся хрупкими и обветшалыми». (3) Не имея возможности противостоять этому «урагану», Белый дом, согласно предлагаемым рецептам, должен возглавить этот процесс и направить его в «нужном направлении». Стихийному складыванию новых империй рекомендуется противопоставить организованное строительство таких, с которыми Америка сможет выступать совместно, а создание потенциально враждебных образований по возможности притормозить. 

Так, бывший заместитель министра обороны и главный финансист Министерства обороны США Дов Закхейм в журнале National Interest указывает на «усиливающийся триумфализм ряда павших в свое время империй». По его словам, «в Восточной Азии Китай все чаще демонстрирует свои политические, экономические и военные мускулы как доминирующая держава, перед которой другие должны подобострастно преклоняться. На Ближнем Востоке и в Центральной Азии Турция использует свою новообретенную экономическую и политическую мощь для распространения влияния на многочисленные страны, некогда входившие в состав Османской империи. А Москва использует власть и влияние, которые дают ей энергетические ресурсы, и проводит в Европе и в примыкающих к России регионах из состава бывшей Российской империи политику царизма в новом варианте. Не следует также забывать о влиянии Индии в Южной Азии. В регионе, где когда-то правили Великие Моголы, ее экономика затмевает собой соседей. Следует помнить и о той имперской мантии, которую унаследовала у Португалии Бразилия, воспользовавшись своей растущей экономической мощью. Имперское наследие этих государств дает им стимул для усиления собственной значимости не только в своих регионах, но и на мировой арене. Во время посещения этих стран и встреч с представителями их элит все больше усиливается ощущение, что они возвращаются к своей традиционной роли ведущих держав». 

А главное, что беспокоит Д. Закхейма, они «все верят в то, что Соединенные Штаты, а тем более - Европа не должны больше монополизировать процесс принятия решений, оттесняя мировое сообщество. Они отвергают порядок, сложившийся после Второй мировой войны, называя его устаревшим, и не согласны автоматически принимать американское лидерство по каким бы то ни было вопросам. Вашингтонские политики и государственные деятели, одержимые в настоящее время другим наследником империи – Ираном, должны понять и признать, что у этих государств есть нечто большее, чем впечатляющий экономический рост, военная экспансия и политическое влияние. Американцы хорошо известны отсутствием у них восприимчивости к истории. Но им понадобится вся восприимчивость, которую они способны аккумулировать, чтобы успешно разобраться с теми государствами, чьи претензии на более значимую роль в мире обусловлены не только нынешними успехами, но и былой славой». (4) Не трудно заметить, что опасения Закхейма сродни тем, которые высказывал еще Сэмюэль Хантингтон в своих пророчествах о грядущем «Столкновении цивилизаций».

Одной из основных дилемм, которая стоит именно сейчас перед имперской политикой Соединенных Штатов, по мнению немецкого ученого Херфрида Мюнклера, высказанного в книге «Империи: логика мирового господства от древнего Рима до Соединенных Штатов», является расхождение между признанием ненужности дальнейшей экспансии и боязнью, что это будет воспринято другими как проявление слабости. «Трудно отказаться от империалистической, цивилизаторской, гуманитарной миссии, распространяющей ценности, на которой основывается идентичность империи, - так, чтобы и население, и соседи не сочли это свидетельством упадка». Еще одной особенностью Америки, по определению Мюнклера, является то, что она по своей природе – «спешащая империя», что является следствием короткого четырехлетнего избирательного цикла. «Вероятно, растущая в последнее время склонность Вашингтона решать проблемы военным путем отчасти связана с давлением времени, порожденным демократическими механизмами. Военные решения обычно выглядят быстрыми и окончательными, и поэтому «спешащая империя» может прибегать к ним чаще, чем было бы разумно или уместно». (5) 

Отчетливые черты имперскости исследователи усматривают и в политике Евросоюза. В статье «Имперское изменение границ в Европе: случай с Европейской политикой соседства» (Саmbridgе Rеviеw оf Intеrnаtiоnаl Аffаirs, июнь 2012) указывалось, например, что Европейскую политику соседства можно трактовать как декларацию имперских намерений ЕС. К имперским стратегиям можно, в частности, отнести то, что в соответствии с заложенными в указанную политику схемами интеграционных отношений соседи ЕС являются скорее подчиненными объектами, а не равными партнерами Евросоюза. В соответствии со стратегией мультикультурной империи, через Европейскую политику соседства Евросоюз создает новые границы и линии разделения между своими соседями по примеру Балкан. По мнению автора, имперская политика трансформации границ, проводимая Евросоюзом, использует менее заметные, но более назойливые инструменты контроля, базирующиеся на добровольном подчинении и принятии навязываемых норм. (6)

Итак, построение «больших пространств» в мировой политике началось. Безусловно, не следует ожидать какой-либо формализации границ этих новых/старых империй или официального провозглашения их таковыми. Речь ведь идет не о прямом их восстановлении со всей атрибутикой (это смахивало бы на фарс), а о возвращении соответствующего способа действий, или modus operandi в проецировании интересов бывших метрополий. Возникающая по воле Вашингтона грядущая мировая иерархия будет всячески избегать отождествления себя с колониальными империями прежних времен, чтобы не растравлять память народов. И не только в бывших колониях, подвергавшихся нещадной эксплуатации, но и в самих имперских столицах, жители которых не очень жаждут взвалить на себя скинутое в прошлом бремя и увидеть прибытие новых широких потоков мигрантов с этих территорий. Каких-то конвенций или договоров, похожих на режимы капитуляций или акты о вассалитете, тоже ждать не приходится, современные юридические путы могут быть куда прочнее свидетельств о зависимости прежних времён. Неоимперский ренессанс западных держав легче проследить по логике их идей и поступков, не придавая большого значения «высоким моральным принципам», которыми они прикрываются.

Мир постмодерна или «Новейшее Средневековье»?

Наметившийся в мире процесс консолидации «больших пространств», напоминающий возвращение империй прошлых времен, на первый взгляд может показаться не отвечающим духу времени. Однако мы живем в эпоху, которая в силу неопределенности в умах всеядна до такой степени, что ей не чужды самые невероятные политические рецепты. 

Мир пребывает в состоянии Interregnum (междувластия), в котором, как говорит Зигмунт Бауман, «изменение – единственная константа, а неизвестность – единственная определенность»; в этом мире Европа по-прежнему остается полем боя, но теперь уже между вестфальской моделью суверенных государств и новыми формами наднационального управления. (1) 

Классические европейские империи нового времени, то есть эпохи модерна, поднялись на руинах феодализма, однако в том и состоит особенность постмодерна, что он готов на эклектической основе перенимать организационные формы политических отношений любой эпохи. Пиратство, которое, как когда-то встарь (вспомним знаменитых алжирских пиратов), сегодня вновь прочно обосновалось у берегов Африки – конечно, побочное явление, но и оно стало знамением времени, в котором самым невообразимым образом перемешиваются архаика и современность. 

И ведь нет ничего нового. Подобные сломы эпох происходили не раз. Русский философ Николай Бердяев в написанной между двумя мировыми войнами работе «Новое средневековье» (2) задолго до творцов теории постмодерна Ж. Деррида, Ж.-Ф. Лиотара и других писал: «В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски… Говорят об органических и критических эпохах, об эпохах ночных и дневных, сакральных и секулярных. Нам суждено жить в историческое время смены эпох. Старый мир новой истории (он-то, именующий себя все еще по старой привычке "новым", состарился и одряхлел) кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще новый мир». Бердяев обозначил эту эпоху как «конец новой истории и начало нового средневековья», характеризуя её как переход от рационализма новой истории к иррационализму или сверхнационализму средневекового типа… «Духовные начала прежней истории изжиты, духовные силы ее истощены…По всем признакам мы выступили из дневной исторической эпохи и вступили в эпоху ночную…Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло. День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и катастрофами, он не уходит мирно… Все привычные категории мысли и формы жизни самых "передовых", "прогрессивных", даже "революционных" людей XIX и XX веков безнадежно устарели и потеряли всякое значение для настоящего и особенно для будущего». 

Переход к новому средневековью, как некогда переход к «старому» средневековью, по наблюдениям Н.Бердяева, сопровождается приметным разложением старых обществ и неприметным сложением новых. «Борьба за противоположные интересы, конкуренция, глубокое уединение и покинутость каждого человека характеризуют тип обществ нового времени. В духовной и идейной жизни этих обществ обнаруживалась все нарастающая анархия, утеря единого центра, единой верховной цели…Индивидуализм изжил в новой истории все свои возможности, в нем нет уже никакой энергии, он не может уже патетически переживаться. Конец духа индивидуализма есть конец новой истории… Либерализм, демократия, парламентаризм, конституционализм, юридический формализм, гуманистическая мораль, рационалистическая и эмпирическая философия - все это порождение индивидуалистического духа, гуманистического самоутверждения, и все они отживают, теряют прежнее значение… Много ли есть онтологически реального в биржах, банках, в бумажных деньгах, в чудовищных фабриках, производящих ненужные предметы или орудия истребления жизни, во внешней роскоши, в речах парламентариев и адвокатов, в газетных статьях, много ли есть реального в росте ненасытных потребностей? Повсюду раскрывается дурная бесконечность, не знающая завершения». Русский философ отмечал, что в прошлом объединяющую роль, во всяком случае для значительной части человечества, играло христианство. Само его явление «означало выход из языческого национализма и партикуляризма». В конце новой истории «мы вновь видим перед собой расковавшийся мир языческого партикуляризма, внутри которого происходит смертельная борьба и истребление». 

 Давно вроде эти строки написаны, но звучат так, будто сказано о сегодняшнем дне. Бердяев также предрек, что грядущие войны «будут не столько национально-политическими, сколько духовно-религиозными», словно предвидя затянувшийся конфликт Запада с исламом. Вместе с тем он сохранял некий исторический оптимизм по поводу исхода столкновения противоположных сил и начал в этом новом средневековье. «Мы вступаем в эпоху, - полагал Н.Бердяев, - когда изверились уже во всё политики и когда политическая сторона жизни не будет уже играть той роли, какую играла в новой истории, когда ей придется уступить место более реальным духовным и хозяйственным процессам». 

Впрочем, как бы актуально ни выглядели многие мысли Н.Бердяева в наши дни, было бы, конечно, неверно ставить знак равенства между временем, в которое он писал, и началом XXI века. Хотя эти витки исторической спирали и сопряжены друг с другом, на каждом из них лежит своя печать. А поскольку Новое Средневековье уже состоялось, то в подражание Н.Бердяеву тенденции нашего времени можно было бы назвать Новейшим Средневековьем. 

Одной из наиболее примечательных черт этого периода является, например, возникновение разного рода сложных сетей, не только информационно-технологического и социального характера, но и охватывающих отношения между государствами (экономические, культурные, политические, военные). Стратегии использования сетевых войн в целях управления народами чрезвычайно популярны в Вашингтоне. Пентагоном, в частности, официально принята новая военная доктрина сетецентричных войн, нацеленная на «превосходящее знание» и «информационное доминирование». (3) Вместе с тем и здесь возникающий международный сетевой мир с его кажущейся самостоятельностью отдельных центров силы, на деле встроенных в более сложные иерархические связи и взаимозависимости, в онтологическом смысле удивительным образом напоминает мир Средневековья. 

На глазах, в частности, формируется система многоярусного вассалитета, при которой верховный «сеньор» уже не будет, как раньше (потому что не может и не хочет), вмешиваться буквально во все дела находящихся в зоне его доминирования правителей по принципу «вассал моего вассала не мой вассал». В Вашингтоне понимают, что невозможно ни материально, ни физически вникать в обстоятельства всех 200 держав мира, а именно это там со всё возрастающим напряжением пытались делать до сих пор. Проще выбрать полдюжины или дюжину доверенных представителей («вассалов») и поручить / доверить это делать им, контролируя их самих. Вот почему некоторые действия последнего времени ближайших союзников США, в первую очередь Франции, так похожи на начало раздачи феодальных угодий. Пожалуй, можно говорить о проекте своего рода суперимперии на месте единственной сверхдержавы, которой по сетевому принципу будут подчинены возрождающиеся региональные или традиционные империи. Центр тот же, но он теперь скорее координатор, чем прямой вездесущий распорядитель; это значительно экономнее, а в итоге, как надеются американцы, не менее эффективно. При этом полнота суверенитета, включая право на военную интервенцию, безусловно, будет сосредоточена на вершине этой пирамиды. Как пишет известный американский ученый Ноам Хомский, основа международного порядка заключается в том, что Соединенные Штаты имеют право применять насилие, когда им заблагорассудится. И больше ни у кого нет такого права. «Конечно, нет. Ну, может быть, только у наших сателлитов. Так что вассалы наследуют это право. Это касается и других американских клиентов. Но на самом деле все права в Вашингтоне. Вот что значит владеть миром. Это как воздух, которым ты дышишь. Ты не можешь подвергнуть это сомнению». (4) 

Фактически сегодня, на новом витке истории, в мире восстанавливается неофеодальная система вассальной зависимости, которая пришла в свое время на смену великому Риму. Нынешний Рим – Вашингтон, по многим признакам находящийся в том же состоянии имперского истощения, в том числе морального, пытается, по сути, продлить свою гегемонию теми же способами, пусть и в новейшем техническом исполнении; и всё равно это только техника, а так - ничего нового. «Кружит ветер, кружит, и возвращается ветер на круги своя», - сказал Екклесиаст.

Неовассалитет имеет массу удобств. Во-первых, если что-то пойдет не так, всегда можно выставить в качестве ответственного не того, кто реально дергает за ниточки, то есть Вашингтон, а государство-вассала. Используя такого вассала, можно вообще отрицать свое участие в распоряжении судьбами других государств, напяливая на себя тогу беспристрастного арбитра. Во-вторых, подобный механизм проекции глобальной власти позволяет минимизировать издержки по управлению территориями, что в условиях мирового финансового кризиса весьма важно. Вместе с тем, приступая к переустройству мира, в Вашингтоне должны принять в расчет и те издержки, которые оно с собой несет. Интересы основного сеньора на каком-то этапе могут не совпадать с интересами крупных вассалов, которые способны проявить и строптивость. Кроме того, те, против кого эта игра направлена, в состоянии приступить к укреплению собственных союзов, контуры которых уже угадываются. Поэтому на пути осуществления своего проекта Вашингтону придется решить ещё массу сложных задач. 

Самоустранение Вашингтона от участия в решении ряда международных проблем с перекладыванием этих проблем на союзников, с делегированием им соответствующих полномочий, вызванное «имперским перегревом» (imperial overheating - состояние, в котором, согласно Полу Кеннеди, рано или поздно из-за чрезмерных нагрузок оказывается всякая империя), имеет неплохо проработанное обоснование. В Белом доме вообще не склонны поддаваться стихийным порывам к самоизоляции, а предпочитают подходить к каждой ситуации конкретно, опираясь на популярную ныне концепцию «умной власти» (smart power), само возникновение которой говорит об истощении прежних источников могущества США… Время, когда их лидерство было бесспорным и не требовало доказательств, прошло. Теперь сохранение лидерства требует от правителей американской империи немалых интеллектуальных усилий. 

На официальном уровне название этой концепции впервые прозвучало в речи Хиллари Клинтон, с которой она выступила в Сенате 13 января 2009 г. перед утверждением ее кандидатуры на должность госсекретаря. Х.Клинтон призвала к тому, чтобы в целях сохранения американского лидерства в мире использовать «умную власть», имея в виду полный набор имеющихся у США средств – «дипломатических, экономических, военных, политических, правовых и культурных, – выбирая нужное средство или сочетание средств в каждой конкретной ситуации». (1) 

Идея «умной власти» стала развитием концепции «гибкой», или «мягкой власти», сформулированной в 1990 г. гарвардским профессором и политиком Дж. Наем, который успел побывать председателем Национального разведывательного совета и кандидатом в помощники по национальной безопасности в команде проигравшего в свое время президентские выборы Дж. Керри. Их близость указывает на то, что новый госсекретарь с еще большим энтузиазмом, чем Х. Клинтон, воспользуется предложениями своего бывшего сотрудника. 

В 2004 г. идеи Дж. Ная получили окончательное оформление в книге «Мягкая власть» («Soft Power») (2). Часто этот метод называют еще и «мягкой силой». Главная идея Ная состояла в том, что поставленных на международной арене целей Соединённым Штатам следует добиваться через «вовлечение», а не принуждение. Отсюда необходимость использования в качестве инструментов внешней политики социокультурных и политических ценностей. Субъект доминирования «должен быть привлекательным во всех проявлениях и предлагать другим своим примером ориентиры развития». Теория в Вашингтоне понравилась, и где-то она активно применялась, например, в «цветных революциях» и во время «арабской весны», однако показалась недостаточной из-за того, что ее эффект растянут во времени и не всегда очевиден. К тому же никто не собирался отказываться и от «жёсткой власти», опирающейся на силу.

Тогда Най предложил объединить обе концепции в рамках универсальной «умной власти». В 2006 г. известный исследовательский центр CSIS организовал двухпартийную комиссию (Bipartisan Commission on Smart Power), которую возглавили Джозеф Най и «неокон» Ричард Эрмитэдж. Эта комиссия в 2007 г. и выступила с докладом «Более умная, более безопасная Америка» (3), в котором были заложены основы переустройства миропорядка по мере пока еще сохраняющихся у Америки сил.

Концепция «умной власти» придала теории «мягкой власти» стратегическую направленность. Ее лейтмотив – необходимость сбалансированного сочетания ресурсов обоих типов власти – «мягкого» и «жёсткого». Конечно, что такое политика «кнута и пряника», понимали и раньше. А на заре американского империализма президент Теодор Рузвельт уже пытался облечь эту политику в стройные формулировки, повторяя: «Говори мягко, но носи с собой большую дубинку». Заслуга современных теоретиков - в детальной проработке и операционализации этих, в общем-то, понятных всем вещей. Концепция «умной власти» – это не только синтез мягкой и жёсткой власти (например, сочетание механизмов публичной дипломатии с военными интервенциями), но и новая философия взаимоотношений с другими державами. Смысл ее в том, что лидерство США должно осуществляться не через единоличное решение международных проблем, а через организацию совместных действий. Так Америка действовала, например, во время ливийской войны; эксперты назвали это «лидерством из-за спины». (4)

«Америка должна научиться делать то, что другие хотят, но не могут, и делать это коллективно», - говорилось в документе. В новых подходах можно также уловить разделение понятия лидерства на два элемента – пространственный (контроль над территориями) и функциональный (главенство в решении проблем планетарного масштаба). США готовы отказаться от части пространственного лидерства ради сохранения функционального по всем ключевым вопросам международной жизни. Иными словами, уступая количество, хотят сохранить качество.

Концепция «умной власти» учитывает то, что властные ресурсы в современном мире перераспределяются, что появляются новые центры силы. На смену пирамидальному мироустройству с иерархической структурой приходит сложная разноуровневая паутина действующих лиц. Иерархия между ними сохраняется, но она не столь жестко формализована, как раньше, и во многих отношениях напоминает мир Средневековья. Наиболее влиятельным в этом мире оказывается тот, кто больше включен в разветвленные и взаимосвязанные сети. Как отметила еще один из разработчиков концепции «умной власти» профессор Эн-Мари Слотер, «государство с наибольшим количеством связей будет центральным игроком в этом мире, будет способно определять общемировую повестку дня и обеспечивать инновации и устойчивое развитие». (5) Ей же принадлежит идея создания «лиги демократий», своего рода сверхимперии на федералистских началах, члены которой совместными усилиями и должны осуществлять управление миром. При Б. Клинтоне по инициативе госсекретаря Мадлен Олбрайт (6) состоялось даже учреждение подобного альянса, но развития он не получил, в том числе и из-за того, что США в тот момент еще не были готовы всерьёз делиться полномочиями по управлению миром даже с ближайшими союзниками. К этой задаче их неумолимо вернуло время. 

В соответствии с концепцией «умной власти» Б. Обама уже в 2010 г. заявил о приверженности Соединённых Штатов многостороннему (читай: совместно с ближайшими союзниками и сателлитами) решению всех мировых проблем и международных конфликтов в представленной им новой Стратегии национальной безопасности. (7) Документ гласил: «…мы должны признать, что ни одна нация – какой бы сильной она ни была – не может противостоять глобальным вызовам в одиночку». При этом готовность к разделению бремени по поддержанию миропорядка постулировалась не как путь к демократизации международных отношений, а как метод сохранения «американского лидерства» в мире в новых условиях, разумеется, «на основе взаимных интересов и взаимоуважения». Подобное «вовлечение» предполагалось начать с «ближайших друзей и союзников – от Европы до Азии и от Северной Америки до Ближнего Востока», среди которых были названы Великобритания, Франция и Германия. (8) 

Активный переход к проведению такой политики отчетливо наметился с началом второго мандата президента. В этом смысле показательно выступление вице-президента США Джозефа Байдена на состоявшейся в феврале 2013 г. международной конференции по безопасности в Мюнхене. Он подтвердил переключение внимания США на Азиатско-Тихоокеанский регион, призвав европейских союзников к большей активности в их зоне «при неизменной поддержке со стороны США». По заверениям Джо Байдена, «Европа останется краеугольным камнем нашего вовлечения в мировые дела и катализатором глобального сотрудничества». (9) Он убеждал европейских лидеров в том, что более активное «вовлечение» США в дела АТР и других районов мира происходит «не за счет Европы», а отвечает ее собственным интересам. Дж.Байден говорил также о поддержке Соединёнными Штатами демократических государств в Юго-Восточной Азии, Латинской Америке, Африке южнее Сахары, на Ближнем Востоке. Обозначив таким образом притязания на вновь устанавливаемые американские сферы влияния, само это понятие Дж. Байден, как водится, осудил, но сделал это довольно примечательно. Он заявил о непризнании Америкой права какого-либо государства на «обладание сферами влияния», связав это с непризнанием независимости Абхазии и Южной Осетии. А это значит, что свои позиции на Кавказе рядом с каспийской нефтью США уступать никому не собираются и продолжают рассматривать постсоветский мир как геополитическое пространство, консолидации которого допускать нельзя.

В Европе выступление Байдена оценили именно как заявку на перераспределение сфер влияния. Немецкая Die Welt писала: «Европейцы предупреждены о том, что в будущем ничто не останется в привычном доселе виде. С НАТО или без этой организации, Вашингтон больше уже не может обезопасить их от последствий ослабления своей лидирующей роли и дезориентации. Новый мировой порядок усугубляет то заболевание, которое определяется как «имперское перенапряжение» (imperial overstretch). Одновременно в Тихоокеанском регионе формируется новый баланс, и без своей военно-морской, военно-воздушной и кибернетической мощи Америке будет сложно что-либо противопоставить китайской Срединной империи». По мнению Die Welt, на долю Джо Байдена выпала задача «взять европейцев с собой в путешествие в направлении Тихого океана и предупредить о том, что Америка в одиночку уже не способна и не хочет нести бремя поддержания мирового порядка». (10) 

Курс на делегирование полномочий союзникам или вассалам угадывается и в представленном Бараком Обамой в Конгрессе 12 февраля послании «О положении страны», в котором он изложил приоритеты своей политики на второй срок пребывания у власти. Сделав главный упор на решении неотложных социально-экономических проблем, с которыми столкнулась Америка, президент сообщил, что в течение года 34 тыс. американских военных вернутся из Афганистана на родину. «Это сокращение будет продолжаться, и к концу следующего года наша война в Афганистане будет окончена», – заверил Обама. Впредь, как следовало из послания, США не будут вести войны с террористами за рубежом: «...для противостояния этой угрозе нам не нужно отправлять десятки тысяч наших сыновей и дочерей за рубеж или оккупировать другие страны. Вместо этого нам нужно помогать таким странам, как Йемен, Ливия и Сомали, самостоятельно обеспечивать свою безопасность и помогать союзникам, которые ведут борьбу с террористами, как это происходит в Мали». (11). 

Итак, рецепт найден: «как в Мали»! То есть отныне США будут стремиться к тому, чтобы за их интересы сражались другие, вроде «покорителя Тимбукту» Франсуа Олланда, сами же предпочтут осуществлять «лидерство из-за спины». 

(Продолжение следует)

Современные военно-политические союзы и коалиции как аналоги империй

Возрождение имперской политики в современной международной жизни требует ответить на вопрос: для чего вообще извлекать на свет, казалось бы, давно отжившие геополитические проекты, когда имеются такие организации, как НАТО или Евросоюз?

Североатлантический альянс с момента возникновения во многих отношениях нес в себе черты имперскости. НАТО похожа на квазиимперию, обеспечивающую собственную экспансию и нацеленную «в вечность», что стало особенно очевидным после роспуска в 1991 году Организации Варшавского договора. Имперский смысл альянса раскрывается и в том, что в европейской своей части он опирается на традиции империи Карла Великого. (1) Многие исследователи на Западе полагают, что ещё важнее, чем военная функция НАТО, была изначально её политическая и культурная роль «институционального цемента того, что люди начали называть Атлантической цивилизацией». (2) В реальности же альянс служил «завесой для американских интересов, не имея ничего общего с предотвращением мифической советской угрозы, а обеспечивая в основном защиту американских инвестиций и гегемонии». (3) 

Аналитик из «РЭНД Корпорейшн» Бенджамин Шварц считает первопричиной начала холодной войны и формирования союзов, подобных НАТО, американские экономические интересы, которые предопределяли имперский характер внешней политики США. Цели этой политики имели мало общего со сдерживанием «советской угрозы»; действительными целями были «выживание и процветание» Америки, независимо оттого, откуда исходила угроза и существовала ли она вообще. «Альянсы были сформированы в то время, когда в реальности американские государственные деятели и не помышляли о возможности советской агрессии». (4) Американский исследователь Дж. Лепголд замечая, что НАТО в настоящий момент является союзом, «которому никто не противостоит», находит эту ситуацию «исторически, да и логически аномальной». (5) 

На первый взгляд, такого мощного механизма, как НАТО, вполне достаточно для ответа на любые вызовы будущего. Однако на деле механизм стал слишком неповоротлив, спутан условностями и правовыми актами прошлого. Необходимость консенсуса всех членов альянса затрудняет оперативное принятие решений. После Ирака и Афганистана многие влиятельные члены НАТО и слышать не хотят о новых авантюрах. Без американской подпитки, постоянного вмешательства и давления из Вашингтона шестерни этой машины ворочаются с огромным трудом. 

Зона ответственности НАТО, согласно статье 6 договора о ее создании, ограничена Северной Атлантикой, охватывающей Европу, Северную Америку и «острова в североатлантической зоне, находящиеся к северу от тропика Рака». А статья 5 предполагает применение военной силы со стороны блока только при нарушении границ одного из его членов. Несмотря не это, НАТО пыталась придать себе характер всемирной организации, спорадически выходя за очерченные её уставом рамки. Например, во время гражданской войны в Югославии альянс активно вмешивался в ход событий на том основании, что там нарушались границы, а насилие и этнические чистки грозили безопасности соседних стран НАТО. Однако при таком обосновании, как отмечал сотрудник Института Катона и колумнист Los Angeles Times Джонатан Кларк, было бы куда логичнее, чтобы в 1991 г. НАТО выступила не на стороне сепаратистов, «а на стороне федерального правительства Югославии». (6) 

Конечно, постоянно нарушать собственные юридически закрепленные нормы затруднительно. Придать НАТО функции «мирового жандарма на службе ООН» тоже не получилось из-за отсутствия энтузиазма по этому поводу у многих членов альянса, а также противодействия со стороны Китая, Индии, России и других держав. По этим же причинам ничего не получилось и из планов расширения НАТО на Азиатско-Тихоокеанский регион при участии Японии, Южной Кореи, Австралии и Новой Зеландии. Слишком глобальной оказалась эта задача. 

Многие убеждены, что НАТО вошла в стадию энтропии, искусственно продлевая свое существование за счет приема новых членов. Строго говоря, потребность в альянсе отпала ещё тогда, когда был распущен Варшавский договор… Исходя из смысла 5-й статьи о взаимной обороне и 6-й статьи о границах ответственности НАТО, никаких угроз для альянса не осталось. Рассуждения о новых угрозах – терроризме, наркотрафике, киберпреступности, для борьбы с которыми якобы нужна НАТО, звучат как анекдот, до такой степени не соотносимы эти проблемы и блоковый механизм. 

Североатлантический альянс не просто превращается в атавизм, но он отвлекает ресурсы США от нового центра мировой политики XXI века, смещающегося в АТР, куда империя НАТО дотянуться не может. Тем не менее США не откажутся от НАТО целиком: в Старом Свете должны оставаться созданные там некогда бастионы. В то же время Америке нужна свобода рук на Востоке, нужны более надежные схемы влияния на мировую политику, отсюда потребность в новых союзах и империях. Придать же энтузиазм европейским союзникам можно лишь апелляцией к их собственным интересам и к их ностальгии по былому величию. Поэтому проверенные веками имперские механизмы оказываются полезнее, чем громоздкие механизмы управления современными коалициями.

Другая опора США в Европе - Евросоюз, отношения с которым у Вашингтона складываются ещё сложнее. С одной стороны, усиливается экономическая интеграция США и Европы, и это веление времени: выдерживать конкуренцию со стороны Китая и других «восходящих экономик» всё труднее. До конца 2014 г. США и ЕС намереваются создать трансатлантическую зону свободной торговли (TAFTA — Transatlantic Free Trade Area). Как высказался бывший посол США в ЕС Бойден Грей, предполагаемое соглашение ЕС и США сродни созданию «экономического НАТО». С другой стороны, настороженность Вашингтона по отношению к политической и особенно военной составляющей Евросоюза сохраняется, особенно в условиях ослабления американской мощи, когда ЕС может из ведомого превратиться в ведущего внутри западной коалиции. 

Бывший помощник президента США по национальной безопасности Брент Скоукрофт отмечал, что объединение Европы вызывает у американцев некоторую настороженность. «Во многих отношениях мы предпочли бы иметь дело с Великобританией, Францией, Германией и прочими в отдельности», - признавался Скоукрофт. (7) А Збигнев Бжезинский, сетуя на то, что европейцы отстают от американцев в принятии на себя большей ответственности за положение в мире, выделил тех, кто, по его мнению, до этого уже дозрел. Готовы к этому «британцы, все более готовы французы, а также некоторые союзные страны поменьше, - например, поляки и голландцы. Настоящие проблемы будут с Германией и, вероятно, с Италией». (8) Любопытно, что новое имперское строительство в Европе идет в точном соответствии с этим списком. 

Создание коалиций всегда идёт трудно. Еще Клаузевиц в книге «О войне» отмечал своекорыстие участников коалиций. «Мы никогда не встретимся с таким случаем, чтобы государство, выступающее в интересах другого, относилось к ним столь же серьезно, как к своим собственным». (9) Процесс образования коалиций, в которых их члены совершенно по-разному относятся к будущему противнику, зачастую напоминает, писал Клаузевиц, достижение «торговой сделки». Именно с такой ситуацией столкнулись американцы в Ираке и Афганистане, когда вспомогательные части союзников в лучшем случае защищали лишь сами себя, а в худшем - подразделениям США приходилось оборонять ещё и их. Особняком, быть может, стояли англичане, но это уже другая – англосаксонская - коалиция внутри коалиции.

Выдающийся русский военный теоретик А.А. Свечин в своем труде «Стратегия» отмечал, что со времен Клаузевица военные союзы в ХХ веке стали менее хрупкими. «Союзник в настоящее время часто воспитывается и вскармливается за долгие годы до начала войны. Союз иногда представляет как бы своеобразную форму вассалитета эпохи империалистического развития. Все малые и средние государства на западной границе СССР стремятся обеспечить себя достаточно щедрым сеньором». (10) Экономически более слабые государства оказываются в зависимости от капитала других союзников. (11) 

Вместе с тем Свечин подчеркивал, что, «несмотря на возросшую политическую прочность современных коалиций, сила их остается меньше суммы слагаемых. Даже при полной искренности правительств государств, входящих в союз, каждое из последних не может, не нанося тягчайшего ущерба своей государственности, отречься от своих особых стремлении, нужд и свойств. Коалиция всегда оказывается колесницей, в которую запряжены конь и трепетная лань. Честное соглашение не может заставить забыть о здоровом государственном эгоизме». (12) Малое государство, например, представляет ценность для ведения войны только в том случае, если оно безоговорочно подчиняет свою армию командованию великой державы. «Вообще же маленький союзник, действующий самостоятельно и преследующий своей армией особые цели, грозит принести больше минусов, чем плюсов». (13)

Весь опыт взаимодействия США с их союзниками в последние десятилетия подтверждает мысли этих двух военных теоретиков. Поэтому карт-бланш по проведению самостоятельных операций в Африке, выданный Франции на основе реализации ее собственных интересов, кажется Вашингтону весьма обнадеживающим опытом. 

(Продолжение следует)

Современные империи на Востоке

Обозреватель испанской «El Pais» Хавьер Валенсуэла пишет: «Запад сначала в виде испанской, португальской, французской, британской, а затем американской империй господствовал над миром в течение пяти веков… Однако Солнце Истории не стоит на месте: гегемония уже закончила свой путь на Западе и теперь снова встает на Востоке». (1)

Особенностью формирования «больших пространств», или современных империй, на Востоке является то, что часть из них не так давно и сами были объектами колониальных притязаний. А некоторые имперские проекты являются частью еще более крупных комбинаций, встраиваясь в сложную систему иерархических связей и вассальных зависимостей, за которыми угадывается тень Вашингтона. 

Можно смело сказать, что на Ближнем и Среднем Востоке наибольшую активность в деле имперского строительства проявляет Турция. И если какое-то время назад эта линия, идущая от правящей в стране умеренно исламистской Партии справедливости и развития, кое-кого пугала, то в последнее время все заметнее поддержка турецких имперских амбиций из западных столиц. Как пишет З. Бжезинский, «на международной арене модернизирующаяся и светская в основе своей сегодняшняя Турция начинает завоевывать региональный авторитет, географически обусловленный имперским османским прошлым», а новая внешняя политика страны, разработанная А. Давутоглу, «основана на признании Турции региональным лидером на территории бывшей Османской империи, включавшей в себя Левант, Северную Африку и Месопотамию». Турция, добавляет Бжезинский, полезна и тем, что ее «манят и получившие независимость после распада Советского Союза центральноазиатские государства за пределами бывшей Османской империи, носители преимущественно тюркского культурного наследия». (2) 

Многое говорит о том, что Соединённым Штатам и их союзникам, подпитывающим неоосманистскую идеологию Анкары, удается направить её устремления на юг – в Левант и на восток - в сторону Кавказа и Центральной Азии. На это указывает, например, стремительное падение интереса к будущему Сирии и Ливана со стороны их прежней метрополии – Франции. Создается впечатление, что это «приз» Турции за правильное стратегическое поведение, и он ещё больше втягивает Анкару в сети зависимости от США в этом регионе. 

Турция оказывается удобной для Вашингтона еще и тем, что в силу недостаточного экономического потенциала для реализации своих геополитических амбиций она всегда будет заинтересована в солидной американской поддержке, а следовательно, ее можно контролировать. В конечном выражении связка Париж как гегемон Западного Средиземноморья, а Анкара – Восточного явится лишь возвращением к уже существовавшим в 17-18 веках стратегическим контурам. Решение Франции о снятии вето с одного из пяти заблокированных разделов в переговорном процессе Турции и ЕС – многозначительное событие с точки зрения турецко-французских отношений. Турецкая пресса не случайно отмечает, что по сравнению со своим предшественником Олланд придаёт большую ценность отношениям с Турцией и стремится наладить и развивать прерванные связи. (3)

Турецкий политолог Хакан Озден пишет: «Не будем забывать: турки – один из немногих народов в истории, которые смогли остановить китайцев, и если это было вчера, то возможно и завтра. И без помощи турок Запад не сможет ни остановить, ни сдержать, ни окружить суперсилу, в которую превращается Китай». (4) 

Помимо неоосманизма и духа исламского халифата, идейной основой для строительства новой турецкой империи является пантюркизм. Еще Кемалем Ататюрком была разработана доктрина, согласно которой все тюркоязычные народы должны быть объединены в «Великий Туран» под эгидой Турции. Автор книги «Тюркские народы» Нурер Угурлу утверждает, например, что «влияние тюркских народов было распространено от Дуная до Ганга, от Адриатического до Восточно-Китайского моря и достигло Пекина, Дели, Кабула, Исфахана, Багдада, Каира, Дамаска, Марокко, Туниса, Алжира, Балканского полуострова». Интересно, что на территории России к тюркам, по мнению этого автора, принадлежат и не являющиеся таковыми народы: авары, лезгины, даргинцы, лакцы, табасаранцы, рутулы, агулы, отдельные тейпы чеченцев, ингушей, адыги, абхазы, черкесы, абазины, осетины, кабардинцы. (5) 

На государственном уровне Анкара прилагает немалые усилия для становления Совета сотрудничества тюркских государств со штаб-квартирой в бывшей имперской столице Стамбуле. На одном из саммитов организации турецкий президент А.Гюль заявил о том, что «Турция, участвующая в форумах Большой двадцатки, может представлять интересы всего тюркского мира». (6) Приняты общие флаг и герб Совета. Из постсоветских тюркских республик только Узбекистан упорно игнорирует мероприятия этой организации.

Несмотря на экономическую блокаду, набирают обороты процессы воссоздания Иранской (персидской) империи. Например, концепция «Большого исламского Ирана», разработанная секретарём иранского Совета политической целесообразности Мохсеном Резайи, предлагается ираноязычной элите разных стран в качестве стратегии создания большого культурного и экономического пространства. И это уже уровень официальной государственной политики. М. Резайи пишет: «После распада Ирана как огромного культурного ареала и разделения единого народа на несколько частей в конце эпохи династии Афшаров и начале правления Каджаров минимальным требованием иранских народов к своим правительствам и политикам было установление друг с другом экономических, культурных и политических союзов». Однако длительное время «умы патриотически настроенных политиков и интеллигенции были направлены на освобождение от цепей колониализма и деспотии, поэтому не было никакой возможности всерьез говорить о сплочении государств, расположенных на территории раздробленного Ирана». Мохсен Резайи полагает, что современный Иран является лишь частью Большого Ирана наряду с Афганистаном, Таджикистаном, Курдистаном и Азербайджаном. Поэзия, наука, героический эпос и история – все это является общим культурным наследием иранских народов. Считать обладателем этого наследия только население современного государства Иран означает умалять достоинство народов соседних стран и сводить на нет понятие «иранство». (7) В геополитическом выражении эти великоиранские амбиции Тегерана угадываются, например, в проекте железной дороги Мешхед – Герат – Душанбе.

В Южной Азии на гегемонию откровенно претендует Индия. В отличие от Турции она пытается выступать как самостоятельная сила и не склонна прислушиваться к «рекомендациям со стороны». Тем не менее Индия в стратегических расчетах Вашингтона является слишком крупной величиной, чтобы оставлять её без опеки. Особая роль тут принадлежит ближайшему союзнику США и бывшей индийской метрополии – Англии. Глава британского правительства Дэвид Кэмерон недавно побывал в Индии во главе делегации примерно в 140 человек. Цель – укрепить политическое влияние в Индии и, главное, расчистить дорогу для британских транснациональных корпораций. Остаются надежды и на продвижение британской военной техники. Истребитель «Еврофайтер», в производстве которого участвует Англия, проиграл тендер французской боевой машине «Рафаль». Однако Парижу пока не удалось оформить сделку. Дели ее затягивает. В Лондоне рассчитывают, что индийцы передумают и откажут французам. Вместе с тем после провала «ядерной сделки» оптимизма в Вашингтоне по поводу того, что Индию удастся легко включить в «коалицию демократий» на антикитайской основе, поубавилось. Да и союзная Англия – далеко не ведущий экономический партнер Индии. По объему экономических связей ее значительно опережают США, Китай и Япония. 

На Дальнем Востоке сравнивать современные претензии Японии с ее имперским проектом «Великой Восточноазиатской сферы совместного процветания» периода Второй мировой войны не приходится. Суверенитет Японии до сих пор ограничен, и часть ее территории все еще оккупирована американскими войсками. Однако с учетом японского экономического, да и военного потенциала Токио является ключевым вассалом американской империи в АТР. В геополитическом смысле американцам удается мобилизовать японцев на глобальные проекты «сдерживания» Китая и России, давая лишь призрачные надежды на решение в их пользу эфемерных споров вокруг островов Дяоюйдао и тупиковой дискуссии по поводу Курил. Это одно из самых выгодных стратегических вложений Вашингтона, особенно с учетом того, что торговые разногласия с Токио уже в тени проблем с Китаем. Поддерживая японцев в их спорах скорее на словах, чем на деле, и не связывая себя никакими юридически обязывающими обещаниями, американцы в своей политике в АТР могут рассчитывать на весь немалый японский потенциал. В идеале в таком же качестве в Белом доме хотели бы видеть и Южную Корею. При этом в Вашингтоне понимают, что из-за исторических проблем с Японией строить связи с Сеулом придется напрямую, а не через Токио. 

В американском стратегическом мышлении Китай XXI века всё больше становится тем, чем был для США в XX веке Советский Союз, то есть главным соперником в области мировой политики. Немецкие эксперты полагают, что вывод войск из Ирака и Афганистана, относительная сдержанность Соединенных Штатов в Ливии, а теперь и в Сирии, а также вывод американских военных бригад из Германии – всё это связано со стратегией, которая предполагает почти полное переключение внимания Вашингтона на Китай… 

Американцы намерены до 2020 года перевести 60% своих военно-морских сил, а также шесть из 11 авианосцев в акваторию Тихого океана, разместив их в первую очередь на существующих с конца Второй мировой войны военных базах в Японии и Южной Корее. Одновременно Соединенные Штаты и Китай ведут борьбу за влияние в Южно-Китайском море и в таких государствах, как Вьетнам, Кампучия, Мьянма, Таиланд, Филиппины, Малайзия, Сингапур, Индонезия, Бруней и сепаратистский Тайвань. Пекин провозглашает это море своим на основании исторического права – в XV веке оно принадлежало империи. (8) При этом беспристрастный анализ имперской политики Китая показывает, что её юго-восточное направление является постоянной величиной. Китаю будет необходимо не просто освоить гигантский регион Восточной Азии при возрастающем сопротивлении США, их союзников и вассалов, но и затрачивать огромные ресурсы на его удержание. На севере со стороны России и на Западе в Центральной Азии Пекин, прежде всего, интересуют надежный тыл и возможности получения сырья. Нет никакого геополитического смысла для китайцев в дополнительном приобретении здесь территорий, чем постоянно пугает россиян и центрально-азиатов Запад. Россия – сильная ракетно-ядерная держава, а в таких ее мало пригодных для жизни зонах, которые якобы мечтают заселить китайцы, они и у себя на родине-то не живут. Присоединять Центральную Азию к вечно мятежному Синьцзяну в Пекине тоже особого желания не заметно. В Москве, разумеется, это прекрасно понимают, поэтому расчеты Вашингтона втянуть её в свою орбиту в целях сдерживания Китая вряд ли оправдаются.