Поколенческий ералаш

Пушкин, как всегда гениально, что вообще было ему свойственно, выразил ту мудрость, что всякому овощу свое время, и это относится и к неизбежной смене поколений:

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел.

Мудрость, не лишенную печали, ведь смена поколений — вещь естественная, но не такая уж радостная и даже весьма для уходящих поколений печальная, что и отметил его младший современник:

Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир.

Осень жизни — она не всегда золотая, а весьма часто ненастная и слякотная. Дряхлеющие силы нам начинают изменять, причем не только физические, в чем мало радости, но и умственные, в чем еще меньше. Все дается с большим и большим трудом, жизнь радует все меньше и меньше, а в довершение печали уходят одни за другими родные и близкие, и человек остается один на один с той гостьей, которая все ближе и ближе. 

Поэтому прежде было распространено понимание того, что осенняя пора — не в радость и что закат жизни — не в сладость, но ничего с этим не поделаешь.

Но в современном мире много чего пытались преодолеть — взять хоть половые различия, прежде считавшиеся непреложными, а потом объявленные более не существующими. Не могло это не коснуться и старости, и даже самой смерти.

То есть костлявую не упразднишь, как ни старайся, но можно сделать вид, что ее как бы нет, совершенно выключив ее из культуры. Тем более это можно было сделать и со старостью.

 
В рекламных роликах — они-то и есть истинная современная культура — появилось огромное количество бодрых старцев, о преклонном возрасте которых говорили разве что их седины. В остальном же они ничем не отличались от столь же бодрых людей младших возрастов. Разве что иногда они испытывали некоторую заминку, но тут же преодолевали ее, умащивая поясницу и коленки чудодейственным вольтареном и вновь делаясь как огурчик. 

В Средние века в культуре не существовало детства как особого возраста. Дети были всего лишь маленькими взрослыми. Теперь не стало старости. Старики — это все те же бодрые хипстеры, только чуток постарше. А чтобы не было сомнений и всяких вопросов, были придуманы эвфемизмы для старости (по модели "особенный ребенок") — "серебряный возраст", "возраст счастья" etc.  

Особенно сильно это проявилось у нас после 2018 г., когда после повышения пенсионного возраста в СМИ появилось неисчислимое количество чрезвычайно прытких представителей серебряного возраста — "А ну-ка, старицы, а ну-ка, старцы, стреляют, прыгают, с ума сойти!".  

Но природа такая штука, которую безнаказанно ссильничать нельзя. Вылезет и больно ударит.

Невротическое состояние общества во время заразы в немалой степени объясняется тем, что люди, которым современная культура усиленно вдалбливала, что смерти как бы и нет, она как бы и в стороне, вдруг столкнулись с тем, что очень даже и есть — и собирает обильную жатву. 

Но то же и со старостью. Очень долго объясняли, что теперь скорбной старости нет, а есть приятственный возраст счастья, как бы уже лишенный горьких черт старости, которые суть: упадок сил, изоляция от общества, умирание сверстников, сужение большого мира, делающегося все меньше и меньше, зацикленность на своих и чужих болячках, социальная деградация, нужда и забота.

Как вдруг с карантином, прекращением работы и прекращением зарплаты, самоизоляцией все беды, присущие возрасту счастья (правда, бодрые оптимисты делали вид, что этих бед в природе не существует), — эти самые беды вдруг пришли и к младшим возрастным когортам. Они на собственном опыте вдруг ощутили, легко ли быть старцем. И ощущение оказалось не из приятных. В каждом доме властно поселилось печальное время года — "В осень смерть под стать картине, в сон идет природа вся".  

Для приученных к оптимистической картине мира это было очень нелегко. Оттого-то с таким трудом переносятся карантинные меры.