Резюме: Созданием механизма формирования своих общесистемных интересов Россия сделала бы первый, принципиальный шаг по пути отказа от некритического копирования западных форм, будь то во внешней или внутренней сферах.

Статья была опубликована в журнале «Россия в глобальной политике», №2 за 2016 год.

Категория национального интереса интуитивно самоочевидна и понятна, но попытки осмыслить ее в приложении к целям и задачам внешней политики чаще всего рождают больше вопросов, чем предлагают ответов. Вот пример, который еще долгие десятилетия будет сидеть занозой в отношениях России с Западом.

Возвращение Крыма в состав Российской Федерации и развязанная странами НАТО «война санкций» против России столкнули в отечественной публицистике две оценки. Большинство одобряет воссоединение, считая его справедливым и оправданным. Меньшинство полагает, что Крым не стоит тех прямых и косвенных потерь, материальных и имиджевых, какие понесла Россия. Понятно, что когда одни мыслят критериями истории и геополитики, а другие – экономики и престижа, прийти к согласию относительно конкретного национального интереса невозможно. Поддается ли категория «национальный интерес» объективной оценке и рациональному прогнозированию и формированию?

Истоки понятия

«Национальные интересы» – дословный, бесхитростный перевод national interest (англ.), лишь сообразно логике русского языка поставленный во множественном числе: в самом деле, не один же интерес у «нации». Но в оригинале national interest – категория, обусловленная культурно, исторически и политико-идеологически. В культурном отношении она восходит к британской политической традиции. В историческом – появляется в эпоху, когда на смену средневековым монархиям стали приходить буржуазные республики. В политико-идеологическом – неотделима от понятий и концепций nation и nation-state – отнюдь не нации-этноса и национального государства, это признак в оригинале понятия даже не вторичный. Посмотрим на эти три момента внимательнее.

Путь Европы к понятию national interest был долог и тернист. В глубине веков многочисленные князьки, как бы они ни назывались в разных языках и местностях, как правило, ощущали себя хозяевами тех территорий и населения, во главе которых им довелось оказаться. Территория и население были для них лишь ресурсом и расходным материалом для удовлетворения своих потребностей и амбиций. Кто оказывался поумнее, думал о сохранении власти, могущества, богатства своего рода. Самые умные понимали или чувствовали, что земли и народы надо не только завоевывать, но и удерживать в длительной перспективе. Однако в целом интересы, амбиции и кругозор князька и определяли тот когнитивный багаж, с каким он выходил во внешнюю среду.

Римская империя, а затем принятие и распространение христианства на протяжении столетий формировали на европейском континенте политико-психологическую среду, в которой не могла не появиться категория, отражающая интересы территории, народа и «вертикали власти» как единого целого. Относительно небольшие географические размеры Европы немало поспособствовали тому, чтобы даже через бесчисленные войны и конфликты Европа постепенно осознавала себя как своеобразное целое. Более того, сами эти войны отражали исторические по масштабам и продолжительности циклы политической интеграции/дезинтеграции континента.

Первым его интегратором была, несомненно, Римская империя. Ее закат, а затем и распад вернул Европу в состояние политической разобщенности – но не абсолютной. Новым интегратором становится христианство. Соединившись с унаследованной от Рима идеей права, христианство в лице его католической ветви надолго духовно подчиняет себе светские власти, ставит их в политическую зависимость от благословения Папы. Европейские правители, при всех их взаимных усобицах и раздорах, на протяжении многих веков (до появления протестантства) исповедовали общую религию и оставались властителями на своих территориях лишь до тех пор, пока не вызывали недовольство и гнев святого престола. Ватикан же долгое время эффективно сталкивал их между собой, что создавало своеобразную систему политического управления на континенте. Все в совокупности и стало многовековым континентальным симбиозом церковных и светских властей, известным как res publica Christiana или «христианский Запад» (Western Christendom). Культурно-историческая и политико-психологическая особенность этой системы заключалась в том, что высшие светские власти не были и не чувствовали себя посланцами Бога на земле: между ними и Богом был могущественный посредник – Папа.

Великие географические открытия показали европейцам уникальность их общего дома, а начало колониальной эпохи и капитализма – его эффективность: Европа пришла на другие континенты, а не наоборот. Между тем в самой Европе светские верховные правители на протяжении веков стояли перед выбором: подчиняться ли безоговорочно воле Центра (тогда – Ватикана), рискуя спровоцировать беспорядки на подвластной территории, вплоть до потери трона; отстаивать перед Центром интересы свои и своей территории, рискуя отношениями с Центром и в конечном счете тоже троном, а возможно, и жизнью; или же настойчиво и целеустремленно искать баланс между интересами и требованиями Центра и своей территории.

Политически эта раздвоенность порождала стремление светских властей освободиться от опеки Ватикана, сохранив за ним духовную функцию. В XIV–XV веках политическая власть и влияние Ватикана слабеют, феодальные княжества становятся все более суверенными. Но политическая раздробленность феодальной, а затем и капиталистической Европы не мешала осознанию того, что в духовном (религиозном) и естественно-правовом (легитимность кланов, родов и владений) отношениях европейские страны были, да и остаются частями единого конфессионально-политического пространства. В этом смысле окончательная утрата Ватиканом политической власти и трансформация res publica Christiana в Вестфальскую систему (1648) стали не развалом средневековой Европы, а началом нового цикла относительных интеграции-дезинтеграции как особого пути политического развития континента.

Именно на этом этапе возникает понятие «государственных соображений» (ragion di Stato у Никколо Макиавелли, raison d'État – фр., Staatsräson – нем.), как имплицитно противостоящих и Ватикану, и отдельным группам интересов в самом государстве. Заметим, что оно более всеобъемлющее, нежели «государственные интересы». Когда французский монарх заявлял: «Государство – это я!», он адекватно и точно выразил суть феодальной государственности: монарх не олицетворял государство, а был им. Новая категория отделяла государство и его специфические интересы как от чьих-либо внешних интересов, так и от внутристрановых эгоизмов (включая даже личные интересы правителя).

Однако пока речь о государстве, притом феодальном, монархическом. Его отличала и определяла четкая логика наследования и легитимности власти. При силовой смене монарха в рамках того же рода или соперничающих родов эта логика в целом сохранялась. Но со становлением капитализма под политическое отрицание, а затем и практическое преобразование попадают институт монархии и феодальное устройство общества в целом. Возникают прецедентные для той эпохи проблемы источников легитимности республиканской власти и носителя постмонархического суверенитета.

Техническая альтернатива – любой сильный человек, диктатор (особенно в случаях казни короля); но по сути это возврат к глубокому историческому прошлому, когда сила решала все, а понятия легитимности и суверенитета еще не возникли. Помимо прочего, велик риск долгой череды последующих диктатур. Иная альтернатива – представительская система в общих интересах новых элит, вышедших из средних слоев и составляющих мизерную часть населения в целом, однако более многочисленных, нежели прежние. Вместе все это давало основания объявить их the people – народом. Тем самым уже легко решались проблемы суверенитета, носителем которого объявлялся народ, и легитимности власти, сформированной через систему представительства.

Такие элиты и стали в Европе зародышем nation – совокупности граждан, понимающих, что политические компромиссы, достигаемые по определенным и устойчивым правилам, лучше вечной гражданской войны или вооруженных разборок с непредсказуемым исходом; граждан, готовых на деле придерживаться таких правил и поддерживать политическое устройство, их обеспечивающее. Термин nation и все от него производные имеют, таким образом, в Европе прежде всего политико-правовое значение. Этнический элемент оказался привнесен в него позже, когда сформировавшиеся нации продолжали по инерции именоваться по названиям соответствующих стран. National interest суть интересы nation, территориально-исторического сообщества граждан, а не людей определенной этнической принадлежности.

Эта система с конца XVIII века претерпела два важных для нашей темы изменения. Во-первых, она получила всестороннюю и исключительно глубокую философскую, политико-идеологическую и научно-теоретическую проработку, осуществленную ведущими мыслителями Европы, а затем и США.

Во-вторых, она оказалась оптимально совместимой с поздневестфальской системой международных отношений. Колониализм, то есть порабощение и эксплуатацию, а то и геноцид народов абсолютного большинства стран мира было трудно оправдывать «национальными интересами» стран-колонизаторов. Здесь политически и нравственно удобнее были идеи «цивилизаторской миссии» и «христианизации отсталых народов», а категория «национального интереса» долгое время оставалась политически невостребованной.

Ее триумфальный выход в мировую политику приходится на самое начало 1950-х гг. и связывается с именем Ганса Моргентау – основоположника теории политического реализма. Согласно его взглядам, обретение и использование power («сила», но также и «влияние») является важнейшим национальным интересом государства и основным мотивом его политического поведения в мире. Таким образом, Моргентау впервые однозначно связал национальный интерес с государством, фактически отождествил его с государственным. При этом как power, так и национальный интерес понимались им, а затем долгое время и в теории политического реализма, в экономическом и военном смысле.

Нетрудно видеть, что такая трактовка национального интереса и теория политического реализма идеально описывали и оправдывали политику Соединенных Штатов периода их утверждения в качестве лидера западного мира. Идейно-политический арсенал традиционного колониализма, рухнувшего под равнонаправленными (но не совместными) усилиями США и СССР, замещался с американской стороны политическим теоретизированием на тему роли силы в мире и интересов государства в этом контексте. Холодная война и появление атомного оружия способствовали тому, что на протяжении 1950-х – 1960-х гг. понятие национального интереса оказалось теснейшим образом связано с соображениями и интересами национальной безопасности и «выживания» государства в ядерном мире.

Когда с начала 1960-х гг. были окончательно сломлены остатки довоенной системы международных отношений и классического колониализма, категории nation-state и national interest стали инструментальны. Задачи заключались в том, чтобы интегрировать в систему международных отношений, преимущественно в прозападную их часть, новые постколониальные государства; обеспечить США выход на позиции политического лидерства на Западе, а затем и в мире; сохранить лицо проигравших – Германии и Японии, потерпевших поражение во Второй мировой войне, и Великобритании и Франции, лишившихся колоний и довоенных позиций лидеров международной системы, – открыв им путь к конструктивному статусу участников новой мировой политики под эгидой Соединенных Штатов.

На этом этапе политика Вашингтона все чаще создавала ситуации, при которых военное вовлечение США никак не могло быть оправдано какой-либо угрозой их национальной безопасности или интересам (пример – война во Вьетнаме). Как следствие, в политике наряду с national interest появляется понятие vital interest – «жизненно важных интересов», а в теории международных отношений нарастает критика политреализма, появляются так называемые ревизионистские теории, и в конечном итоге неореализм расширяет понятие национального интереса за рамки его изначальной трактовки. Сегодня в контексте «жесткой», «мягкой» и «умной» силы под конкретный национальный интерес может быть подведено практически всё, чего потребуют интересы текущей политики.

Таким образом, правомерно констатировать, что категория национального интереса к настоящему времени не имеет научного содержания и, в силу ее размытости и множественности критериев определения конкретного интереса, скорее всего и не получит его в обозримом будущем. Национальный интерес – категория историко-философская, политико-идеологическая и собственно политическая. В первом ее качестве она связана с определенным пониманием истории и уровней развития общества и государства; во втором – с идеологией либерализма и политико-реалистическим подходом к международным отношениям; в третьем – с текущими внешнеполитическими интересами государства (как их понимают находящиеся в данный момент у власти лица, группы, правительства). Такие категории не поддаются объективной операционализации, их трактовка всегда субъективна. При этом в западной политической теории и практике достаточно четко различаются национальные интересы, интересы государства и интересы правящего режима.

Путь России

Постсоветская Россия, повернувшая к капитализму (как его понимали и преподавали в СССР), в начале 1990-х гг. импортировала с Запада, прежде всего из США, практически все понятия и категории, находящиеся в настоящее время в политическом обороте страны (кроме разве что евразийства и тех, что были заимствованы в разные периоды советской и досоветской истории). До этого понятие национального интереса было в России, разумеется, известно, но в приложении к ней самой не использовалось.

Россия до октября 1917 г. не проделала ту когнитивную, политическую и практическую эволюцию, которую прошла за последние две тысячи лет Европа. Путь России был иным. Первое принципиальное отличие заключалось в объеме территории – вначале неосвоенной, с крайне низкой плотностью населения, позднее номинально включенной в состав Московского царства и Российской империи, но освоение и жизнь на которой всегда были ресурсоемки по сравнению с Европой. В обстановке трудных для выживания климатических и иных условий и низкой удельной плотности населения потенциальный политический процесс вынужденно оказывается «неконцентрированным»: локальная полития складывается лишь на уровне малочисленных «элитных» групп своего времени (более многочисленную элиту население и территория еще не могут прокормить), а совокупность условий (включая трудности, риски и издержки коммуникаций в такой природной и социальной среде) в целом способствует формированию политико-управленческих иерархий («вертикалей власти») куда больше, нежели сетей – горизонтальных структур любого рода.

Иначе складывались в России и взаимоотношения светской и духовной власти. Православная церковь сыграла значимую роль в преодолении княжеских междоусобиц и формировании объединенного русского государства. Но она вынуждена была жить и работать в условиях малоконцентрированного политического процесса с обилием вертикальных и дефицитом горизонтальных связей, а потому большую часть своей истории провела в жестком подчинении светской власти. На малонаселенных просторах обширного востока Европы у нее не было возможностей стать ни мейнстримом христианства, ни регулятором разноплеменных международных, а не моноэтнических межкняжеских отношений (после создания Московского царства и победы над Золотой Ордой последние практически утратили былое значение, сведясь к борьбе нескольких семей за московский трон). Соответственно, в России не сложились и не могли сложиться процессы, которыми двигались циклы интеграции-дезинтеграции Европы.

В новейший период формирование основ капитализма в России по ряду причин не завершилось политическим оформлением буржуазно-демократического республиканизма: он просуществовал лишь с февраля по октябрь 1917 года. Как следствие, не сложилась и nation: не только императорская семья и высшая знать, но многочисленный класс служилых людей воспринимал купеческое сословие как потенциальную угрозу самодержавию.

В начале ХХ века император Николай II, отвечая на вопрос анкеты о роде занятий, называет себя «хозяином земли русской». Российский император был по-своему прав – он действительно был на тот момент хозяином земли русской, и этот факт отражал отсутствие в России того времени такого развития общества и его институтов, которое было бы по сути аналогичным европейскому или близким к нему, а не лишь внешне похожим на него. Если самодержец – хозяин, мысли о национальных интересах места нет. Интересы страны определяются ее хозяином – что в общем абсолютно логично.

В советский период категория национального интереса не приживается по иным причинам. На уровне идеологии этому более всего препятствовали две концепции – бесклассового общества и интернационализма. Социалистическое, а в перспективе коммунистическое общество должно было появиться в процессе и результате классовой борьбы, а потому классовые интересы провозглашались как безусловно высшие и абсолютные. А потому идеал – бесклассовое общество – был по природе интернационален, национальное же расценивалось как вредная и опасная преграда на пути к всеохватному интернационализму.

Практика, как и следовало ожидать, оказалась сложнее умозрительных схем. Номинально строительство социализма и коммунизма возглавляла партия. По логике интересы партии должны были быть наивысшими. Так чаще всего и было – чаще всего, но не всегда. Надежды на мировую революцию пошатнулись уже к 1920 г., дали фатальную трещину по итогам Великой депрессии и рухнули по ходу Второй мировой войны. Руководство партии, изначально смотревшее на государство исключительно как на орудие своей политики, еще в 1920-е гг. осознало, что сохранит себя и власть, лишь сохранив государство. Иосиф Сталин был до мозга костей государственником, резко сместившим баланс реальной власти от партии к государству. Номинально партия, ее идеология и риторика сохранялись и даже осуществляли «руководящую и направляющую роль» в строительстве нового общества, практический же ход дел в стране вплоть до начала перестройки (1986 г.) определяло государство. Одна из ключевых его опор называлась Комитетом государственной безопасности – не партийной, общественной или национальной.

Однако своеобразный порядок выработки и принятия общесистемных, скажем так, интересов объективно существовал. Он включал определение общих направлений и целей развития; долгосрочных программ в сферах экономики, обороны, научных исследований, в социальной области; пятилетние планы в экономике; утверждение всего перечисленного на съездах партии, в органах государства и совместных постановлениях ЦК КПСС, Совета министров и, в ряде случаев, президиума Верховного Совета. В этой работе на разных этапах участвовали аппараты ЦК партии и Совмина, ведомственные и академические институты, межведомственные комиссии, Госплан. По некоторым вопросам проводились неформальные общенародные обсуждения, результаты которых рассматривались соответствующими органами перед принятием решений.

Никоим образом не идеализируя эту систему, нельзя не отметить ее сильные стороны. Она была ориентирована на выработку перспектив (от 5 до 20 лет) и сочетание оценки перспектив с конкретными программами, годовыми и пятилетними планами. Она открывала возможности маневрировать всеми видами ресурсов не только в реальном времени, но и в масштабах десятилетий. Она была нацелена на соединение усилий партии, государства и наиболее активной части населения. И на «выходе» всей этой деятельности складывался некий компромисс не только между желаемым и возможным, но и между интересами партийно-государственной номенклатуры, ее высшего эшелона, государства и активной «системной» части общества.

Одним из следствий описанных особенностей российского развития стало смешение интересов страны, государства и правящего режима. При монархии в таком смешении была определенная логика: самодержец действительно хозяин страны, нравится нам это или нет, и его интересы определяющи для государства и страны. Декларативная приоритетность неких классовых интересов над всеми остальными в социалистический период одним из следствий имела то, что обвинения в антипартийности, отходе от основ марксизма-ленинизма и прочих идеологических грехах становились эффективнейшим оружием во внутриноменклатурной борьбе. При необходимости им охотно пользовались и партийные фундаменталисты, и технократы-государственники, и прохиндеи-карьеристы. Нечто неугодное той или иной группе специальных интересов внутри номенклатуры могло легко быть объявлено антисоциалистическим, и тут места для дискуссий уже не оставалось. Понятно, что в такой атмосфере было не просто трудно, но часто политически невыгодно различать интересы партии, государства, общества.

Что же касалось конкретных интересов правящего режима, эта тема всегда была и до сих пор остается в России закрытой. При Сталине она была смертельно опасной; при Брежневе просто табу; сегодня говорить на эту тему не возбраняется, но желающих пока мало. Конечно, политическая публицистика, теория и практика сознают и признают наличие у любого режима собственных интересов и их отличие (теоретически вплоть до противоречий) от интересов государства и общества; но в анализе проблем и процессов современной России такие различия, их потенциальные и реальные последствия прослеживаются нечасто. На практике правящий режим как в прошлом, так и сейчас определяет практическое содержание того, что затем получает статус «интересов России».

С одной стороны, так и должно быть, это одна из главных функций правящего режима в любой стране в любую эпоху. С другой, недостаточно четкое политико-теоретическое разграничение разных видов интересов увеличивает риск того, что интересы самого режима могут при каких-то обстоятельствах оказаться смешанными с другими или даже затмить собой, вытеснить эти другие. На таком фоне категория национального интереса вносит в понимание общестрановых – скажем пока так – интересов России еще большую неопределенность.

В ряд государственных документов середины 1990-х гг. вошла формула «геополитические и национальные интересы России». Если воспринимать ее буквально – а как иначе? – то необходимо заключить, что речь шла о двух разных группах интересов. Причем геополитические интересы России – это не ее национальные, и наоборот. И коль скоро они разные, то в принципе нельзя исключать возникновения между ними конфликта и противоречий. Никаких указаний на то, в пользу каких интересов и на основе каких критериев должен был бы разрешаться такой конфликт, буде он возникнет, дано не было. Нет и научного определения первых и вторых. Понятие «геополитические интересы России» продолжает широко использоваться в научно-политической литературе, СМИ и публицистике наряду с термином «национальные интересы».

Геополитические идеи и лексика вошли в политический оборот России в преддверии и с завершением демонтажа СССР. Отказ от марксизма-ленинизма вкупе с легко объяснимым отсутствием в то время на территории Советского Союза какой бы то ни было иной идеологии сделал геополитику привлекательной в глазах власти и силовых структур. Геополитика – прежде всего идеология государственничества. Как и идея классовой борьбы, она зиждется на понятии «баланса сил» (однако если политреализм обращается к прагматическим и объективно измеримым видам силы – военной, экономической, – то концепции соотношения классовых сил и геополитики адресуются к силе неизмеримой, умозрительной, гипотетической). Геополитика позволяла тешить себя иллюзией, что постсоветская Россия сохранит международные позиции СССР. Но видеть в геополитике лишь иррациональное начало было бы чрезмерным упрощением.

Геополитика как идеология и практический курс исходит из постулата об определяющем значении «баланса сил» в международной жизни, что делает их имплицитно конфликтогенными. Однако «спрос на конфликтогенность» в этой сфере может продуцироваться как отдельными субъектами международных отношений, по тем или иным причинам отдающими предпочтение конфликтным формам поведения в мире на определенных направлениях их политики, так и состоянием системы международных отношений в целом, не признающей иных типов поведения или не оставляющей некоторым категориям субъектов международных отношений иной альтернативы, кроме конфликта как способа утверждения себя и защиты своих (в том числе законных) интересов.

В последнем случае заявляет о себе своеобразная природа геополитических интересов: они требуют издержек и затрат сегодня в расчете на отдачу в будущем. В этом смысле обеспечение геополитических интересов есть ресурсоемкая политическая инвестиция в будущее с непредсказуемыми рисками и итогами. Она оправдана, если речь идет о выживании страны или об обеспечении широкого комплекса ее иных интересов – стратегических, военных, статусных, других. Является ли такая инвестиция «национальным интересом» или платой за его обеспечение? Скорее последнее.

Продолжающиеся на протяжении всего постсоветского периода поиски «национальной идеи» новой России, не принесшие пока результата, убедительно говорят о том, что нации пока в стране не сложилось, и под национальными интересами нет прочной социокультурной основы. Термин, импортированный из других культур и условий, является в нынешней России более идеологическим, чем в странах его происхождения. На протяжении всей российской истории интересы государства фактически отождествлялись с интересами власти, и только иногда, ретроспективно, действия ушедшего с политической арены (а чаще и из жизни) режима расценивались как ошибочные – а значит, не отвечавшие государственным интересам или даже противоречившие им. Но если интересы режима или даже государства представляются – намеренно или нет – как «национальные», оппонировать им становится сложнее, а иногда и как бы антипатриотично.

Наконец, российский социум (именно социум, а не отдельные лица или группы) никогда не пытался сформулировать собственные конструктивные идеи относительно интересов страны (именно страны, а не государства или режима). Случаи недовольства официальной политикой были во все времена. Неизменно появлялись и группы, выражавшие в той или иной форме несогласие с какими-то действиями правительства или с его курсом в целом. Но слабые зачатки постоянной деятельности по разработке интересов страны и общества (а не непременно оппозиции правительству) появляются только в последние полвека.

В настоящее время нет оснований полагать, что описанное положение принципиально изменится в обозримые сроки. Вносимые в политику интересы по-прежнему определяются в узкой сфере внутриэлитных отношений и межведомственных противоборств. Однако цена таких интересов становится в XXI веке беспрецедентно высокой и может за считанные десятилетия отбросить страну назад. Это означает, что России необходимы интересы, которые за неимением более точного понятия можно называть национальными.

Практика, проблемы, перспективы

Если российское общество пока не нация, а совокупность многих этносов, проблемы формирования и критериев соотнесения интересов национальных, государственных и режима обретают особую значимость. В то же время правомерно утверждать, что хотя понятие «национальные интересы» давно присутствует в документах и выступлениях официальных лиц, их четкого определения и механизмов формирования и утверждения нет до сих пор.

Сразу оговоримся: какая-то часть конкретных национальных интересов в принципе не поддается определению. Такие интересы возникают и меняются в зависимости от внезапных событий, явлений во внешней или внутренней политике. В силу неожиданности они, как правило, требуют принятия быстрых мер. В условиях цейтнота и давления различных факторов дефиниция таких интересов, выработка и принятие соответствующих мер осуществляются органами государственного управления в рабочем порядке. Позднее возможны любые обсуждения и дискуссии; но в критический период конкретные национальные интересы определяются задействованными лицами и ведомствами. Подобные ситуации не раз случались в прошлом; несомненно, они будут иметь место и впредь. Ниже речь пойдет не о них, а о тех гораздо более многочисленных случаях, когда национальные интересы и меры их обеспечения могут определяться заранее в рамках созданного для этого механизма.

На идеологическом уровне национальные интересы могут быть выражены всего несколькими словами: безопасность, прочность международных позиций, права личности и гражданина, развитие. Вопрос в конкретизации и в том, кто выступает субъектом. Как понятие идеологическое, отчасти и нравственное, национальный интерес может при желании легко быть наполнен подчеркнуто идеологическим содержанием и стать мотивацией и основой иррационального курса, результатом которого, как правило, оказываются растрата времени, человеческих и материальных ресурсов, а в худшем случае и саморазрушительные для страны процессы. Но идеологические и нравственные императивы могут быть воплощены в осуществимые позитивные практические цели, программы, планы и действия.

Идеологическое наполнение национальных интересов способствует легитимации жесткой центральной власти, духовной или светской: коль скоро есть некая, предположительно великая цель, видимая во всей ее полноте и блеске лишь идеологам, то должен быть кто-то, способный повести к этому идеалу. Конкретизация же национальных интересов неизбежно ставит вопросы сроков, полноты и цены их обеспечения – а значит, эффективности власти и систем управления. Религии неверифицируемы, и в этом их неустранимое преимущество над светскими политическими идеологиями. Показательный пример: пока в СССР строили социализм и обещали, что вслед за социализмом наступит коммунизм, значительная часть населения верила в эту мечту, и система оставалась стабильной даже вопреки страшным лишениям и репрессиям. Но когда (в условиях относительного материального благополучия и личных свобод) в центре внимания оказались конкретные планы и программы, все чаще не выполнявшиеся, авторитет и власть компартии стали размываться, что и привело в конечном счете к демонтажу советского социализма в Европе. Видимо, путь к политической стабильности лежит через эффективность власти или через торможение качества развития посредством (квази-) религиозного режима и государства.

Официальное определение национальных интересов содержится пока в одном документе. В «Концепции внешней политики Российской Федерации» (2013 г.) национальные интересы упоминаются не раз, но не расшифровываются. Закономерно, что в этом документе они рассматриваются исключительно в их внешнем аспекте: интересы «Российской Федерации как одного из влиятельных и конкурентоспособных центров современного мира».

«Стратегия национальной безопасности Российской Федерации до 2020 года» определяет национальные интересы как «совокупность внутренних и внешних потребностей государства в обеспечении защищенности и устойчивого развития личности, общества и государства». Достоинства этого определения в том, что оно вообще дано и что внутренние и внешние аспекты интересов связаны здесь воедино. Эта связка занимает в «Стратегии» центральное место, проходит через все ее разделы и отличается глубокой проработанностью. Но серьезный недостаток этого определения – в отождествлении национальных и государственных интересов, в сведении первых ко вторым. Странно отрицать интересы государства как одного из ведущих субъектов политики и жизни страны в целом; но и отождествлять их с национальными методологически некорректно, а практически чрезвычайно рискованно.

В «Стратегии» говорится (ст. 21), что «национальные интересы Российской Федерации на долгосрочную перспективу заключаются: в развитии демократии и гражданского общества, повышении конкурентоспособности национальной экономики; в обеспечении незыблемости конституционного строя, территориальной целостности и суверенитета Российской Федерации; в превращении Российской Федерации в мировую державу, деятельность которой направлена на поддержание стратегической стабильности и взаимовыгодных партнерских отношений в условиях многополярного мира». Каждый из названных тут интересов поддается конкретной операционализации, в чем убеждают цели и задачи политики национальной безопасности, сформулированные в документе.

Важное с точки зрения рассматриваемой темы положение «Стратегии» гласит, что «для защиты своих национальных интересов Россия, оставаясь в рамках международного права, будет проводить рациональную и прагматичную внешнюю политику, исключающую затратную конфронтацию, в том числе и новую гонку вооружений» [Выделено мной. – Н.К.]. Это, на наш взгляд, означает, что как содержание национальных интересов, так и формы и методы их защиты исключают всякое миссионерское начало – идеологическое, конфессиональное, имперское. Если такая тенденция закрепится на длительный срок (хотя понятно, что есть внутренние и внешние силы, которые по разным причинам, но будут ей всячески противодействовать), она может стать принципиальным, историческим поворотом в развитии России и в ее отношениях с миром – от тех или иных вариантов болезненной идеологизации к сдержанному и рациональному прагматизму.

Логичное следствие отождествления национальных интересов с государственными – то, что последние должны определяться самим государством. Пусть при участии экспертного и научного сообществ, гражданского общества – но последнее слово закономерно принадлежит субъекту интересов, будь то в явной форме, когда государство четко скажет, что оно намерено или не намерено делать, или, что гораздо хуже, в форме неявной, когда говорится одно, а происходит нечто иное.

На этом пути национальные интересы России поджидают две опасности, проистекающие из того, что в стране исторически нет традиций, механизмов и практических навыков корректировки курса и действий правящего режима и государства в целом, которые были бы совместимы с целями и задачами социально-политической стабильности. Первая из таких опасностей – исключительно высокая роль правящего режима в формулировке целей и формировании политики (внутренней и внешней) при отсутствии у законодателя и органов государственного управления мотивации и способности оказывать в необходимых случаях сдерживающее влияние. Да, сегодня политика правящего режима рациональна и прагматична. Но есть ли гарантии, что завтра она не сменится на иную, даже на противоположную? В чем состоят такие гарантии, кроме как в личных качествах и взглядах главы государства?

Другая опасность связана, на наш взгляд, с назревающим глобальным кризисом бюрократии как института. Бюрократия повсеместно все более выходит из-под всех форм контроля (включая даже такие жесткие, как в Китае). Она стремится и умеет максимизировать свои полномочия и привилегии. Ее решения, принимаемые на основе формальных критериев и процедур, все чаще оказываются практически деструктивными, а ее ответственность за эти решения остается, как правило, номинальной. Бюрократия во всем мире поражена коррупцией, и масштабы этого явления не показывают пока понижательной тенденции. Бюрократия малоуязвима перед системой выборов, особенно если последняя недостаточно подкреплена мерами эффективного правоприменения и повседневной демократии на всех уровнях. Не вдаваясь здесь в анализ этого назревающего кризиса, заметим только, что в принципе нельзя исключать как добросовестные заблуждения и банальную некомпетентность, так и возможность «приватизации» отдельными группами бюрократии процесса формирования государственных (национальных) интересов в отдельных его частях или даже в целом. Страна с высоким уровнем коррупции не гарантирована от проникновения этого явления в сферы внешней политики, национальной безопасности и национальных интересов.

Если воспользоваться принципом «идеальной модели», то возможны два пути формирования национальных интересов или их эквивалента. Один – тот, который в западной политической теории считается единственно возможным: сложившаяся нация через систему демократических институтов определяет свои интересы, в которых затем действует демократически созданное правительство. «Нация» – понятие философско-политическое. Как бы ни определялись признаки нации – по Эрику Хобсбауму, Эдуарду Тэйлору или Владимиру Ленину – при попытке подвергнуть это понятие анализу, конкретному во времени и социальном пространстве, неизбежно возникает вопрос, всех ли участников данного социума правомерно включать в состав соответствующей «нации». Оптимальные условия создания нации – сочетание изоляции и противостояния социума внешней среде. Но глобализация взламывает оба эти условия с последствиями, прекрасно видными на примере Франции и других стран массовой иммиграции.

Возможны и два других пути, общее для которых – то, что представляется как «национальные интересы», предписывается социуму. Исторически наиболее распространенный вариант – жесткая светская или духовная власть диктует стране собственное понимание того, что нужно народу и государству (не забывая при этом и себя). Именно этот вариант легче любого иного скатывается к тому, что интересы правящих режима и/или лица не только подменяют собой прочие, но и заставляют последние служить себе.

Теоретически мыслим и другой путь: страна, еще не ставшая нацией, рассматривается как социально-территориальная система (СТС) – исторически неразрывное целое, образуемое триединством достаточно устойчивой (хотя в историческом времени меняющейся) территории, постоянно проживающего и хозяйствующего на ней населения и организации этих территории и населения для определенного вида хозяйствования и образа жизни. При современной экономике и уровне образования элит и населения в целом такая СТС может (и, по-видимому, должна) обладать своими интересами, в общем виде сводящимися к самосохранению в высококонкурентной среде, а для этого к постоянному расширению внутренних и внешних возможностей данной СТС (включая обеспечение ее безопасности), и к эволюционному развитию, понимаемому как создание, приобретение и эффективное использование качественно новых возможностей, повышающих конкурентоспособность СТС.

Названные интересы по природе их долговременны, и как сами интересы, так и необходимость их обеспечения по продолжительности превышают срок пребывания у власти любого режима. Они включают государственные интересы и защищают их, но как функциональную подсистему интересов СТС в целом. Они не исключают возможностей глубоких реформ и даже революций, но в макроинтересах СТС, а не за ее счет. Они допускают широкое участие в международном сотрудничестве, включая глобализацию; но и позволяют и требуют, не противостоя последней как явлению, защищать свое место в ней, ценности, интересы и самостоятельность, при необходимости противодействуя политике глобализма. Но главное, они органичны для неофеодального уклада современной России, центральная политическая характеристика которого – отсутствие встроенного конфликта между ветвями власти как условия и средства стабилизации СТС и ее политической системы в целом.

В отсутствие и/или при остром дефиците такого механизма общественные (прежде всего внутриэлитные) отношения постоянно рискуют сорваться в подобие феодальных войн. Фактически такие войны ведутся в России на протяжении последних двадцати лет, но, по счастью, на средних и локальных уровнях элит и средствами рейдерства и коррупционно-правового процесса. Как показывает опыт некоторых постсоветских государств, риски такой системы могут достаточно легко переходить в реальность и делают страну и ее государство уязвимыми перед рядом объективных и субъективных факторов. Ручное управление подобной системой не только не гарантирует ее долговременной стабильности, но и отвлекает время и ресурсы управляющих лиц и структур на непрерывное решение тактических задач, сужая тем самым возможности стратегического мышления и действий.

Представляется, что механизм формирования национальных (или, точнее, общесистемных) интересов СТС неофеодального типа мог бы способствовать решению многих практических задач и стать важным средством стабилизации внутриэлитных отношений, консолидации общества – а также принципиальным отличием СТС этого нового типа от классического феодализма, постоянно продуцировавшего внутренние конфликты.

Конкретные формы такого механизма – вопрос отдельной разработки. Но основные принципы его построения и функционирования, как представляется, должны включать: (1) нацеленность на разработку стратегической перспективы СТС и системы вытекающих из такой перспективы интересов; (2) первостепенное внимание перспективным вызовам и возможностям, а уже потом угрозам в различных сферах деятельности и на разных проблемных и географических направлениях; (3) интеграцию государственных интересов в национальные при безусловном приоритете общесистемных интересов СТС; (4) многоэтапный институционализированный процесс разработки национальных интересов с участием представителей государства, научного и делового сообществ, а также НПО, доказавших свою высокую компетентность и эффективность; (5) принятие решений и рекомендаций в рамках этого процесса простым большинством голосов; (6) законодательное оформление выработанных таким образом национальных интересов; (7) обязательность и четкую систему воплощения принятых интересов в государственных программах и бюджетах.

Созданием механизма формирования своих общесистемных интересов Россия сделала бы первый, принципиальный шаг по пути отказа от некритического копирования западных форм и обратила бы свои мысли и действия к содержательной стороне этих и собственных форм, будь то во внешней или внутренней сферах.