— Юрий Георгиевич, пребывая на изрядном расстоянии от родного дома, какими вам видятся события на Украине — это набор неблагоприятных случайностей, закономерность, трагедия, фарс?
— Воспользуюсь вашими формулировками — и скажу так: это трагический набор неизбежных закономерностей. В закономерности эти втянуто все наше Отечество вот уже второе столетие, начиная с февраля-марта 1917 года, когда к власти, после долгих лет борьбы за свободу и демократию пришли наиболее интеллигентные и свободолюбивые герои «Бесов». Кстати, именно их, а не Федьку-каторжного, привлеченного к борьбе за справедливость стараниями Петеньки Верховенского, назвал преступниками наш с вами великий земляк: святитель Иоанн (Максимович) Шанхайский.
Если бы в Гражданской войне победу одержали вооруженные сторонники «представительного правления» и Учредительного собрания, — так называемые «белые» — 1991 год наступил бы на 70 лет раньше. Но, увы, и 70-летняя «заморозка» исторической ситуации нам на пользу не пошла. Мы не одумались. Третья мировая (она же холодная) война была проиграна, и в результате Государство Российское было расчленено по совершенно произвольным административным границам 1922 года.
При этом не забудем, что «украинство» не создано какой-нибудь этакой австрийской разведкой. Гетманско-казаческие элиты были изначально склонны к своеобразной форме обособления. «Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не попадает, — писал более полувека тому назад историк Н.И. Ульянов. — Схема развития всякого сепаратизма такова: сначала якобы пробуждается "национальное чувство", потом оно растет и крепнет, пока не приводит к мысли об отделении от прежнего государства и создании нового. На Украине этот цикл совершался в обратном направлении. Там сначала обнаружилось стремление к отделению, и лишь потом стала создаваться идейная основа как оправдание такого стремления». («Происхождение украинского сепаратизма»)
Рано или поздно обнаруживается главная особенность «украинства» во всех его проявлениях. Меньше всего в нем «самостийничества» и «нэзалэжничества», в чем их по привычке обличают критики. По мере изучения вопроса становится очевидным, что движение это на самом деле никогда не стремилось к государственно-политической независимости, то бишь — к самостоятельности. Оно лишь предлагало той или иной «сильной» стороне вполне понятную сделку: в обмен на оказание интимных геополитических услуг, в том числе, самого предосудительного свойства, «украинство» настаивало всего-то на «крышевании», т.е. на гарантированном предоставлении этому движению контроля над людскими и административными ресурсами в пределах определенной территории, границы которой официально признавались «крышующей» стороной. Едва получив такую гарантию, «украинство» тотчас приступало к поиску более выгодного гаранта, предавая гаранта нынешнего с потрохами. Жертвой этого непреодолимого культурно-поведенческого стандарта на протяжении веков становились и турки, и крымские татары, и поляки, и шведы, и немцы, и — разумеется — Москва. На очереди — Соединенные Штаты.
Но продолжим чтение Ульянова. Лучше обширная высококвалифицированная цитата, чем неизбежные огрехи пересказа. «У казаков с давних пор жила мечта получить в кормление какое-нибудь небольшое государство…. Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она <…> не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это важно иметь ввиду, когда читаешь жалобы самостийнических историков на «лихих соседей», не позволивших будто бы учредиться независимой Украине в 1648-1654 гг. Ни один из этих соседей — Москва, Крым, Турция — не имели на нее видов и никаких препятствий ее независимости не собирались чинить. <…> Не в соседях было дело, а в самой Украине. Там попросту не существовало в те дни идеи "незалежности", а была лишь идея перехода из одного подданства в другое…. Насчет истинных симпатий Хмельницкого и его окружения двух мнений быть не может — это были полонофилы; в московское подданство шли с величайшей неохотой и страхом.
Пугала неизвестность казачьих судеб при новой власти. Захочет ли Москва держать казачество как особое сословие, не воспользуется ли стихийной приязнью к себе южнорусского народа и не произведет ли всеобщего уравнения в правах, не делая разницы между казаком и вчерашним хлопом? <…> До 1648 года казачество было явлением посторонним для Украины, жило в «диком поле», на степной окраине, вся же остальная Малороссия управлялась польской администрацией. Но в дни восстания польская власть была изгнана, край оказался во власти анархии, и для казаков появилась возможность насаждать в нем свои обычаи и свое господство….Выработанная и сложившаяся в степи для небольшой самоуправляющейся военно-разбойничьей общины, система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым оседлым населением, с городами, знавшими Магдебургское право. "Суверенные права", "национальная независимость" не имели никакой цены в сравнении с фактической возможностью управлять страной, распоряжаться ее богатствами, расхищать земли, закабалять крестьян. О национальной независимости они даже не думали <…> и по причине крайней опасности этой материи для казачьего благополучия. В независимой Украине казаки никогда бы не смогли превратиться в правящее сословие, тем более — сделаться помещиками».
Итак, едва обязавшись «служити и прямити» московским государям, турецкоподанный гетман Богдан Хмельницкий вел секретные переговоры со шведским королем и трансильванским князем, подыскивая себе иную «протекцию». Так начал формироваться теперешний «киевский протекторат», главной особенностью основателей которого были постоянные поиски все новых и новых «протекторов».
Добавлю только, что все это «протекторатство», как проект сугубо политический и рукотворный, в действительности не имеет отношения к подлинной украинской истории и культуре. Искусственное «украинство» настойчиво и вполне профессионально выдает себя за Украину, и достаточно успешный ход этой операции-подмены мы наблюдаем и сегодня.
— Некоторые говорят, что исправить ситуацию можно лишь через воссоединение с Россией, иные и близко не усматривают такую возможность. Существует ли реальный способ возвращения к прежней мирной, радушной Украине или пусть все идёт как предписано?
— Сперва надо бы подтвердить верность постулата насчет «прежней мирной, радушной Украины». Я ведь родом из Харькова, да и после эмиграции множество явлений не просто наблюдал, но находился, по роду своей биографии, в самой их гуще. Материю «украинства» я знаю достаточно хорошо. Теперешнее положение дел в мире, пожалуй, осознаю с необходимой отчетливостью. И реальных, то есть в обозримом будущем осуществимых способов изменить ситуацию — покамест не вижу.
Движение от 1991-го к «оранжевой революции» 2004-го, когда президентом в Киеве был посажен «чоловік Катрусі» («муж Катеньки», так некоторые знающие люди на Западе называли Виктора Ющенко), а затем к перевороту 2014-го, все это представлялось и представляется мне естественным и неизбежным. Но любопытнее бы знать Ваше мнение по этому вопросу: мнение опытного муниципального политика. Вы полагаете, что произошла несчастная случайность? стечение обстоятельств? Или?.. Есть ли выход из тупика?
— Я полагаю, на протяжении всего времени со дня провозглашения независимости, происходило перетекание власти в руки ультранационалистов — сначала в идеологии, потом во внутренней политике и, наконец, в управлении экономикой. И достигнув этой формальной вершины и полноты власти, украинство рухнет в полное разорение, поскольку реальных оснований для настоящей государственности не имелось — не считать же таковыми очереди за колбасой.
Хотя от наших доморощенных «мыслителей» можно ещё и не те оправдания услышать: многие люди, которых считали разумными, взвешенными, не только поддержали откровенных людоедов, но и в упор отказываются видеть убийства детей, пытки в тюрьмах, преследования инакомыслящих. Они, на ваш взгляд, просто перешли на сторону «сильного» или выборочная слепота есть врождённая черта отечественных «интеллектуалов»?
— Вот уж это дело вполне обыкновенное. Нижний господский слой (честь создания этой исчерпывающей формулы принадлежит великому русскому педагогу С.А. Рачинскому), известный под комплиментарной кличкой «интеллигенции», в России/СССР всегда вел себя именно так и не иначе. При этом никакие этнокультурные различия особой роли не играют. Я столько об этом писал, что мне, право, неудобно приводить самоссылки, но деваться некуда. К примеру, можно взглянуть здесь.
Что же до «перехода на сторону сильного», я уже много лет никого осуждать не решаюсь. Потому что навсегда запомнил слова моего харьковского учителя жизни и судьбы, поэта Бориса Алексеевича Чичибабина. Еще семнадцатилетним я в очередной раз ляпнул нечто этакое отчаянно-критическое по адресу «трусов, боящихся власти». А Чичибабин в ответ сказал: «Юрка, маленький человек не обязан идти на крест за идею! Грех тому, кто посылает маленького человека на крест!»
Потребовалось немало времени, покуда, наконец, до меня дошло, что сам-то я — человек маленький и грешный. Так что лучше мне помалкивать.
— Вы хорошо знали Иосифа Бродского. По вашему ощущению, какую позицию занял бы он в данной ситуации: отмолчался бы, восславил Майдан как борьбу за свободу или осудил бы эксцессы? Или, допустим, на чьей стороне был бы Довлатов?
— Нет необходимости в ощущениях и в прогнозах поведения Бродского. Наши домыслы излишни: Бродский все сказал прямо. В тот самый 1991-й, в год крушения, им было написано стихотворение «На независимость Украины»:
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет — кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченый изотопом,
— жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада —
даром, что без креста: но хохлам не надо.
Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?
Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
Страшная, смертная поэтическая горечь этих слов не нуждается в комментариях. Место этого стихотворения — в одном ряду с пушкинским «Клеветникам России» и блоковскими «Двенадцатью» и, наконец, чичибабинским «Плачем по утраченной Родине». А Довлатов для меня — один из авторов нижнего господского слоя. Для этого самого слоя. Поэтому я не ожидал бы от него никаких сюрпризов, — но ведь и он не обязан идти на крест за идею! Прижизненная его биография мне представляется достаточно трагической, о чем я также, по своей неосторожности, успел написать.
А теперь у меня вопрос к вам: поддерживаете ли вы связь с нашей малой родиной, Харьковом? Какие вести приходят оттуда? Мне, признаюсь, затруднительно понять, что там происходит.
— Слава Богу, у меня в Харькове был большой круг общения. Во многом он сохранился — во всяком случае, хватает для понимания того, что там происходит. На данный момент главный вопрос — местные выборы. То есть вопрос сохранения той хрупкой, кособокой, далеко не всеми принимаемой стабильности в городе. Многих людей также волнует вопрос сохранения харьковской самобытности, и в этой связи очень печально, что уходит поколение харьковских «шестидесятников», ставших яркими деятелями всей русской культуры: художник Борис Чурилов, писатель Эдуард Лимонов, певец Вадим Мулерман, и ещё множество других. Харьков уже не будет городом русской культуры? Его удел вырождение в «свидомый» провинциализм?
— Для начала я бы расширил ваш перечень: с начала-середины 90-х ушли в путь всея земли наиболее значимые поэты-харьковцы: уже помянутый здесь Борис Чичибабин и Владимир Мотрич. О Мотриче за пределами Харькова помнят не столь уж многие, но единственную книгу Владимира Михайловича высочайше оценил едва ли не самый въедливый наш пониматель русской словесности Виктор Топоров, сам уже ушедший. Умерли художники Вагрич Бахчанян и Владимир Григоров, без которых наш харьковский ренессанс 60-х немыслим и непредставим. И это далеко-далеко не всë и не все имена.
В свое время я дерзал говорить даже о Харьковской цивилизации, собственно, о городе-цивилизации, вроде Антиохии. Но цивилизации гибнут. Я внимательно, насколько это было возможно, наблюдал за происходящим в Харькове после «оранжевой революции». Постепенно сбывались самые мрачные мои опасения, которые я в себе старался заглушить. Быть может, носителям русской культуры в нашем городе-цивилизации предстоит действовать, подобно героям романа Бредбери «451 градус по Фаренгейту». Не знаю, что речет о нас Господь. Но будем надеяться — согласны?
— Надежда умирает последней, а вначале было слово. Возможно ли литературно-художественное осмысление происходящих на Украине событий, в частности, вами? Нет ли таких идей и планов?
— Вполне возможно, да только еще рановато. Для осмысления нужна некоторая временна́я дистанция. Кроме того, автору такой книги хорошо бы оказаться очевидцем происходящего, пусть хотя бы отчасти, но побыть внутри. Иначе неизбежно получится умозрение. Сейчас, по горячим следам, нужно нечто документальное, журналистское расследование. И это — вам бы впору, вы очевидец, и свидетель, причем такой свидетель, который в состоянии трезво оценить и собрать воедино другие свидетельства…
— Юрий Георгиевич, сейчас речь о вас…
— Если писать полноформатный исторический роман, то дистанция должна выдерживаться хотя бы с полвека. И это уж точно не для меня, тем более я уже который год занят историческим, но не харьковским романом. На этих днях ожидаю появления отрывка в дальневосточном альманахе «Рубеж». Да ведь я вам верстку показывал…
— Из отрывка, озаглавленного «Государственный канцлер», следует, что вы намерены поднять огромный пласт истории. Вами даются совершенно нестандартные портреты Гитлера, Власова, а ваша проза просто блистательна. Но, чисто по-человечески понимая ход мысли этих персонажей, не оправдываем ли мы преступников? Не предполагает ли это выдачу индульгенции им и их наследникам? Ещё одна тема, которая явствует из публикуемого отрывка: трагедия эмиграции, которая в своём стремлении спасти родину может дойти до сотрудничества с врагом. Но тогда что для нас является Родиной: Россия или ее национальные окраины, а может, в новых условиях это и не окраины вовсе, а новое Отечество?
— Моя Родина, мое Отечество — это историческая Россия, вся без изъятий, вся русская цивилизация. А малая родина у нас с вами наполовину общая: потому что у меня есть еще и малая прародина: это Евпатория, Крым.
Насчет трагедии первой и, отчасти, второй эмиграции. По привычке начну с подходящей цитаты: «В конце 1924 г. в Москве к прозорливому старцу протоиерею о. Алексею Мечеву, настоятелю церкви на Маросейке, пришел незнакомый ему господин, сославшийся на рекомендацию своей тетки, хорошо известной о. Алексею, и просил принять его. О. Алексей был болен сердечною болезнью и лежал в постели, но тем не менее принял его. Господин этот собирался законным образом с семейством выехать из Москвы на свою родину, отошедшую в пределы другого государства, и пришел просить у о. Алексея благословения на этот шаг. О. Алексей охотно благословил его и совершенно неожиданно сказал ему резко: "Вы не воображайте, что ваше дело спасать Россию, — это совсем не ваше дело. Когда придет время, то Бог пошлет нужных людей, которые это дело сделают и уничтожат большевиков так, как буря ломает мачтовый лес". Месяца через два или три о. Алексей скончался. Эти слова очень поразили пришедшего, т. к. он ни о чем с о. Алексеем не беседовал, а между тем голова его была полна мыслями о том, что как только он выедет за границу, то сейчас же начнет читать на трех языках лекции и писать книги о том, что делается в России. Прозорливость старца была так ясна, что господин тот оставил политику и занялся другим». (Сурский И. К. Отец Иоанн Кронштадтский. Т.1-2. М. «Паломник». 1994. С.185)
Мне много приходилось общаться со старой русской эмиграцией, и я был признан ею — «своим». Идея, согласно которой можно, мол, «спасти Россию», используя для этого исконных ее врагов, которых «спасители» предполагали обмануть, обвести вокруг пальца, это не столько трагедия, сколько дьявольский фарс, особого рода самообман, самообольщение. Огромное множество представителей первого поколения старой эмиграции — были вольными или невольными участниками уничтожения Российской империи, вольными или невольными клятвопреступниками, нарушителями присяги, данной русскому царю.
Осознание произошедшего с ними — превышало их душевные возможности. Отсюда и отсутствие раскаяния в содеянном. Ведь и генерал Власов надеялся «использовать» немцев, чтобы те «прогнали большевиков», а уж мы потом, «когда окрепнем, их самих выгоним вон из освобожденной России». В этот «секретный план» посвящали слушателей школы пропагандистов в Дабендорфе — кадровом учебном центре РОА.
Писательская задача, как я ее понимаю, это не оправдание и не осуждение. Это максимально возможное понимание, достичь которого не дано без сопереживания: то есть, без проникновения в самую что ни на есть сокровенную сердцевину героя, в особенности если герой твой — лицо историческое. Писатель должен заставить этого героя — рассказать о себе все, что только ему известно. А обычному человеку, хоть он государственный канцлер и генерал, о себе самом известно очень мало. Да он и не желает знать больше. Обычный человек себя постоянно жалеет, извиняет, самому себе нахваливает. Писатель же должен узнать о герое намного больше. Только тогда возможно появление героя, как минимум, трехмерного. А иначе будет скучно.
— Не раздражают ли вас события, происходящие нынче в Америке? Может, рядом с вами, где-нибудь неподалёку сейчас лютуют демонстранты BLM? Или это нагнетает пресса? Каковы ваши прогнозы на победу того или иного кандидата?
— То, что сейчас происходит в США, в высшей степени серьезно. Это глобальные перемены, которые, как я допускаю, первоначально представлялись тем, которые эти перемены инициировал своими действиями, всего лишь жестким вариантом предвыборной кампании. А кампания пройдет — и мы все устаканим. Вероятно, и сейчас достаточное число ответственных персон искренне полагает, что у них все под контролем. Но это, скорее всего, опасное заблуждение.
Кстати, пресса — если речь идет о прессе «истеблишированной» — не только не нагнетает, но зачастую делает хорошую мину при плохой игре. А у слова «мина» есть, как мы с вами знаем, и более распространенное значение. Для меня, как для дремучего палеоконсерватора, оснований для беспокойства более чем достаточно. Речь идет о системном кризисе порядка управления, и ждать можно чего угодно. Моим предпочтительным кандидатом является республиканец Бенджамин Гаррисон, человек строгий и честный, но, к великому сожалению, его уже однажды избрали, в 1889 году. От прогнозов позволю себе воздержаться. Скоро все сами увидим.
