Резюме: Ирония состоит в том, что современная российская мысль, отвергающая по понятным причинам либеральный идеализм Фукуямы сотоварищи, решила взять за основу американский же реализм Киссинджера, Хантингтона и Миршаймера. Между тем советский стратегический реализм – гораздо более глубокая и аутентичная разновидность реалистической школы.

Какая идея или набор идей из области философии и истории мировой политики наилучшим образом подходит России в международном контексте? Какой внешнеполитический курс отвечал бы ее интересам? Концепция встраивания в мировой порядок, доминировавшая с конца 1980-х и в 1990-е гг., а также призрак «социализма в одной отдельно взятой стране», но без социализма – вот два образа мышления, мешающие России использовать свой потенциал, чтобы возглавить борьбу за демократический миропорядок.

Ирония в том, что современная российская мысль, отвергающая по понятным причинам либеральный идеализм Фрэнсиса Фукуямы, решила взять за основу американский, или же западный, реализм Генри Киссинджера, Сэмюэля Хантингтона и Джона Миршаймера. Между тем советский стратегический реализм – гораздо более глубокая и аутентичная разновидность реалистической школы, но он оказался погребен или растворен в сегодняшней российской дискуссии. Советские реалисты понимали принцип диалектики, состоящий в единстве противоположностей. Проводимая Западом односторонняя эскалация требует ответа в виде российского реализма, корни которого в диалектическом неосоветском реализме.

Гегемония как принцип

Надеюсь, читатели простят мне грех цитирования собственного высказывания, опубликованного в одном из московских журналов зимой 2012 г.: «США и их союзники не допустят по-настоящему многополярного мирового порядка. Даже минимальная роль России и Китая в мировой политике, которая отвечала бы их интересам, противоречит той максимальной роли, которую хотят играть в мировой политике США и их союзники, не готовые идти даже на минимальные уступки… Когда существовал параллельный стратегический проект, объединивший две основные евразийские державы, это способствовало достижению устойчивого баланса в мировом порядке. Но этот баланс был необратимо подорван… из-за некомпетентности руководства, что создало брешь, которой воспользовались Соединенные Штаты, переживающие относительный упадок. Нарушение этого уравнения или равенства означало разрушение евразийского противовеса и его замену уравнением “Запад – Восток” с целью изоляции России… Сегодня в интересах и России, и Китая сформировать неидеологический, светский стратегический альянс, обеспечивающий стратегическое пространство и глубину обороны для обоих государств». (Конец равновесия в мире: возражения со стороны Юга // Security index (Индекс безопасности), №1 (100), том 18, 2012 год.)

После холодной войны в международных отношениях можно обнаружить пять вех, которые демонстрируют, как Запад под руководством США понимал правила игры, когда Россия уже не была конкурентом, а считалась другом и партнером.

(1) Игнорирование франко-российской мирной инициативы накануне войны в Персидском заливе 1991 года.

(2) Игнорирование точки зрения и интересов России в войне в Косово 1999 года.

(3) Удар крылатыми ракетами по китайскому посольству в Белграде (когда США могли бы обсудить полученную от Китая информацию с китайскими лидерами, позвонив им по телефону).

(4) Вторжение в Ирак, которое явно не вписывалось в рамки «Войны с террором» в Афганистане, начавшейся после событий 11 сентября при поддержке мирового сообщества, России в том числе.

(5) Коварная и кровопролитная смена режима в Ливии, которая вышла за рамки резолюции Совета Безопасности ООН, одобренной Россией.

Мнения и интересы российских и китайских «партнеров» не только не принимались во внимание, но и грубо попирались. Что еще хуже, эти действия были прямо противоположны и враждебны их интересам. То, что подобные эпизоды имели место и при республиканской, и при демократической администрациях, придерживавшихся разных убеждений – от реализма и неоконсерватизма до неолиберализма, – и что все они (за исключением вторжения в Ирак) произошли не тогда, когда у руля российского государства стоял Владимир Путин, ясно показывают, каким мыслился мировой порядок после окончания холодной войны. Главная слабость этого порядка не в его либерализме, а в однополярности. А это, в свою очередь, означает, что Соединенные Штаты будут вести за собой мир или доминировать так, как сочтут нужным.

Мечта России о том, что Европа к ней присоединится или что она сама сможет присоединиться к Европе как автономное континентальное образование, не осуществилась. Она изначально была несбыточной (хотя некоторые до сих пор к этому стремятся). Бывший президент СССР Михаил Горбачёв согласился с мирным воссоединением Германии, получив гарантии, что НАТО не будет расширяться на Восток. Решающая роль, которую Германия затем сыграла в развале Югославии, роль Европы в войне альянса против Югославии, а также расширение самого блока за пределы отведенного ему поля действий в нарушение ранее достигнутых договоренностей многое говорят об этических нормах, возобладавших после холодной войны.

Величайший парадокс современности – в следующем. Запад, который ценит культурное многообразие и политический плюрализм внутри своих демократических стран, отвергает идею о том, что мировой порядок должен характеризоваться политическим плюрализмом и многообразием ценностей, норм и путей. Мировой порядок, провозглашающий равенство суверенитетов и дающий право на выбор пути, оказывается неприемлемым для стран, гордящихся созданием и поддержанием такого порядка внутри своих обществ. При этом они оправдывают сопротивление этому порядку тем, что их соперники не практикуют демократию и плюрализм в своем обществе.

Россия не может в полной мере разоблачить лицемерие Запада и эксплуатировать его, потому что пока не разрешила собственные противоречия. Главным является противоречие между ее представлением о демократическом миропорядке и ее самоощущением, что во многом объясняется беспрецедентно огромными размерами страны, представляющей собой целую вселенную. Россия не столько разделена на традиционные лагеря тех, кто ориентирован на Запад и Восток, сколько на разные менталитеты: одни видят ее частью мирового порядка под руководством Запада, тогда как их конкуренты считают ее самодостаточной «галактикой» или мини-империей. Концепция встраивания в мировой порядок, доминировавшая в конце 1980-х и 1990-х гг., а также призрак «социализма в одной отдельно взятой стране» без социализма – два образа мышления, мешающие России использовать свой потенциал.

От отдельно взятой к международно привлекательной

Социализм в отдельно взятой стране не был ошибочной концепцией. Напротив, она была исторически верна и имела гораздо больше смысла, чем то, что предлагалось ее критиками, такими как Лев Троцкий с его доктриной перманентной революции. Однако со временем эта концепция утратила актуальность, и ее главный адепт Иосиф Сталин без лишней шумихи отказался от нее, когда после Второй мировой войны сложилась совершенно иная историческая обстановка.

Социализм в одной отдельно взятой стране признавался дееспособной теорией прежде всего Лениным. В отличие от Троцкого он понимал: капитализм развивается так неравномерно, что это не только открывает возможности для победы социализма в одной стране, но и для стабилизации нового строя на длительное время, несмотря на враждебное окружение. Однако для Ленина это был путь Б, тогда как путем А в его понимании была мировая революция, особенно в Европе. После поражения восстаний в Германии и неудачного наступления Красной армии в Польше в 1920 г. ленинский путь А сместился с Запада на Восток, то есть на периферию мирового капитализма, тогда как путь Б, который тогда еще не назывался социализмом в отдельно взятой стране, все больше начал реализовываться в виде Генуэзской конференции и Рапалльского договора, нэпа и предложения концессий западным инвесторам на золотых приисках Сибири.

То, что в учении Ленина присутствовало в латентной форме, явно проявилось у Сталина, при котором А и Б поменялись местами. Это соответствовало фактическому раскладу сил и изоляции СССР. Социализм в одной стране стал доктриной и служил мобилизации народа на дело стремительного построения индустриального общества. Это сочетание национальных и классовых интересов, государственных и общественных устремлений создало фундамент для победы в Великой Отечественной войне.

Парадокс в том, что ментальность построения социализма в одной отдельно взятой стране жива до сих пор, хотя даже Сталин больше не упоминал об этой доктрине после победы над нацизмом. Он осознал послевоенные реалии и сформулировал стратегию, основанную на защите и максимизации завоеваний ВОВ и ее последствий. Он воспользовался историческим моментом, чтобы покончить с изоляцией русской революции в национальных границах и экспортировать социализм на Запад и Восток. Благодаря этому, удалось избавиться от геополитической и геостратегической изолированности советского государства.

После окончания холодной войны российские политики сначала бросились в одну крайность, питая иллюзии о том, что Россию можно встроить в мировой порядок под руководством Запада. Затем в другую – взяв на вооружение долгое эхо доктрины «социализм в одной стране». Но получилась неполная и раздробленная версия изначальной формулы: не «социализм в одной стране», а просто – «в одной стране». Данная ментальность принимала разные идеологические формы, такие как «великодержавный национализм в одной стране», «цивилизационный реализм в одной стране» или «суверенная демократия в одной стране». Подобное шараханье из одной крайности в другую напоминало «левый уклон» и «правый уклон» советского лексикона, который изначально ассоциировался, соответственно, с именами Льва Троцкого и Николая Бухарина. Философ Славой Жижек любит повторять со свойственной ему язвительной иронией ответ Сталина на вопрос журналиста: «Товарищ Сталин, что хуже: правый уклон или левый уклон?». «Оба хуже», – сказал Сталин, имея в виду, что существует правильная стратегическая перспектива, третий (ленинский) путь. Аналогичным образом, после окончания холодной войны у России был и третий путь, который не предусматривал ни воссоединения с Западом, ни самовлюбленного национализма.

Сталин заменил в свое время устаревший концепт «социализма в одной стране» концептом «социалистического лагеря “от Эльбы до Китая”». После холодной войны западный фланг полностью отпал, Советский Союз развалился, а затем даже его жизненно важные части превратились в плацдарм стратегического противника. Однако всё пошло не так уж плохо, если подумать о том, что Россия вполне могла бы получить угрозу и на восточном фланге, как это было на протяжении нескольких прошедших десятилетий. Вместо этого произошло сближение России и Китая, что сделало очевидной стратегическую, экзистенциальную и психологическую нецелесообразность возврата к принципу «в одной стране». Таким образом, главные столпы сталинской доктрины, взятой на вооружение после окончания Второй мировой войны и начала холодной войны, остаются неизменными и актуальными.

Важность Китая

Однако возникает вопрос, насколько эта доктрина оправдана с учетом прошлого опыта Компартии Китая с ее уклонами «вправо» и «влево». И не будет ли принцип «в одной стране» наилучшим образом соответствовать интересам России, поскольку дает максимальную свободу, не ограниченную стратегическим политическим лагерем, блоком, альянсом или объединенным фронтом.

Россия пытается решить две экзистенциальные проблемы большой стратегии: какую модель разработать и взять на вооружение в уравнении с Китаем и как не допустить своего возвращения в долгосрочной перспективе к обновленной версии политики умиротворения или тайного сговора с Западом. Последний стремится проводить эту политику посредством гибридной войны на российской периферии, смены поколений в российской политике и мирной смены режима (что китайцы называют «мирной эволюцией»).

На оба вопроса имеется единый ответ. Системный характер отношений с Китаем будет сдерживающим фактором возможной непредсказуемости в поведении китайцев, а также возможного возвращения к умиротворению со стороны России. Поскольку переменчивость китайской политики и крен в политике российской – исторически прослеживаемые факторы, не раз вредившие государственным интересам обеих стран, только структурный подход позволит упредить повторение подобных прецедентов.

Внимательное изучение истории Коммунистической партии Китая показывает, что отклонения влево и вправо имели место, но есть основания предполагать, что они были вызваны разрывом китайско-советских отношений. Конечно, этот разрыв произошел вследствие левого уклона руководства китайской Компартии под названием «Большой скачок», но в этом уклоне уже присутствовали зародыши его гибели, что стало очевидно после краткосрочной победы китайских реалистов во главе с Лю Шаоци. Мысль здесь двоякая: уклон влево стал причиной антагонизма и привел к разрыву отношений, потому что Никита Хрущёв явно перегнул палку, в одностороннем порядке отменив все планы и отозвав советских экспертов из Китая в 1959–1960 годах. А победа китайских реалистов после «Большого скачка» оказалась временным явлением из-за разрыва отношений с СССР. Если бы альянс сохранился, правление китайских реалистов могло бы быть более долговременным. Однако именно разрыв отношений с Москвой создал пространство для ультралевой ксенофобии эпохи «Великой пролетарской культурной революции». Анархия, ставшая следствием этого эксперимента, породила экстремальный крен вправо в виде теории о двух сверхдержавах, которая затем эволюционировала в представление о том, что СССР – чуть ли не главный и единственный враг и целесообразно создать квазиальянс с США.

В Компартии Китая всегда были реалисты – как в области экономики, так и в сфере международных отношений. Можно даже утверждать, что у отдельных лидеров – Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Дэна Сяопина – были периоды политического реализма, предшествовавшие их «левым» и «правым» уклонам. Наиболее явно реалистские элементы проявлялись в периоды прочных китайско-советских отношений и были наименее отчетливыми, когда такие отношения разрывались.

Политика стратегического терпения и реализма, побуждавшая сохранять системное или структурное уравнение с Пекином, скорее всего, сделала бы невозможной поддержку Китаем Пакистана, который сыграл ключевую роль в противодействии СССР во время афганского конфликта. Без помощи Пакистана Збигнев Бжезинский не смог бы превратить Афганистан во «Вьетнам» для Советского Союза. Ослабление же престижа, влияния и роли Советской армии и ее представителей в правительстве и властных структурах по причине провала в Афганистане привело к нарушению баланса во внутренней политике СССР и позволило либеральным реформаторам насадить свое видение мира в конце 1980-х и в 1990-е годы.

Непостоянство политической линии Компартии Китая не должно быть сдерживающим фактором для союзнических отношений между Россией и КНР. Напротив, именно устранение альянса привело к уничтожению сдержек и противовесов для профилактики такого непостоянства. Потенциальная изменчивость политической линии Китая – аргумент не против союза, а за него. Не в последнюю очередь потому, что разрыв отношений между двумя странами позволил Китаю перекинуться к альянсу с Западом, который прямо повлиял на судьбы Советского Союза и России. Только прочные и продуманные структурные и системные отношения между Москвой и Пекином могут свести к минимуму вредные «отклонения» и быть достаточно сильным глобальным противовесом однополярному миру и стратегическому наступлению США на всех фронтах. Они могут также стать своего рода «повитухой» при рождении многополярного мирового порядка. Это вынудит Вашингтон смириться с новой реальностью и вести себя более сдержанно. Таков единственный способ добиться сдерживания или контрсдерживания Соединенных Штатов в их стремлении к гегемонии.

В своей статье «Отсталая Европа, передовая Азия» Ленин доказывал, что поднимающая голову азиатская буржуазия все еще борется за достижения классических задач национального строительства: национальную независимость и суверенитет, а потому противостоит империализму. В то же время на Западе буржуазия давно уже не решает этих задач и преследует прямо противоположные цели. Впоследствии он разъяснил, что верхняя прослойка рабочего класса подкуплена буржуазией и отказалась от борьбы.

В своем развороте на Восток Ленин не остановился на концептуально-стратегической стадии. После того, как Красная армия потерпела неудачу в Польше от рук католического националиста Юзефа Пилсудского и перешла к обороне на западном фронте, Ленин развернул советскую политику и Коминтерн в направлении Китая, предоставив военную помощь Сунь Ятсену – отнюдь не коммунисту, а националисту, выступавшему за модернизацию страны. В продолжение ленинской политики был создан Коммунистический университет трудящихся Востока. Одновременно советские инструкторы прибыли в Академию Вампу (военная школа для подготовки революционных офицерских кадров Китая), где работал наставником Чжоу Эньлай, уже вступивший к тому времени в ряды Коминтерна.

Сталин пошел еще дальше, аргументируя с легким сарказмом в 1925 г., что коль скоро лейбористская партия Британии получает выгоду от империализма и не протестует против него, то пока Афганистан все еще сражается с британским империализмом, эмир Афганистана прогрессивнее лейбористской партии Британии.

Эта точка зрения явно применима к подъему Азии в XXI веке и большому значению битвы за национальный и государственный суверенитет, которая не может не быть главным стержнем борьбы за сдерживание или контрсдерживание однополярного диктата.

Заветы Ильича

Сегодня у России и Китая есть три альтернативы. Первая связана с надеждой на встраивание в мировой порядок под руководством США, прежде всего в экономическом плане. Эта альтернатива ущербна. Кто бы ни стал американским президентом, генеральная линия этой страны – усиление давления на Китай и Россию, сжимание пространства для их политических маневров, пусть и несколько неравномерно в отношении этих двух стран. Даже если восстановится ранее существовавшее положение, это лишь будет означать, что Россия и Китай все также останутся заложниками политики «стой – вперед» в том, что касается военного строительства, двусторонних отношений и экономических санкций.

Вторая альтернатива – это идеология «в одной стране», то есть великодержавный национализм и цивилизационная исключительность, которая делает заявку на вроде бы естественную автономию, но уязвима для противника с глобальным размахом – контролирующего мировую экономику, обладающего всемирной сетью союзников и партнеров, проповедующего идеологию универсализма.

Третья альтернатива – адаптация теории итальянского философа Антонио Грамши, сказавшего, что ни одна общественно-политическая формация не может нацеливаться на гегемонию, если продвигает только свои узкие запросы: она должна представлять более широкие и всеобъемлющие интересы, общие для всех стран. Это единственный способ добиться достижения и более локальных целей. Грамши говорил о рабочем классе, углубляя и усложняя идею Ленина о том, что пролетариат не должен ограничиваться экономическими и отраслевыми требованиями, которые отстаивают профсоюзы («экономизмом» по его терминологии), но что ему следует выходить в политическую плоскость и отстаивать интересы всего социума, исключая, понятное дело, класс капиталистов.

Но, как говорил Ленин, для этого одних профсоюзов недостаточно, и только политическая партия, состоящая из высокообразованных кадров, способных видеть за нуждами конкретного рабочего картину в целом, способна справиться с такой задачей. То, что справедливо в отношении класса, действует и для страны, нации, государства. Лишь поднявшись на уровень представления интересов всего мирового сообщества, человечества, страна сможет устойчиво и последовательно отстаивать собственные национальные интересы.

Таким образом, третий вариант – мировая система, основанная на альтернативной сети альянсов, контрсистема, нацеленная на лучшее представительство интересов человечества в целом. Раньше это называлось «интернационализмом», который понимается не как абстрактный космополитизм, а как диалектическое уравнение двух аспектов бытия – национального и интернационального. У него географические корни, но он охватывает все человечество.

Высочайший престиж и статус, которые Россия имела в мировой истории и политике, пришлись на эпоху Советского Союза. Несогласные с таким тезисом историки утверждают, что если бы реформы Сергея Витте и Петра Столыпина были доведены до логического конца, развитие России не было бы прервано большевистской революцией, достигнутые темпы индустриализации позволили бы России добиться статуса сверхдержавы. Но этого никто точно не знает. Зато известно, что царская Россия рухнула, потому что единственное место, которое она могла занимать в империалистическом порядке – это быть младшим партнером западного империализма, который втянул ее в войну, тогда как понесенные потери и внутренняя репутация лишили ее идеологической легитимности. К сожалению, реформаторы 1990-х г. не усвоили этот исторический урок.

Сегодня Россия может лишь сохранять и возрождать то, что осталось от советской сверхдержавы. У США, Франции и Китая есть четкие даты перехода к современному государству: 1776, 1789 и 1949 годы. То, что все эти даты связаны с революциями, наделяет их романтическим ореолом универсализма. В России это событие стало наиболее драматичным из всех – 1917 г., породивший мощное историческое цунами, затронувшее множество умов и сердец. Отказавшись от наследия 1917 г., российское государство в одностороннем порядке удалило свои источники мягкой силы.

Движущая сила политики – феномен борьбы, иногда достигающий наиболее интенсивной и решительной стадии конфликта. Ни одна другая философская школа не понимает суть борьбы лучше, чем диалектическая. Поэтому подлинный реализм – это диалектический реализм (если можно его так назвать). Советские реалисты понимали принцип диалектики, борьбы противоположностей, концепцию противоречий, особенно ленинское разграничение на «противоречия» и «антагонизмы» (иначе их можно назвать дружественными и антагонистическими противоречиями – именно так это было перефразировано и популяризировано Мао). Они глубоко понимали принцип, сформулированный более тысячи лет назад Сунь Цзы: «Познай себя, познай своего врага». В каком-то смысле они были «экзистенциальными реалистами» – с точки зрения истории философии и понимания диалектики истории.

С учетом того, что Запад сегодня ведет себя более самонадеянно, чем в советские годы, наступательное развертывание не остановилось и уж тем более не обратилось вспять после падения Советского Союза, а только ускоряется, логично настаивать на том, что российский реализм должен иметь сильную неосоветскую составляющую. Тем более что односторонняя эскалация – это специфическое постсоветское явление.

Ни один политик не мыслил более диалектично и не был более способен точечно сосредоточить и собрать в кулак политическую волю, чем Ленин. Его можно воспринимать как превосходного теоретика и практика политической борьбы, так что Карл Маркс в данном контексте отходит на второй план. Ленина как политического мыслителя можно освободить от оболочки марксизма, а ленинизм следовало бы переосмыслить как политическую философию борьбы и конфликта. Можно даже отбросить термины «ленинизм» и «ленинист» из-за их догматических коннотаций, потому что Ленина следует воспринимать как отца диалектического реализма, выдающегося философа борьбы, конфликта и политических сражений.

Ленин был главным реалистом, потому что в период «позднего модернизма», наверное, не было никого, кто мог бы яснее и быстрее понять конкретную политическую ситуацию со всеми ее нюансами, точно диагностировать сложившийся баланс сил и мобилизовать политическую волю.

Российский интеллектуал Ленин до сих пор остается универсальным мыслителем, оказавшим наибольшее влияние на весь мир, на человеческие воззрения и действия. Не стоит отказываться от его наследия, не оценив при этом последствия утраты его интеллектуального вклада. Переоценка Ленина как политического философа должна быть предпринята в том же духе, что и переоценка наследия Никколо Макиавелли, а также его реабилитация, осуществленная Грамши. Или в духе самого Макиавелли, когда тот вернулся к летописям древнего историка и записал свои «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия».