В рукописях 1857—1859-х годов Карл Маркс (1818—1883) писал об отчуждении, которое возникает при машинном производстве:
«Деятельность рабочего, сводящаяся к простой абстракции деятельности, всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины».
Обратим внимание на то, что порабощает рабочего не столько машинное производство само по себе, сколько стоящая за ним наука.
В послевоенном СССР престиж технической интеллигенции стал стремительно расти, а потом даже заговорили о когнитариате — новом классе. Эту тенденцию прекрасно выразил в 1959 году поэт Борис Слуцкий в своем стихотворении «Физики и лирики»:
«Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли Мы, что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья —Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете Не взлетают наши кони… То-то физики в почете, То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, А скорее интересно Наблюдать, как, словно пена, Опадают наши рифмы И величие степенно Отступает в логарифмы».
Это стихотворение было опубликовано спустя всего два дня после выхода заметки ученого кибернетика Игоря Андреевича Полетаева (1915−1983), в которой он полемизировал со статьей журналиста и писателя Ильи Григорьевича Эренбурга (1891−1967) в «Комсомольской правде». Главным предметом полемики, разумеется, был спор «физиков и лириков», а под вопрос ставилась аж нужность искусства как такового.
Я не буду тут далее вдаваться в подробности этого спора и его очевидно элитную подоплеку. Скажу лишь, что он был спровоцирован не случайно и носил деструктивный характер. Ведь СССР был моноидеологическим государством, а любая идеология, и тем более «учение», как называл марксизм Ленин, носит гуманитарный и в каком-то смысле «лирический» характер. Особенно, это верно для марксизма, который во времена Ленина был не только наукой, но и символом веры. То есть, по сути, эта полемика ставила под удар не только ту идеологию, которая лежала в основании СССР, но и идеологичность как таковую, а также нечто большее.
Если же говорить об учении Маркса, то он, как мы видели выше, выражал большое беспокойство по поводу наступления науки и машинного производства, которые отчуждают, а значит, и порабощают пролетариат. Отчуждают от чего? От родовой сущности. Свои взгляды об отчуждении и родовой сущности Маркс главным образом излагал в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». В них говорится:
«Вообще положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого и каждый из них отчужден от человеческой сущности».
Эти «рукописи» были впервые опубликованы на немецком языке лишь в 1932 году. А в СССР были изданы аж в 1956-м. Ленин не мог их читать, а после весь корпус сочинений, на основе которых была сформирована советская идеология, был уже окончательно «утвержден». Так что внесение содержания «рукописей» в этот корпус было уже сильно осложнено, если вообще возможно. Ибо начнешь пересматривать идеологию, на которой стоит государство, глядишь: и с государством что-то неладное может случиться. Однако лучше уж было так аккуратно рискнуть, чем начинать достаточно нелепую и провокационную дискуссию о «физиках и лириках». Она-то как раз ничего, кроме вреда, не принесла и противоречила как Марксу, Энгельсу и Ленину, так и самой истине.
Но о какой науке шла речь? Что за наука «не существует в сознании рабочего»? А если бы она в этом сознании существовала, то было бы преодолено отчуждение человека от человека и отчуждение каждого от родовой сущности?
Несомненно, речь шла о науке модерна, которая своим истоком имеет проект «Просвещение». Да, разумеется, если бы рабочий во времена Маркса был посвящен в ее законы, он бы чувствовал себя иначе и понимал, с чем имеет дело. Однако в СССР техническое образование было на высочайшем уровне, но проблема отчуждения преодолена не была. И понятно почему! Ведь просвещенческая наука «объективна» и рассматривает мир так, как будто-то он лишен всего человеческого. Есть субъект — ученый, и есть объекты, которые он рассматривает. Всё же ценностное, человеческое при этом рассмотрении выводится за скобку.
Модерн решал эту проблему тем, что провозглашал «свободу, равенство, братство» и национальное государство, которое подразумевало такие «лиричные» вещи, как единство языка и культуры. Кроме того, предполагалось, что религия и индивидуальные ценности должны быть уделом частной жизни. В общественной же жизни индивид должен был руководствоваться рациональным законом и общенациональными ценностями.
Однако все ценностные, человеческие, «лирические» основания модерн «подвесил» в воздухе. В итоге начал стремительно набирать силу процесс выгорания культуры, о чем говорил и сам Маркс, и, в частности, такой тонкий и умный его последователь, как Вальтер Беньямин.
А наука? Она постепенно «отвязывалась» от обременяющих ее ценностей и человечности. В итоге все гуманитарное, действительно, встало под вопрос, войдя в конфликт с бесценностным знанием. А потом культура начала чахнуть. Окончательно распрощался с «лирическим» фашизм, следствием чего, в частности, стали печально известные эксперименты доктора Менгеле, для которого люди были просто «объектами».
А что сегодня? Не нависает ли над нами глобальный и коллективный доктор Менгеле бесценностной науки? Ведь кризис национальных государств и наша перестройка, как я убежден, одной из своих главных причин имеют именно отвязавшуюся от всякой этики и «лиричности» рациональность. В самом деле, зачем кормить рабочих, если всё производят машины? И что такое тогда народ, а значит, и «социалка»? Зачем он нужен? Да его, собственно, и нельзя увидеть сквозь призму голой рациональности. Ведь народ — это люди, сложная, «лиричная» общность этих людей, которая представляет ценность. Но если нет ценностей и они выдыхаются, то какой такой народ? Потому-то и идет кризис национальных государств, ибо «нация» — это ценностная «лирика», а миром начинает тотально управлять голый расчет.
Да, Ленин по своему мировоззрению во многом был человеком просвещения, и ему было не до тонких различий в научных парадигмах. Однако Ленин насаждал культуру как мог и был страстно влюблен в мечту о коммунизме, что исключало окончательную голую, бесценностную рациональность. Но зато нечто об этой рациональности сказали Маркс, которого потом Поппер ругал именно за привнесение в науку ценностей, и Энгельс.
В своем письме Конраду Шмидту от 5 августа 1890 года, то есть уже после смерти Маркса, Энгельс писал следующее:
«О книге Пауля Барта я читал в венском журнале Deutsche Worte отзыв, написанный злополучным Морицем Виртом, и эта критика оставила у меня неблагоприятное впечатление также и о самой книге. Я просмотрю ее, но должен сказать, что если Морицхен правильно его цитирует, то Барт утверждает, будто он во всех сочинениях Маркса смог найти всего лишь один пример зависимости философии и т. д. от материальных условий существования, а именно тот, что Декарт объявляет животных машинами. Мне просто жалко человека, который может писать подобные вещи. И раз этот человек еще не понял, что хотя материальные условия существования являются primum agens (первопричиной — прим. авт.), это не исключает того, что идеологические области оказывают в свою очередь обратное, но вторичное воздействие на эти материальные условия; раз это ему неясно, то он не способен понимать и тот предмет, о котором пишет. Но, повторяю, ведь это все из вторых рук, Морицхен же — опасный друг. И у материалистического понимания истории имеется теперь множество таких друзей, для которых оно служит предлогом, чтобы не изучать историю. Дело обстоит совершенно так же, как тогда, когда Маркс говорил о французских «марксистах» конца 70-х годов: «Я знаю только одно, что я не марксист».
Если не вдаваться в подробности того, с кем именно тут полемизирует Энгельс и почему, то тут сказано несколько важных вещей, объединенных одной главной темой — противопоставлением материализма Маркса материализму Декарта. Это особенно важно, поскольку именно Декарт является одним из «отцов» просвещенческой науки, а также потому, что для многих существует только один некий абстрактный материализм, в то время как взглядов на материю история философии знает множество. Главное же, что Энгельс противопоставляет «животным машинам» (тут совершенно ясно, что речь идет о людях, а не о животных) именно «лиричность», то есть «что идеологические области оказывают в свою очередь обратное, но вторичное воздействие на эти материальные условия». Энгельс не конкретизирует, как именно берутся эти «идеологические области» из «материальных условий». Но говорит, что без учета «идеологических областей» понимание действительности будет неадекватным, а человек, с точки зрения Декарта, превратится лишь в машину. В таком неверном с точки зрения марксизма «материалистическом понимании» Энгельс справедливо видит то, что оно «служит предлогом, чтобы не изучать историю». Действительно, если историю творят машины, то нужно изучать не ее, а механизмы машин. Но это антимарксистская точка зрения. Именно видя «марксистов», придерживающихся подобного понимания материализма, Маркс говорил, «что я не марксист».
Если же говорить грубо о взгляде Декарта (1596−1650), то нужно сказать следующее. При помощи метода «картезианского сомнения» он предлагал отбросить всё то, в существовании чего можно усомниться. В итоге Декарт приходил к знаменитому cogito ergo sum (мыслю, следовательно — существую), ибо сознание — это единственное, в наличии чего невозможно усомниться. Далее Декарт начинал глядеть с позиции такого сознания на мир и видел его как «протяженность», то есть, грубо говоря, как нечто такое, что может быть посчитано при помощи математики и геометрии. Отсюда и представление о «животных машинах», на которое указал Энгельс. Но что придает этому геометрическому, счетному миру бытие? Почему он не галлюцинация — задавался вопросом Декарт. На это он отвечал, что бытие всем видимым вещам придает Бог, ибо он добр и, стало быть, не может столь жестоко обманывать человека. Далее такой мир подлежал «счету» и «измерению», что и стало прерогативой просвещенческой науки. Сам же человек, субъект, его сознание входили, по Декарту, не в сферу науки, а в сферу философии и метафизики. Поэтому отрубание метафизической, «лирической» «головы» у просвещенческой науки, что по существу осуществил модерн, породило взгляд на мир как на механизм, в котором «живут» машины, но нет людей.
Маркс же имел в виду совсем иной взгляд, подразумевающий целостное познание, включающее в себя ценностный аспект внутри самой науки, который выступает как ее неотъемлемая часть, а не как некий отдельный от нее надзорный орган, являющийся для бесценностной науки «пятым колесом», от которого она втайне мечтает избавиться. А так как для Маркса главной ценностью был человек и история, то его наука была всецело направлена на общество и человека и исключала возможность эксцесса в духе доктора Менгеле.
Как ни странно, в подобном гуманистическом ключе мыслил главный ниспровергатель Декарта — Эдмунд Гуссерль (1859−1938). В своих «Картезианских размышлениях» он убедительно показал, что Декарт лгал, когда говорил, что мир следует видеть только как «протяженность». Гуссерль указал на то, что мир можно видеть не только при помощи математики и геометрии (что он не отрицал), но и при помощи образов, которые напоминают эйдосы Платона. Бытие же этим образам и самому миру, по Гуссерлю, придает не Бог, а, прошу прощение за грубость у тех, кто глубоко в теме, человеческое общество, которое совместно устанавливает в акте познания, что существует, а что лишь галлюцинация. Счетное же познание мира, по Декарту, осуществляется в одиночку, ибо для калькуляции не нужен другой.
Таким образом, Гуссерль решает проблему субъект-объектных отношений в науке, которая неадекватным образом рассматривает общество, видя его не как общество людей, а как систему из машин. Гуссерль противопоставляет этому подходу субъект-субъектный подход, без которого общество, да и всё живое, адекватно познаны быть не могут.
То есть правильное внесение ценностного аспекта в науку не умаляет ее познавательных способностей в угоду этике, как сегодня принято думать, а, наоборот, делает ее более адекватной миру и современной астрофизике в том числе. И тут гуманистичность и поиск истины совпадают.
Я понимаю, что провести тропу от Маркса к Гуссерлю непросто и занятие это не бесспорное, но вышеприведенные факты говорят о том, что подобная гуманистическая линия существует. Главное же, что без новой науки, органично соединяющей «физиков и лириков», мы можем лишиться не только истины, но и человечества.
Что же касается возможных возражений верующих, которые могут быть вызваны тем, что в модели Гуссерля бог как бы остается не у дел, а у Декарта вроде как наоборот, то на это я хочу ответить следующее. По мнению индолога Сергея Владимировича Лобанова, изложенному им в статье «Cogito ergo sum в перспективе монистической философии Шанкары и Абхинавагупты», мировоззрение Декарта скорее ближе к кашмирскому шиваизму, нежели к христианству. С чем я склонен соглашаться. Что же касается Гуссерля, то с трансцендентными мирами и метафизикой у него «всё в порядке» и его модель вполне позволяет строить широкий диалог между светскими и верующими людьми, во всяком случае, если эти верующие принадлежат к западному миру христианской культуры. Но это отдельная большая тема…
