Майкл Нокс Беран
Уличные выступления в Греции против государственных мер крайней экономии
Во времена античности народы Средиземноморья презирали деревенщин северной Европы. «Обладатели прекраснейших и обильнейших земель на свете, — писал Гиббон, — с презрением отворачивались от мрачных холмов, истязаемых зимними ветрами, от озёр, скрытых синим туманом, от промозглых и унылых пустошей, на которых толпы нагих варваров охотились за лесными оленями».
И эти варвары отомстили им за презрение: придя из северных лесов, они разграбили средиземноморские города. Но северный человек — гот ли, вестгот или вандал — готов был учиться у человека Средиземноморья, чьи храмы он разорил. Разрушив Римскую Империю, он был цивилизован Римской Церковью.
И с помощью этого нового культурного орудия он воздвиг свою цивилизацию, которая своим земным богатством превзошла разорённую им цивилизацию Средиземноморья. Во времена Реформации северные народы отбросили последнее ограничение средиземноморской культуры — духовную и церковную власть римской веры. За последовавшие за этим столетия в северной Европе и её колониях в Северной Америке возник новый коммерческий и индустриальный уклад, который создал людей, затмивших богатством «сокровища Ормуза и Инда».
И сейчас пришла очередь мести человека Средиземноморья. Огнём и мечом германские мародёры разоряли более зажиточных соседей на средиземноморском побережье. А сегодня южные народы используют перераспределительный механизм социального государства, чтобы, по сути дела, сделать то же самое со своими более состоятельными соседями на севере.
Средиземноморские государства — Греция, Испания, Италия и Португалия — рассчитывают, что Евросоюз, и в особенности Германия, выручат раздавленные долгами социальные режимы, примерно также как германские варвары античности однажды с вожделением смотрели на золото и серебро греко-римского Средиземноморья в надежде улучшить свою жизнь.
Миграция из исламских средиземноморских стран, оказавшихся не в состоянии выполнять свои социальные обязательства, приводит к дополнительной нагрузке на экономики северной Европы. Сбежавшим на север от ужасных перспектив у себя на родине (по данным Всемирного банка по доходу на душу населения Египет находится на 130 месте прямо перед Боливией) новоприбывшим в таких странах как Нидерланды, по словам Роберта С. Лейкена, предоставляют «щедрое пособие и льготы в получении жилья». Согласно информации Кристофера Колдуэлла две трети всех имамов Франции живут на пособие по безработице.
А на другой стороне океана, в Северной Америке, латиноамериканские беженцы из стран с разрушенными на манер средиземноморских экономиками вынуждают политиков Соединённых Штатов перераспределять богатства Северной Америки. В Калифорнии латиноамериканская диаспора сыграла решающую роль во введении высоких налогов на богатых гринго; сам президент Обама призвал американцев голосовать за «месть» богатым.
Я не собираюсь здесь описывать, в чём состоит превосходство северной системы, скажу лишь, что я бы сохранил экономические свободы, которые сделали северные нации самыми процветающими за всю историю. Но не хлебом единым жив человек, и мне кажется, что северные народы совершили ошибку, когда в преддверии новейшего времени позволили угаснуть некоторым качествам, заимствованным ими у Средиземноморья.
В течение тысячи лет, прошедших между свержением Ромула Августа, последнего императора Запада, и вывешенными на дверях Виттенбергской церкви 95-ю тезисами Лютера, большие и малые города северной Европы следовали неким необязательным местным формам гражданского порядка, которые изначально создали народы Средиземноморья. Так, по этим правилам городской площади каждый мог свободно развивать свои дарования и быть при этом связанным с жизнью людей вокруг себя. (Это изложено кратко у Фукидида в речи Перикла над могилами воинов.) Результатом этой культуры торговой площади (агоры) и явилось то, что достижения Афин, Флоренции и Венеции, Саламанки и Кракова, Брюгге, Дижона и Праги и тысячи других менее крупных центров стали известны всему миру. И материальное процветание и художественное великолепие, которого добились эти города,или вдохновили на это других, до сих пор видны всем приезжающим в эти исторические центры. Но гораздо труднее уловить приезжим то деревенское и щедрое внимание и уход, однажды царившие в этих городах, ту заботливость, которая заставила Данте сравнить Флоренцию с «уютными и чистым овечьим загоном».
Неудержимое расширение нового века разрушило эти формы старого уклада: человек стал жить, по словам Вордсворта, «в бесформенном нагроможденьи», где среди всеобщего изобилия на него обрушились новые страдания и бедствия, описанные Дикенсом, Гюго и Рёскиным в их книгах. Однако вместо того чтобы обратиться к старой западной философии милости и сострадания и приспособить её к изменившимся условиям, учёные мужи севера создали совершенно новую систему.
В отличие от старой деревенской культуры, которую он должен был заменить, новый механизм должен был быть принудительным, а не добровольным, национальным, а не местным, светским, но не духовным, жестко бюрократическим, а не неповторимо гибким. Прежняя пасторальная жизнь была продуктом не только религиозной чуткости старых европейцев, но и их эстетической утончённости — искусство и в особенности музыка использовались ими для создания подходящих образов уклада и порядка в повседневной жизни. (В жизни городов искусство и музыку греки считали важнее законов; знание, забытое нами в безумстве создания новых и новых правил.) Древняя пасторальная культура Запада взывала к воображению, ибо была проникнута мифами и поэзией. Новый механизм регуляции, напротив, был стерилен и лишён всяких образов, он ничего не говорил душе. Такова была змея, которую северные мудрецы вскормили у себя на груди. Они назвали её социализм.
Давным-давно народы Средиземноморья — те самые народы, которые сегодня паразитируют на северной системе политической экономии — вероятно вдохновили сурового, менее гибкого северного человека возродить те культурные формы, которые однажды смягчили его индивидуализм и сделали более яркой его повседневную жизнь. Но по странному парадоксу социальное государство, хотя и возникло на севере Европы в умах Маркса, Энгельса, Сен-Симона и других, пустило глубочайшие корни в нациях Средиземноморья и их государствах-собратьях в Латинской Америке, где его удушающая пошлость уничтожила последние остатки старой культуры.
С уходом этой культуры что-то умерло на Западе. Датский историк Йохан Хейзинга говорил, что европейцы потеряли способность играть. Может показаться неверным связывать игривость цивилизации с живучестью её культуры, но великие цивилизации всегда отличались утончённостью своей игры. «О Солон, Солон, — восклицает египетский жрец в платоновском “Тимее”, — Вы, эллины, вечно остаётесь детьми, и нет среди эллинов старца!» Среди народов в не меньшей степени, чем среди людей, гений служит тем, кто проносит в зрелость детскую пору игры. «Нашей отправной точкой, — писал Хейзинга, — должна быть концепция о почти детском, игровом самовыражении в различных игровых формах, то серьёзных, то игривых, но всегда укоренённых в ритуалах и производственной культуре, чтобы позволить врождённому человеческому стремлению к ритму, гармонии, переменам, контрасту, оргазму и пр. раскрыться во всей своей полноте».
Многое из того, что Хейзинга называл «игровым элементом», в западной культуре сосредоточилось на игровом пространстве агоры или торговой площади: «сфера фестиваля», «религиозные представления и праздничные состязания», «литургические и театральные образы» человеческой судьбы. В северной Европе Реформация стала предвестником конца этой культуры, культуры, в которой искусство служило средством общения между отдельным человеком и обществом. Пуритане разбили изваяние торговой площади, запретили её театр, злобно взирали на её поэзию и ритуалы, изгнали её празднества, танцы, попойки и эль и осудили даже веселье Рождества. То, что радикальный протестантизм разрушил на германском севере, то социальное государство разрушило на юге Средиземноморья и в Латинской Америке, где её торговые центры, когда-то с любовью устроенные искусством, музыкой и поэзией фестиваля, сегодня являются местом кровавых схваток банд наркоманов.
Чем более жестока и менее изящна игра цивилизации, тем менее созидательной будет её культура: искусство вряд ли будет существовать в её повседневной жизни. То искусство, которое мы имеем в Соединённых Штатах, заперто в маленьких мавзолеях мёртвой культуры, в музеях и концертных залах, в культурных моргах, далёких от наших повседневных занятий, и без положенного места в жизни тех, с кем мы сталкиваемся каждый день. Когда люди в своих попытках упорядочить свою жизнь заменили мягкое принуждение искусства жёстким механизмом законов, красных флажков и полицейской силы, это стало опасным для здоровья общества: оно изжило в себе красоту или, иными словами, его договор с жизнью истёк.
Платон сказал: «Надо прожить жизнь, как можно искуснее играя свою игру». Но как заметил Хейзинга, все современные социальные и политические движения были «враждебны фактору игры в общественной жизни, который не нашёл для себя питательной почвы ни при либерализме, ни при социализме». «Даже в 18-м столетии, — писал Хейзинга, — утилитаризм, прозаичная эффективность и буржуазные идеалы социального благополучия, всё, что было смертельно для барокко, глубоко въелось в жизнь нашего общества. Индустриальная революция со своими завоеваниями только обострила эти тенденции. Работа и производство стали идеалами, а затем и идолами нашего века. Вся Европа облачилась в деловой костюм и котелок. И с этих пор доминантами цивилизации стали социальный статус, образование и научная оценка. С невероятным ростом промышленной мощи и движением от паровой тяги к электричеству окрепла иллюзия того, что прогресс состоит в использовании солнечной энергии, и в результате этого интеллектуального выверта стало возможно не только распространение, но и вера в ложное марксистское представление о том, что в основе развития мира лежат экономические силы и материальные интересы. Это поистине гротескное преувеличение роли экономического фактора было обусловлено нашим поклонением технологическому прогрессу, которое, в свою очередь, явилось плодом рационализма, утилитаризма, после того как мы уничтожили в нашей жизни всё тайное и освободили человека от бремени вины и греха. Но мы не освободили его от безрассудства и близорукости, и он оказался способен лишь изменять мир в соответствии со своей примитивностью».
Возможно при иных обстоятельствах движение человека Средиземноморья на север и возвестило бы о сближении двух цивилизаций и показало бы миру, что экономическая свобода несовместима с величием культуры. Но человек Средиземноморья сегодня отрезан от своего культурного наследия не менее, чем человек севера, чей неумолимый прогресс на высших широтах предвещает не обновление, а нечто более зловещее.
Источник: inoforum.ru.
Рейтинг публикации:
|
