Резюме: По типу воспроизводства населения Россия уже не может «потянуть» бремя классической империи, которое достаточно успешно несли Российская империя и СССР. Явочным порядком она апробирует новые механизмы обеспечения своего присутствия в глобальной политической повестке, но пока без их концептуального осмысления.

Тема переосмысления стратегических основ российской внешней политики неоднократно поднималась как в аналитических, так и в академических трудах. Часто звучит мнение, что Россия не может существовать и мыслить свое место в мире иначе как в имперских категориях. При этом сама имперская политика понимается как создание условий для того, чтобы внешние игроки, прежде всего Соединенные Штаты, признавали интересы Москвы в сфере безопасности и саму Россию как великую державу, с которой следует считаться на мировой арене.

Таким образом, вопрос проведения/непроведения имперской политики сосредоточен в основном на анализе целей международных игроков (по умолчанию в контексте рассмотрения имперской политики под ними понимаются исключительно национальные государства, что не совсем корректно). Если какой-то игрок стремится к признанным в качестве таковых имперским целям (сам это признал или ему это приписывается) – значит, он проводит имперскую политику, если нет – то он не проводит имперскую политику. Что же касается инструментов и, самое главное, конечной цели их применения, наблюдается отсутствие критического подхода – по умолчанию всем странам, считающимся «имперскими», приписывается желание расширить контроль над территориями. Речь идет именно о полном или доминирующем контроле.

То есть имперскость политики того или иного игрока рассматривается исключительно или преимущественно через призму устойчивого территориального контроля, как и эффективность проведения такой политики (то есть удалось или нет расширить сферу контроля). Такая точка зрения, что характерно, достаточно распространена и на Западе, именно критерий территориальной экспансии используется для того, чтобы определить, проводит Россия и западные страны неоимперскую политику или нет.

Выше речь шла скорее о теоретических аспектах западной политической мысли. На практике западные страны используют гораздо более сложные модели реализации своих глобальных интересов (пока не нашедшие достаточного теоретического осмысления в открытых источниках), Россия же преимущественно замыкается в рамках территориальной концепции имперскости (для российских властей этот термин равнозначен термину «влиятельность»). Правда, в последние год-два «явочным порядком» Москва частично отходит от ставки исключительно на эту концепцию, о чем будет сказано ниже.

События 2014 г. лишь укрепили подобную направленность российской внешней политики. Так, пытаясь обеспечить доминирование в зоне своих привилегированных интересов на Украине, Москва вчистую проиграла Западу в использовании «мягкой силы» и в итоге была вынуждена прибегнуть к классическим инструментам проецирования силы и расширения зоны суверенитета. Распространение сферы территориального контроля за счет присоединения Крыма стало для Москвы способом минимизировать ущерб от проигрыша Западу соревнования за неформальный контроль над Украиной. В более мягкой форме «неоимперская» политика России проявляется в создании различного рода альянсов, которые напоминают просоветские блоки времен холодной войны – ЕАЭС как современная инкарнация Совета экономической взаимопомощи. В реальности ЕАЭС отчасти похож на СЭВ по форме, но вовсе не по существу.

В проведении политики, именуемой на Западе «неоимперской», Москва рискует столкнуться с системными ограничениями, которые рано или поздно сделают ее проведение невозможным. Речь идет не о невозможности достижения такого результата, как расширение сферы влияния в мире, а о все больших трудностях в использовании инструментария, характерного для «классической» имперской политики. Причем ограничения эти связаны не с ресурсами для проецирования силы вовне, а с согласием общества на использование властью ресурсов для таких целей.

Внутренние ограничители

Когда анализируется возможность того или иного игрока достигать целей имперского доминирования (если таковые есть или принято считать, что они имеются), упор обычно делается на внешнеполитических возможностях объекта анализа. Например, способен ли он добиться своего только экономическими способами или придется задействовать военный аспект проецирования силы? Таким образом, анализируя готовность и способность того или иного игрока к реализации имперского проекта, часто допускается серьезная методологическая ошибка, когда во внимание принимаются исключительно ресурсы, которые он может проецировать вовне (экономические, военные, культурные, информационные и т.п.).

При этом в качестве константы воспринимается тот факт, что игрок намерен реализовать имперский проект. Под игроком понимается субъект международных отношений в лице национального государства. По умолчанию считается, что у него есть консолидированная позиция, то есть элита, осуществляющая целеполагание и представляющая страну на международной арене, мыслит в одном направлении с населением с точки зрения расстановки приоритетов.

Однако игнорирование не только намерений, но и возможностей общества нести имперскую нагрузку является одним из наиболее распространенных просчетов при анализе способности того или иного игрока к реализации имперского проекта.

Примером недооценки такого внутреннего ограничителя может служить ситуация в Иране. Тегеран все 2010-е гг. последовательно наращивает присутствие в ближневосточном регионе, в первую очередь в Ираке (это началось еще в 2000-е гг.), Сирии и Йемене. Если рассматривать только классические аспекты наличия ресурсов для проведения экспансии, то для реализации неоимперского проекта сложилась благоприятная ситуация. Действия США в регионе, в первую очередь в Ираке, а также «арабская весна», которая получила импульс и одобрение со стороны Вашингтона, привели к появлению многочисленных «лакун», которые пытается заполнить Тегеран. Это и приобретение политической субъектности шиитского населения Ирака, которой оно во многом было лишено в годы правления Саддама Хусейна, и острая необходимость режима Башара Асада в Сирии в прямой военной поддержке, и появление возможностей для квазивоенного присутствия в неподконтрольных официальным властям частях Йемена.

Ресурсами для проведения подобной политики Тегеран обладает. Военная мощь Исламской Республики не ставится под сомнение, экономическая ситуация в последние годы также дает возможность властям наращивать внешнеполитическую активность. В частности, по данным МВФ, темпы прироста ВВП Ирана в 2016–2017 гг. составляли 4–4,5%, что позволяло говорить об экономическом подъеме.

Однако подъем не привел к росту поддержки иранских властей частью общества, а, наоборот, увеличил недовольство, которое изначально носило социально-экономический характер. Это вылилось в масштабные акции протеста в конце 2017 – начале 2018 года. При этом западные наблюдатели в силу избирательного восприятия сосредоточились прежде всего на протесте либерального толка в крупных городах, в то время как импульс протестной волне придали скорее консервативно настроенные активисты, поддержанные соответственно настроенными слоями населения. За короткое время социально-экономические лозунги (прежде всего недовольство ростом цен) трансформировались в политические. Протестующие во многом концентрировались на выражении неприятия активной внешнеполитической линии иранского руководства под лозунгом «Не Газа, не Ливан, моя жизнь – Иран».

Иранским властям удалось оперативно справиться с внутриполитической турбулентностью, ситуация стала яркой иллюстрацией того, как внешнеполитические приоритеты власти могут вступить в противоречие с повседневными нуждами населения, которое затем проецирует их в публичную сферу.

В России к настоящему моменту с точки зрения общественных настроений сложилась похожая ситуация, хотя, естественно, прямые параллели проводить нельзя. Присоединение Крыма, которое представляет собой явно выраженный пример территориальной экспансии, вызвало эмоциональный подъем в обществе. Это позволило власти преодолеть кризис легитимности, который она испытывала в 2011–2013 гг., и казалось, стало примером консенсуса власти и общества относительно приоритетов политики. Население, как представлялось, поддержало приоритеты власти, которые заключаются в проведении активной внешней политики при минимизации внимания к внутренним проблемам.

Однако в данном случае имеются многочисленные «но», которые позволяют поставить под сомнение «имперский» настрой большинства населения. Во-первых, эффект от присоединения Крыма, который еще называют «посткрымской эйфорией», был краткосрочным (по сравнению с эффектом от роста российской экономики в «нулевые» годы, который обеспечивал легитимность власти и консенсус между властью и обществом на протяжении примерно 10 лет). Он продлился примерно три года – до весны 2017-го. Во время парламентских выборов 2016 г. власть еще получила мандат доверия от общества по инерции, хотя это и сказалось на явке, но во время президентской кампании 2017–2018 гг. она была вынуждена по-иному расставлять акценты.

В частности, лейтмотивом президентской кампании Владимира Путина стал акцент именно на внутренней социально-политической проблематике, что и позволило российскому лидеру получить рекордный мандат доверия. Такая расстановка приоритетов, безусловно, опиралась на социологию, которая показывала сосредоточенность населения на внутренних проблемах. Когда же граждане столкнулись с «ножницами» между сформированными у него в ходе президентской кампании ожиданиями и противоречащей этим ожиданиям реальностью, произошло резкое падение уровня поддержки. Сначала это сказалось на рейтингах доверия (падение на 20–25% в течение нескольких месяцев), а потом получило проекцию в виде электоральных предпочтений во время единого дня голосования. По сравнению с Ираном российская власть оказалась в гораздо более выгодной ситуации, так как протест выражался в рамках предусмотренных законодательством электоральных процедур и не выплеснулся на улицы.

Во-вторых, как уже указано выше, в случае с эффектом от присоединения Крыма следует говорить именно об эйфории, то есть краткосрочном эмоциональном подъеме в результате внешнеполитического успеха. Этот подъем во многом обеспечен «бесплатностью» присоединения Крыма, которое не сопровождалось боевыми действиями и жертвами. Когда же массовое сознание столкнулось с отсутствием быстрых и «бесплатных» внешнеполитических побед, как в случае с Донбассом, оно в течение короткого времени фактически потеряло интерес к этой повестке.

Наконец, следует отметить, что присоединение Крыма к России происходило не совсем под классическими имперскими лозунгами. При легитимации своих действий в глазах общественного мнения внутри страны власть активно использовала концепт «Русского мира», то есть необходимость защиты русскоязычного (русского) населения от чужаков. Это апелляция скорее к концепции национального государства (но не этнического, а основанного на концепте гражданской нации) и несколько контрастирует с легитимацией активных внешнеполитических действий Москвы в 2008 г. в Южной Осетии, когда речь шла о необходимости защиты российских граждан.

Таким образом, реализация Россией активной внешней политики может столкнуться с объективными внутренними ограничениями. Их природа носит фундаментальный характер и обусловлена демографическими и миграционными процессами (речь идет прежде всего о внутренней миграции), происходящими в российском обществе.

Во-первых, оно становится все более зрелым (медианный возраст приближается к 40 годам), что затрудняет попытки долгосрочного манипулирования общественным мнением (на эффективности краткосрочных манипулятивных информационных кампаний это практически никак не сказывается). Во-вторых, в результате происходящего в последние десятилетия процесса урбанизации среднестатистический российский гражданин становится классическим потребительски настроенным буржуа, который ставит свои узкие жизненные приоритеты (не обязательно свои личные, это может быть семья или локальная общность) выше абстрактных геополитических интересов, а от внешней политики ожидает прежде всего конкретной экономической отдачи.

Это не означает, что такой гражданин не способен к краткосрочной мобилизации в рамках внешнеполитической повестки, что продемонстрировала ситуация с Крымом, однако в длительной перспективе его согласие на заключение подобного социального контракта с властью маловероятно. Более того, даже экономический рост, как показал опыт Ирана, не способен автоматически гарантировать власти мандат на проведение имперской политики. Гражданин-горожанин желает получить рациональное объяснение тому, ради каких целей он должен мобилизовываться и, самое главное, жертвовать. Именно готовность народа к жертвенности ради абстрактных идеалов является залогом получения властью мандата на проведение классической имперской политики.

Необходимо указать на еще одно внутреннее ограничение. Оно носит вроде бы вторичный характер, но характеризует только начавшиеся глубокие психологические сдвиги в российском обществе (они происходят во всех высокоурбанизированных социумах), способные оказать влияние и на расстановку внешнеполитических приоритетов.

Речь идет о набирающей силу в российских мегаполисах так называемой шеринговой экономике. Ее суть состоит в том, что она базируется не на чувстве собственности, а на стремлении извлекать полезные свойства вещи без обладания ей. В частности, в Москве и других крупных городах это заметно по распространению каршеринга и сервисов, где сдаются различные «гаджеты на час». Тем самым городской потребитель минимизирует бремя обладания собственностью, концентрируя внимание на извлечении ее полезных свойств. Если проецировать данную ситуацию на внешнюю политику, то, как говорилось выше, классический имперский подход подразумевает территориальную экспансию (с помощью экономического или военного инструментария – отдельный вопрос). Соответственно, член потребительского общества и участник шеринговой экономики может задаться вопросом: а нужно ли нести бремя обладания территориями (их содержания), если можно сосредоточиться на извлечении их полезных свойств без постоянного физического контроля?

Внешний диссонанс

Помимо внутренних ограничителей динамика процессов во внешнем мире также диктует ограничения в проведении классической имперской политики, основанной на территориальной экспансии. В первую очередь это касается динамики процессов в современном мире, которые становятся все более стремительными, а для адептов классических теорий управления – хаотизированными.

Классическая империя строится на принципе территориального управления и иерархии, также основанной на территориальном принципе. Различные географические составляющие империи могут обладать разной степенью автономии в принятии решений, но принцип «вертикали» при их принятии является системообразующим для любого имперского образования. В итоге статика имперского бытия входит в противоречие с возрастающей динамикой современного мира. Это приводит либо к отставанию реагирования на внешние вызовы (в идеале успешная империя вообще должна не реагировать, а задавать повестку в отношении подконтрольных ей территорий), либо к эрозии управленческой вертикали, когда части империи приобретают фактическую субъектность, ведущую в конечном итоге к ее распаду. Как правило, столкнувшиеся с подобными ограничениями системы идут по пути самоизоляции, однако такой способ сохранения внутренней целостности малопродуктивен в мире, который становится все более взаимосвязанным.

На этой закономерности основано второе внешнее ограничение проведения классической имперской политики. Империя строится на четком территориальном принципе, а мир в силу развития технологий крайне взаимосвязан, причем связи эти все больше развиваются вне традиционных сфер компетенции современного государства. Мировое коммуникационное пространство представляет собой платформу для «общения всех со всеми», что становится возможным благодаря развитию технологий, прежде всего интернета.

Ответ, который пытаются дать на этот вызов государства, сталкивающиеся с подобными информационными вызовами (не только и не столько классические империи) – «суверенизация» информационного пространства, а под «подрывной технологией» обычно понимается интернет. Симптоматично, что связанный с развитием технологий кризис управляемости испытывают и такие поборники свободного интернета, как США, отголоском чего является пресловутый скандал с «внешним вмешательством» в американские выборы. Власть, столкнувшись с частичной потерей контроля над происходящими в обществе процессами, пытается списать ошибки устаревшего механизма управления на происки внешнего врага. Это характерно для возрастающего числа стран и политических режимов, даже тех, которые принято относить к «исконно демократическим». Возможно, что необходимость отражения «агрессии» этого самого внешнего врага служит лишь удобным поводом для того, чтобы попытаться взять под контроль информационно-коммуникационную сферу в пределах национальных границ.

При этом автор осмелится предположить, что даже в случае успеха где-то попыток «суверенизации» интернета это не приведет к восстановлению суверенитета в его классическом понимании, когда все связи с внешним миром идут через государственные институты. Стопроцентный контроль над каналами внешней коммуникации невозможен (вне зависимости от того, используется концепция глобального фильтра Great China Firewall или простое технологическое отключение входящего трафика). Плотность коммуникаций в современном городе настолько высока, что даже, условно говоря, незначительная доля процента проникнувшей извне информации (по сравнению с общим объемом циркулирующей в «суверенном» информационном пространстве) моментально распространится в социуме.

Таким образом, активно меняющийся внешний контекст резко сокращает возможность успешной реализации классического имперского сценария, даже если для этого существуют внутренние предпосылки.

Имперскость 2.0?

Процессы, создающие системные барьеры для проведения классической имперской политики, затрагивают все страны, а не только Россию – в этом она в очередной раз не уникальна. Усложнение всеобщей динамики заставляет даже игроков, претендующих на глобальность интересов, идти по пути упрощения управленческих практик в международной политике. Ярким примером этого является политика нынешнего президента США Дональда Трампа по выходу из многосторонних альянсов. Этому не дается концептуальное объяснение, кроме того, что «Америке это не выгодно», однако причина на поверхности. Вашингтону уже трудно выступать эффективным модератором процессов в многосторонних альянсах в нужной ему парадигме, причем речь не столько о пресловутом «ослаблении» Соединенных Штатов, сколько об уплотнении событийного поля мировой политики, в которую включаются все новые акторы. В такой ситуации упрощение структуры альянсов как естественная реакция на усложнение происходящих в мире процессов – оптимальный выход. Управлять одним союзником гораздо проще, чем несколькими, которые к тому же достаточно часто меняют позицию по конкретным вопросам. Следует отметить, что политику по выходу из многосторонних альянсов проводил бы любой американский президент на данном историческом этапе, даже условная Хиллари Клинтон. Такой подход не является проекцией на внешнеполитическую стратегию особенностей личности Трампа, как это пытаются подать его противники.

Таким образом, мировые игроки оказались в ситуации, схожей с российской. Они вынуждены отказываться от элементов классического имперского подхода, хотя его рецидивы дают о себе знать в силу инертности мышления национальных элит. Эти рецидивы будут постепенно исчезать из практики западных стран по мере ротации естественным путем элиты и ухода того поколения, которое помнит «конец истории», связанный с распадом советского блока, и царивший тогда на Западе эмоциональный подъем.

Можно предположить, что если Россия пересмотрит свой постимперский подход, это не приведет к тому, что она будет дотировать чужие имперские проекты, как это было в 1990-е гг., когда проекты США и ЕС были на подъеме. Таким образом, нет риска получить комплекс неполноценности конца ХХ века, когда отказ от советского имперского проекта воспринимался в российском обществе и на Западе как капитуляция и проигрыш. В то же время отказ от классического имперского подхода во внешней политике отнюдь не означает отказа от реализации своих интересов в глобальном масштабе. Речь идет о «дисперсных» стратегиях, когда игрок заполняет возникающие пустоты, причем набор средств может напоминать и классический имперский, например, ограниченное проецирование военной силы. Правда, по форме и проявлению такой инструментарий несколько отличается. Что касается военной силы, это могут быть инструменты, не связанные напрямую с государственными институтами, но пользующиеся их опосредованной поддержкой. В качестве наиболее показательной иллюстрации можно привести частные военные кампании. Россия уже использует такой подход в некоторых регионах мира, например в Африке.

Такую концепцию реализации глобальных политических интересов можно охарактеризовать как имперскость 2.0. Речь идет о частичной реализации целей, которые стояли перед классическими империями, на новой организационной, юридической и технологической основе. Имперскость 2.0 – это обеспечение глобальности присутствия при его точечном характере и динамической сфере интересов, что позволяет минимизировать расходы, перенапряжение населения, а также повысить «КПД» внешнеполитического курса. Главное отличие от классического имперского подхода – отказ от оценки результатов через призму устойчивого контроля над территориями.

Если сравнивать Россию и США (такое сравнение является эталонным для сторонников классического имперского подхода в российской элите), то обе страны идут по пути «деимпериализации» внешней политики, реагируя на внешние и внутренние ограничения, правда, разными темпами по разным направлениям. По каким-то направлениям дальше продвинулась Россия, по каким-то – Соединенные Штаты. Что касается России, то население во многом прошло через «постимперскую ломку» еще в 1990-е гг., хотя отдельные рецидивы наблюдаются до сих пор и будут заметны еще некоторое время. Американцы вступили в активную фазу этого процесса только в 2010-е гг., очевидным признаком чего стала победа на президентских выборах Трампа с его четко выраженным приоритетом внутренней повестки над внешней.

Если рассматривать инструменты реализации новой внешней политики, то в данном случае гораздо более продвинутыми выглядят США с их концепцией soft power. Что касается России, то пока наблюдается эрозия ее культурного влияния даже на постсоветском пространстве, где у нее по-прежнему есть естественная фора.

Век классических империй отнюдь не прошел, они будут концентрироваться на более благополучном с демографической точки зрения глобальном Юге, и России придется иметь с ними дело. Вопрос в другом – Россия по своему типу воспроизводства населения (по его количеству и качеству) уже не может «потянуть» бремя классической империи, которое достаточно успешно несли дореволюционная Российская империя и СССР. Поэтому явочным порядком она апробирует новые механизмы и подходы обеспечения своего присутствия в глобальной политической повестке, но пока без их концептуального осмысления.