Российско-германские отношения, сформировавшиеся в последние двадцать лет холодной войны и продолжившиеся в рамках той же модели после её окончания, себя исчерпали. Дальнейшее зависит от того, появятся ли у сторон цели, для достижения которых они друг другу нужны.
Тридцать лет назад, 3 октября 1990 года, завершился раздел Германии, продолжавшийся 45 лет. Объединение было неизбежно – немцы воспринимали себя одним народом, и рано или поздно он воссоединился бы. Но уже тогда германское единство случилось благодаря переменам в СССР и поддержке Кремля. Сейчас говорят, что Советский Союз к тому моменту нуждался в избавлении от бремени сателлитов и искал пути сближения с Западом, так что деваться ему было некуда. Но это лирика. У Москвы хватало рычагов, чтобы сильно отсрочить и осложнить объединение. Советское руководство сознательно не стало этого делать. И причина не только в Михаиле Горбачёве, верившем в «новое политическое мышление», но и в особых отношениях, сложившихся между Москвой и Бонном в предшествующие двадцать лет.
В основе этих отношений лежала комбинация двух элементов. С одной стороны, историческое примирение двух стран после самой кровопролитной в истории войны – покаяние и прощение. С другой – прагматичное созидание экономической взаимозависимости, целью которой было не только извлечение выгоды, но, прежде всего, укрепление безопасности и снижение уровня взаимной угрозы. В этом состояло содержание «Восточной политики», которую ФРГ начала проводить с начала 1970-х, когда канцлером был Вилли Брандт. Советский Союз такой подход приветствовал и содействовал ему.
Брандт дальновидно понимал: чтобы когда-нибудь достичь объединения Германии, необходимо создать качественно иную атмосферу отношений с СССР и патронируемым им блоком. И германские правительства преуспели. С поправкой на специфические обстоятельства истории и нахождение по разные стороны геополитического противостояния можно сказать, что связи ФРГ и Советского Союза характеризовал довольно высокий уровень доверия. Поэтому, когда условия изменились и объединение неожиданно превратилось в реальную перспективу, Москва колебалась едва ли не меньше, чем остальные державы-победительницы Второй мировой. В Советском Союзе, а потом России полагали, что два столпа «Восточной политики» не только сохранятся, но и укрепятся, гарантируя прочные отношения в дальнейшем.
Можно перечислить ряд конкретных поводов к тому, включая странный и иррациональный случай с переброской Алексея Навального из России в берлинскую клинику «Шарите». Но подлинная причина в другом. Российско-германские отношения, сформировавшиеся в последние двадцать лет холодной войны и продолжившиеся в рамках той же модели после её окончания, себя исчерпали. Дальнейшее зависит от того, появятся ли у сторон цели, для достижения которых они друг другу нужны.
До конца холодной войны цели были понятны. Западная Германия стремилась к объединению, для этого требовалось укрепление безопасности, предсказуемости и наращивание собственного потенциала за счёт углубленного сотрудничества с Востоком (в тогдашнем идеологическом понимании). Советский Союз так же был заинтересован в укреплении безопасности как гарантии незыблемости геополитических рубежей, завоёванных в годы Второй мировой. Бонусом шли всё более важные для советской экономики нефтегазовые доходы от торговли с Европой, в первую очередь ФРГ.
После холодной войны цели изменились, но тоже были вполне ясны. Германия, обретя единство в рамках Европейского союза, ставила во главу угла экспансию европейского проекта в восточном направлении, от которого она как крупнейшая экономика ЕС выигрывала больше всех. Тема безопасности отошла в тень, поскольку Россия не была источником угроз, сопоставимым с Советским Союзом. Москва же искала своё место в находившемся тогда на подъёме европейском проекте. О полноправном участии речи не шло. Но в России полагали, что следование прежним приоритетам – расширение энергетической торговли в комбинации с германскими инвестициями и технологиями – как раз и ведёт к созданию некоей конструкции «Большой Европы» с русским участием.
Как эти цели реализовывали и почему ничего не получилось – тема для другой статьи.
Германия давно едина. Безопасность, составлявшая фундамент политики в холодную войну, в прежнем виде неактуальна. А в новом мало зависит от состояния российско-германских контактов. Расширение европейского проекта, с одной стороны, и желание в него попасть, с другой, не числятся в повестке дня. Германия превратилась из экономического в политического лидера Евросоюза, и в этой ипостаси ей важнее не экспансия вовне (натолкнувшаяся к тому же на разные препятствия), а консолидация внутри. В этих условиях работа с Россией не просто не нужна, но может оказаться и помехой, учитывая ревнивое отношение к ней ряда стран ЕС. Россия же перестала видеть себя потенциальной частью той самой «Большой Европы». Причин много: и собственная трансформация, и глобальные сдвиги мирового фокуса в направлении Азии, и трудности европейской интеграции.
В сухом остатке – отсутствие причин, по которым Москва и Берлин захотели бы приложить специальные усилия, чтобы кардинально изменить положение вещей. Прежняя логика имеет место, но инерционно. Её олицетворение – «Северный поток – 2». Начинание развивает то, что было заложено ещё во время холодной войны (создание энергетической инфраструктуры для упрочения геополитической стабильности). Затем это перетекло в другой подход (газопроводы как основа «Большой Европы» с участием России). Сейчас не осталось ни того, ни другого, а чисто коммерческого интереса может и не хватить.
Чтобы понять, насколько изменились отношения России и Германии уместно сравнить два эпизода, которые объединяет одно – в их центре известный российский диссидент, оказавшийся в Германии. В 1974 году именно в ФРГ был выслан писатель Александр Солженицын, от которого советские власти очень хотели избавиться. Канцлер Брандт как-то публично заметил, что Западная Германия готова принять лауреата Нобелевской премии по литературе, и в Москве сразу приняли эту идею как руководство к действию. Важно, что, предлагая убежище Солженицыну, немцы делали это не для того, чтобы использовать видного деятеля против СССР, а наоборот – чтобы снять один из международно значимых раздражителей, который мог помешать реализации «Восточной политики» и расширению бизнеса.
Ни в коем случае не сравнивая Солженицына с Навальным, обратим внимание на то, что сегодня Берлин ведет себя принципиально иначе: вывезенный противник режима при поощрении высшего германского руководства становится поводом для давления на Россию и источником проблем для совместных дел. И это не случайное колебание, а отражение сдвигов, случившихся за минувшие десятилетия. Спустя тридцать лет после объединения Германии «Восточная политика» проложившая ему путь, окончательно стала достоянием прошлого.
