Резюме: Если будет достигнута стабилизация мирового порядка в виде новой биполярности или кардинального обновления мировой системы коллективной безопасности, гибкие коалиции окажутся абсорбированы этими структурами как частный инструмент ограниченного применения.

Начало XXI века отмечено ростом популярности идеи о том, что гибкие военно-политические коалиции, собираемые под тактическую задачу, имеют преимущество перед долгосрочными стратегическими альянсами. Активное следование этой стратегии на международной арене, осуществлявшееся на первом сроке администрации Джорджа Буша-младшего (и в немалой степени – стараниями министра обороны Дональда Рамсфелда), вызвано давно копившимися противоречиями, связанными с изменением облика миропорядка и роли и места Соединенных Штатов в нем. В политике США это привело к отказу от стремления достигать коллективного одобрения внешних вмешательств и нарастанию конъюнктурных односторонних действий. Поэтапное нарастание дисфункций в работе имевшихся институтов коллективной безопасности вызывает увлечение гибкими коалиционными стратегиями, что на данный момент наблюдается и в России. Оставаясь важным элементом современного миропорядка, характеризующегося переходом от однополярной к многополярной (полицентрической) модели, стратегия гибких коалиций имеет и ограничения, важнейшее из которых – деструктивное влияние на развитие международных отношений в отсутствии объемлющих надстроек коллективной безопасности (глобальной и/или блоковых).

Не Рамсфелдом единым

В последние 15–20 лет в мире ведутся широкие дискуссии о том, как может трансформироваться сложившийся облик военно-политических альянсов. Одной из наиболее популярных концепций стала идея гибких коалиций, представляющих собой группы союзников, конъюнктурно собираемые под конкретные задачи. Эти страны не обязательно связаны постоянно действующими соглашениями о безопасности и глубоко выстроенными взаимозависимостями.

Расцвет такой концепции принято связывать с именем шефа Пентагона (2001–2006 гг.) Дональда Рамсфелда, активно выступавшего за перестройку внешней политики страны в соответствии с изменившимися условиями. Однако трансформация американской военно-политической стратегии и особенно ее коалиционной части в последние 35 лет носила более сложный характер, отнюдь не сводящийся к вопросу о роли личности Рамсфелда в истории. Вместе с тем яркий, манифестационный характер «доктрины Рамсфелда» в сочетании с динамично меняющимися глобальными военно-политическими условиями 2010-х гг. вновь ставит вопрос о том, каково реальное место перманентных многосторонних союзов в военной стратегии и внешней политике – в первую очередь в США, но и в других ведущих странах – и как эта роль могла бы измениться в будущем. Возможно ли появление новой доктрины, которая опиралась бы на концепцию гибких коалиций, собираемых ad hoc, и при этом вносила бы вклад в стабильность системы международной безопасности? Пригоден ли этот опыт для применения не только в системе альянсов Соединенных Штатов как державы-гегемона?

В теории международных отношений достаточно подробно и с разных сторон рассмотрены природа, мотивация и динамика формирования союзов, а также вопросы различий между постоянно действующими союзами мирного времени и тактическими коалициями времени военного. Излагаемые современными исследователями взгляды на изменение природы и роли коалиций после распада биполярной системы разнообразны. От апологетического подхода к выстраиванию постоянных обязывающих союзов со сложными взаимозависимостями через сбалансированную оценку объективных плюсов и минусов гибких коалиций и их применимости в различных сценариях до сомнений в пользе постоянных альянсов на современном этапе. Крайняя позиция –  постулирование неизбежности полного перехода к гибким коалициям.

Мнения насчет значимости и перспектив последних различны. Так, Эштон Картер, впоследствии ставший министром обороны США, писал еще в 2004 г., что такие альянсы можно рассматривать только как «запасной вариант от безысходности». Вместе с тем довольно обширная группа исследователей подчеркивает кардинальные изменения природы военно-политических союзов после распада биполярной системы, приводящие к росту востребованности гибких коалиций.

Системно-исторический анализ эволюции взглядов на формирование союзов в Соединенных Штатах, в том числе при планировании внешних вмешательств, и влияние превалирующих форм коалиций на контекст международных отношений позволит определить конструктивные, содержательные элементы гибкой коалиционной стратегии и оценить их воздействие на международную безопасность.

Трансформация американских доктрин внешних вмешательств на переломе: 1985–2000 годы

Системная травма, которую Вьетнам нанес американскому военно-политическому планированию, потребовала почти 15 лет для переосмысления. Началось оно еще с заявления президента Ричарда Никсона: при сохранении всех внешних обязательств США в дальнейшем намерены требовать от союзных стран, подвергающихся угрозе, непосредственного участия в конфликте «на земле», а не ожидания прибытия американского контингента. Это заявление запустило процесс так называемой «вьетнамизации» конфликта в Южном Вьетнаме, приведший к выводу оттуда более чем полумиллионной группировки войск США в течение четырех лет.

Окончательно поворот во взглядах на интервенционизм закрепил в 1984 г. министр обороны Каспар Уайнбергер, сформулировав условия применения войск за пределами страны по принципу «все или ничего». К ним он отнес использование американских сил за рубежом только для защиты жизненно важных интересов и только в качестве последнего довода, четкое определение целей и задач такого использования, постоянный процесс переоценки соответствия им размещаемых сил и средств, а также достаточную поддержку операции Конгрессом и общественным мнением внутри страны.

Стыковку этих правил с коалиционной стратегией осуществил чуть позже Колин Пауэлл (глава Объединенного комитета начальников штабов в 1989–1993 гг.). Исследуя условия внешнего вмешательства не только при защите ключевых национальных интересов, но и в ограниченных задачах, он в числе прочего столкнулся с проблемой внешнеполитического обеспечения таких операций. Результатом стал комплекс воззрений (доктрина Уайнбергера–Пауэлла), который не только предельно ужесточил требования к системным и чисто военным аспектам подобных операций (в том числе обязательную формулировку четкой стратегии выхода еще до начала вмешательства и обеспечение подавляющего и ничем не ограниченного военного превосходства над противником), но и включил в контур подготовки таких действий обязательную широкую международную поддержку.

Заметим, что в администрации президента Джорджа Буша-старшего (1988–1992 гг.) сложился устойчивый консенсус относительно того, что значительные вмешательства за пределами неоспариваемой зоны влияния Соединенных Штатов должны подкрепляться прочно выстроенным взаимопониманием на международной арене, в том числе если не участием, то одобрением основных союзников. Принятая администрацией модель «нового мирового порядка» подразумевала превалирующее использование коллективных (а следовательно, консенсусных) механизмов международной безопасности. И если вторжение в Панаму в 1989 г. проводилось односторонним образом, то модельным примером применения такой стратегии на практике стала операция против Ирака в 1991 г., осуществленная широкой международной коалицией при практически беспрекословной поддержке большинства стран мира.

Тем не менее радикальные изменения в системе международных отношений все чаще приводили к ревизии таких воззрений. Так, в начале 1992 г. в американскую прессу попал рабочий проект изменений военной стратегии, подготовленный заместителем министра обороны Полом Вулфовицем и получивший с легкой руки журналистов прозвище «доктрина Вулфовица», хотя 46-страничный документ так никогда и не вышел из стадии меморандума. В нем довольно прямолинейно обосновывалось право американцев на одностороннее внешнее вмешательство и, что особенно важно, подчеркивалась архаичность больших и статичных военно-политических альянсов, которые должны были уступить место тактическим коалициям, собираемым ad hoc под патронажем «особой стабилизирующей роли» США. Этот документ был дезавуирован администрацией Буша-старшего, но сменившая ее администрация Билла Клинтона постоянно возвращалась к теме – например, включая в военное планирование принцип «контрраспространения», который обосновал внешнее силовое вмешательство (в т.ч. одностороннее) для пресечения распространения ОМУ.

Администрация сталкивалась как с внутренними, так и с внешними сложностями. К внутренним можно было отнести переход Конгресса осенью 1994 г. под контроль республиканцев, сделавший внешнеполитические усилия Белого дома перманентной мишенью для критики, особенно когда команда Клинтона на первых порах всерьез пыталась играть на внешней арене кооперативно.

Внешние сложности были связаны в том числе с нарастающим рассогласованием задач и возможностей Соединенных Штатов как единственной сверхдержавы, переживающей «однополярный момент», и тех немедленных практических результатов, которые могла дать им работа через интерфейс широких традиционных коалиций и сложившихся институтов коллективной безопасности. Радикальное изменение внешнего окружения и рост внешних угроз для США после распада биполярного миропорядка не могло не повлиять и на отношение к внешним вмешательствам, и на их международное обеспечение в коалиционных стратегиях – в сторону роста унилатералистской составляющей как естественного ответа на «трение» в прежних коллективных структурах.

Уже во время операции в Боснии между союзниками в НАТО, а также между структурами НАТО и ООН наблюдались существенные разногласия. Воздушная кампания против Югославии весной 1999 г. велась уже как вмешательство только НАТО, а не ООН, но тем не менее получила издевательское прозвище «комитетская война» (war by committee), отразившее тот факт, что основные баталии в ней разгорелись не в небе над Белградом, а в многочисленных согласительных комиссиях и рабочих группах. Противоречия между задачами и возможностями, с одной стороны, и нарастающими разногласиями в стане союзников (прежде объединявшихся перед образом общего врага в виде советского блока) и в разнородной среде международных институтов, с другой, естественным образом подталкивали Вашингтон к доктринальной ревизии.

В итоге администрация Клинтона вынуждена была переформулировать свою внешнеполитическую стратегию как «по возможности многостороннюю, при необходимости одностороннюю» (multilateral when we can, unilateral when we must). Однако, несмотря на сложности и сопротивление, она всеми силами пыталась добиваться широкого международного консенсуса (хотя бы формального) там, где это только было возможно. По определению Алексея Богатурова, этот период характеризуется «плюралистической однополярностью», в которой американское лидерство осуществлялось не само по себе, а в контексте увязки интересов плотной группы развитых стран (G7), объединяемых общими ценностями. Тем не менее уже тогда налицо был отход Вашингтона от «доктрины Уайнбергера-Пауэлла»: многочисленные вмешательства осуществлялись не для защиты жизненно важных интересов страны, велись непоследовательно и приводили к дальнейшему росту интервенционистского вектора во внешней политике.

Таким образом, уже к концу 1990-х гг. в США сложился комплекс разнородных факторов, актуализирующих пересмотр внешнеполитического наследия Буша-старшего и способствующих нарастанию унилатералистской составляющей в американской политике и военной стратегии.

Задачи и коалиции: становление и провалы «доктрины Рамсфелда»

Джордж Буш-младший привлек в команду целую группу правых государственных деятелей («неоконсерваторов»), исповедовавших резко унилатералистские и интервенционистские воззрения: Дика Чейни, Дональда Рамсфелда, Ричарда Перла, а также уже упоминавшегося Пола Вулфовица. Умеренно унилатералистских взглядов придерживалась даже Кондолиза Райс, которую не принято относить к неоконсерваторам. Особое наследие после себя оставил Рамсфелд, инициировавший перестройку военной машины США в соответствии с трансформацией форм вооруженной борьбы.

Рамсфелд призывал отказаться от длительной подготовки военных кампаний с массированным накоплением сил и средств, как это предусматривали воззрения Уайнбергера и Пауэлла. Окончание холодной войны изменило облик «типовых» вооруженных конфликтов, в которые втягивались Соединенные Штаты, повысило в них составляющую, связанную с противостоянием иррегулярным силам, борьбой с терроризмом и задачами силового предотвращения распространения ОМУ. Рамсфелд видел ответ в создании высокомобильных сил, расширении участия в войне спецназа, интенсивном применении высокоточного оружия с большой дистанции. Корни некоторых длительных и технологически сложных программ Пентагона кроются именно в этой доктрине – например, концепция «Быстрого глобального удара». Вмешательства предлагалось проводить максимально быстро, в том числе с нарушением принципа массирования: операция начиналась до окончания развертывания всех назначенных сил, с вводом их в бой по мере прибытия на театр.

Результаты первого применения «доктрины Рамсфелда» на практике, однако, носили противоречивый характер. Операции 1991 и 2003 гг. в Ираке принято противопоставлять друг другу, и действительно, они антиподы практически во всем: в целях и задачах, в международной подготовке войны, в скорости и масштабах предвоенного развертывания, в соотношении сил, в том, как велась воздушная и наземная фазы кампании. Не стали исключением и долгосрочные результаты. Неповоротливая многонациональная группировка, развернутая в 1990–1991 гг. в Персидском заливе, добилась дешевой и скромной с военно-стратегической точки зрения победы, сделав превосходную рекламу американской военной машине, укрепив союзы и воодушевив нацию. В то же время втрое меньшая группировка в 2003 г. после стремительного развертывания полностью разгромила и оккупировала Ирак за пять недель, передав администрации Белого дома многолетнюю, непопулярную и крайне дорогостоящую партизанско-террористическую войну, которая в дополнение ко всему вбила клин между Вашингтоном и Лондоном, с одной стороны, и ведущими западноевропейскими странами НАТО, с другой.

Здесь необходимо четко отделить стратегию от конъюнктуры конкретной войны. В комплексе воззрений, приписываемых Рамсфелду, выделяются три аспекта. Первый – это собственно трансформация военной машины в соответствии с изменившимися реалиями. Уже только поэтому, несмотря на иракскую неудачу и вал критики в адрес ее автора, новая доктрина скорее состоялась. Прежние воззрения на внешние вмешательства были отброшены как нерелевантные новому характеру войны: скоротечные и одновременно низкоинтенсивные вооруженные конфликты, максимально бесконтактное ведение боевых действий с активным применением высокоточного оружия, многофакторная среда действия и переплетение военных и невоенных аспектов, высокая активность негосударственных акторов (от транснациональных корпораций до террористических группировок, а также частных военных компаний), ускорившийся темп принятия и реализации решений.

Второй аспект – взгляды на коалиционную стратегию в рамках такой войны. В данном случае они описываются лозунгом, который Рамсфелд привел в меморандуме в адрес Буша-младшего в сентябре 2001 г.: «Задача должна определять коалицию, а не коалиция – задачу». Постановка вопроса о расширении применения гибких коалиций была правомерна, поскольку вызывалась объективными изменениями международного контекста. Однако Рамсфелд выступил со свойственным ему напористым радикализмом, добавив стране проблем внутри НАТО сентенциями про «старую Европу», оппонирующую войне в Ираке. Заметим, что именно негибкость в проведении своей линии и недостаточное внимание к поддержке союзников помешали США собрать влиятельную коалицию для войны в Ираке, и это, возможно, стало одной из причин ее неудачи. В этом же месте, по мнению Богатурова, начался слом «плюралистической однополярности», завершившийся к концу 2000-х годов.

И, наконец, третий аспект, который заметен сильнее других, но в контексте нашего исследования значим менее всего – это непосредственно ход и исход иракской войны, мотором и одним из архитекторов которой (а в дальнейшем и, по сути, ее административной жертвой) стал Рамсфелд, стремившийся применить свои воззрения на практике в агрессивном стиле, характеризовавшемся, с одной стороны, прямолинейными ястребиными взглядами на внешнюю политику, а с другой – аппаратными уловками и давлением на подчиненных.

Итак, мы видим, что администрацию Буша-мл. в ее агрессивной приверженности к одностороннему подходу можно критиковать за то, как конкретно реализовывались и обеспечивались на внешней арене те или иные шаги, и американская академическая экспертиза еще в 2000-е гг. делала это весьма подробно и убедительно. Но довольно трудно ставить под сомнение объективный комплекс проблем, которым руководствовался Белый дом.

Из всего рассмотренного нами следует:

• после распада биполярной системы интервенционистская составляющая в американской внешней и военной политике под давлением обстоятельств планомерно нарастала, пока в начале 2000-х гг. не была окончательно поставлена во главу угла администрацией Буша-младшего;
• Рамсфелд выступил как сборщик этой концепции, соединив новые воззрения на облик военной машины с соответствующей постановкой под сомнение сложившихся взглядов на коалиционные стратегии и ростом акцента на унилатерализм;
• войну в Ираке и кризис отношений внутри НАТО можно определить как провал администрации и личную неудачу Рамсфелда как военно-политического руководителя в конкретном, им же самим режиссированном кризисе, но сами по себе они не могут рассматриваться как полноценное опровержение состоятельности стратегии с акцентом на гибкие коалиции.

Затяжная война в Ираке на втором сроке Буша-младшего несколько смягчила унилатералистские тенденции в американском интервенционизме, вынудив администрацию искать поддержки за рубежом. Иракскую войну так и не удалось сделать войной НАТО, хотя трудно переоценить роль параллельно развертывавшейся кампании в Афганистане для укрепления пошатнувшегося взаимодействия и взаимопонимания внутри альянса. В частности, необходимо особо отметить выход НАТО за пределы своей традиционной географической зоны ответственности в повестку глобального регулирования безопасности, то есть приобретение альянсом новых качеств.

Этот вектор продолжился при Бараке Обаме, особенно на его первом сроке, когда во главу угла было поставлено улучшение имиджа страны за рубежом, укрепление прежних союзов и переориентация активной политики Соединенных Штатов с Ближнего Востока на Азиатско-Тихоокеанский регион, что, в свою очередь, требовало выстраивать новые и модернизировать прежние альянсы.

Однако именно в этот период, после глобального финансового кризиса 2007–2008 гг., начались сокращения военных расходов в европейских странах НАТО: от 8% в Германии и Великобритании до 21–36% в Прибалтике. Одновременно возник острый вопрос разделения бремени расходов (burden sharing), отражающий растущую диспропорцию вложений США и прочих членов Североатлантического блока. Полемика вокруг этой проблемы в числе прочего подчеркнула сохраняющиеся противоречия внутри альянса, связанные с критическими оценками его эффективности.

Несмотря на запланированный рост военных расходов в НАТО после 2014 г., ситуация обострилась с приходом в Белый дом Дональда Трампа, который еще на стадии избирательной кампании публично задавался вопросом о смысле существования альянса. Новый президент в ультимативной форме потребовал от союзников нарастить военные расходы как минимум до условленных 2% ВВП, а лучше и до 4 процентов. Это отношение Трампа к своим постоянным союзникам, уже создающее осложнения, схожие с теми, что возникли из-за кампании в Ираке в 2003 г., возможно, свидетельствует о попытке переложить задачу гипотетического сдерживания России в Европе на плечи европейских стран, высвободив американские ресурсы для проведения более гибкой политики вмешательства в остальных регионах планеты.

Новое время и новые альянсы

В 1990-е гг. при столкновении с недостаточностью имевшихся механизмов для разрешения кризисов в условиях конфликтов в ООН и эрозии «институциональной сделки» со своими союзниками по холодной войне американские администрации могли выбирать из двух вариантов. Потратить время, авторитет и силы на кардинальную перестройку международной системы коллективной безопасности, которая, возможно (но не обязательно, в чем крылся риск), приобрела бы инструменты и потенциал, необходимые для оперативной и эффективной стабилизации кризисных ситуаций. При этом пришлось бы поступиться частью привилегий и возможностей, которые США заполучили как победитель в холодной войне де-факто, а текущее положение любой администрации, рискнувшей сделать такой шаг (особенно в условиях противостояния исполнительной и законодательной властей), оказывалось под ударом внутриполитической борьбы. Но в перспективе это могло помочь (хотя и без гарантий) создать архитектуру равной и одинаковой международной безопасности, от которой выиграли бы все стороны. Данный сценарий не реализовался.

Вместо этого выбран второй путь: наращивать унилатералистские усилия, откладывая тем самым в будущее решение системной проблемы реформирования институтов коллективной безопасности. По сути это можно охарактеризовать как «кредитную» модель безопасности: Вашингтон тратил ресурсы, имидж и расположение ведущих стран мира (в т.ч., как показывает опыт Буша-младшего и Трампа, и среди стран НАТО) на тактическое купирование текущих кризисов, передавая весь комплекс осложнений и нарастающего международного напряжения будущим администрациям. Периодически возникающий дискуссионный паралич внутри постоянно действующих коалиционных структур и международных институтов дополнительно стимулировал единоличную политику Соединенных Штатов и, следовательно, разрушал эти альянсы и институты, не создавая взамен иной коллективной ценности, кроме американского лидерства в системе «навязанного консенсуса». В этом можно усмотреть определенный парадокс, но усилия, которые США направляли на конъюнктурное сохранение своего лидерства в «однополярном моменте», все сильнее деформировали систему международных отношений, ставя это самое лидерство под сомнение и тем самым готовя появление держав-ревизионистов и наступление «постоднополярного» миропорядка (каким бы он в конечном счете ни оказался).

В этих условиях изменение облика военно-политических коалиций (не только американских) неизбежно. Кризис институтов и режимов, доставшихся миру от биполярной эпохи, с середины 2010-х гг. постепенно перешел в их обрушение (особенно это заметно в системе контроля над вооружениями), что, с одной стороны, создает небезопасную ситуацию в мире, а с другой, повышает и потребность в гибких коалиционных стратегиях, причем на фоне резкого снижения политического доверия основных игроков друг к другу и дефицита общих ценностей.

Мы видим, что американский опыт конструирования гибких коалиций успешно распространяется. Хорошим примером может быть «Астанинский формат». Заметим, что в нем удалось свести воедино Иран и Турцию с их амбициями регионального лидерства, что делало бы такой союз, выстроенный «по-старому», неустойчивым в долгосрочной перспективе. Но он вполне пригоден для практического решения конкретных проблем сирийского урегулирования в рамках жестко определенной тактической повестки. Своего рода сложной гибкой коалицией является на данный момент и распределенная «матрешка», выстроенная на постсоветском пространстве на базе ЕАЭС, Таможенного союза, ОДКБ и Союзного государства России и Белоруссии – с прицелом на общую постоянную интеграцию в долгосрочной перспективе и с учетом разной готовности стран к росту взаимозависимости и координации действий в разных областях. Дополнительное измерение задает интерференция этой «матрешки» с текущей повесткой ШОС, в том числе по вопросам региональной безопасности.

Частично схожую конструкцию можно увидеть в американских попытках наполнить новым содержанием Quad – четырехсторонний формат диалога по безопасности между США, Австралией, Индией и Японией, который по сути представляет собой один из опорных институтов сдерживания регионального влияния Китая.

Заслуживает внимания и работа американцев со своими союзниками в Юго-Восточной Азии, сводящаяся к развитию двусторонних взаимосвязей по индивидуальной повестке, актуальной именно для конкретных пар государств-союзников. На этом фоне особенно хорошо была заметна линия на укрепление взаимоотношений с бывшими региональными партнерами по сдерживанию «мирового коммунизма», которое, впрочем, в последние годы развивается не без сбоев (чему хороший пример – двойственная политика Филиппин при Родриго Дутерте). Нельзя исключить, что скоординированная система двусторонних альянсов (как региональных, так и глобальных) в дальнейшем может послужить институциональной основой для выстраивания распределенных многосторонних гибких коалиций, чья связность обеспечивается через крупную державу-патрона (своего рода «хаб» альянса), удерживающую целевую рамку конкретной задачи и ведущую для ее достижения «челночную» координационную работу.

В свою очередь, развитием принципов гибких коалиций, которыми США руководствовались во время «войны против террора», стала возглавляемая ими международная коалиция по борьбе с «Исламским государством» в Сирии и Ираке. Здесь мы видим гибридный подход, в котором интенсивная мотивация Вашингтоном потенциальных союзников поодиночке сочеталась с коллективной работой внутри имеющихся «зонтичных структур», в первую очередь НАТО, что облегчало достижение взаимопонимания и упрощало планирование и проведение боевых действий.

Однако сложность создает продолжающееся изменение контекста международных отношений. Принято считать, что «однополярный момент» является временным, транзитным процессом, на что указывал еще автор этой концепции Чарльз Краутхаммер. Предположительно это должен быть переход от биполярной системы к многополярной (полицентрической). Как завершение этого перехода отразится на состоятельности гибких коалиций, столь эффективных сейчас? Андрей Кортунов отмечает, что ассоциации с прежними многополярными эпохами баланса сил (например, с «Европейским концертом» Венской системы) надуманы. В XX веке изменилась сама природа внешней политики – она стала более ценностной и идеологизированной. Прагматический «танец коалиций», как у европейских монархий XVIII–XIX веков, в условиях давления общественного мнения в демократических государствах и инерции массовой пропаганды становится маловероятным (особенно с учетом глобального подъема популистской волны). Это маловероятно даже если вывести за скобки доминирующий военно-стратегический и политико-экономический вес США, который в обозримое время не может быть сглажен никакой «многополярностью» и значительно превышает вес Британской империи в XIX в. или Франции в XVIII веке.

В таких условиях требуется задать вопрос о действенности уже и гибких коалиций. Что может стать постоянной общей рамкой для группы таких коалиций, частично связанных ведущей державой-патроном либо составом участников? Каковы особенности взаимоотношений членов различных коалиций, особенно если и те, и другие числят себя ключевыми союзниками державы-патрона? Эрозия постоянных институтов коллективной безопасности на фоне ослабления мировой державы-гегемона, по сути, создает атомизированную среду, которая легко превращается в холодную войну всех против всех, исчерпывая ресурс для создания гибких форматов. То, что давало крупным игрокам свободу маневра при кризисе старого миропорядка, может стать бомбой, заложенной под стены миропорядка возникающего. И, наоборот, конструктивное существование гибких коалиций потребует объемлющей надстройки, которую может дать только консенсусная система международной безопасности и/или восстановление блоковой структуры.

Поэтому реалистичнее было бы воспринимать увлечение гибкими коалициями как важное, но преходящее явление, имманентное условиям конкретного транзитного периода. Актуализация этого направления, проделанная в том числе и неоднозначными стараниями Рамсфелда в начале 2000-х гг., предоставила ведущим игрокам удобный и гибкий инструмент для тактического купирования кризисов. Но он, как и в случае с американскими увлечениями унилатерализмом, стратегически скорее разрушает институциональное пространство международного взаимодействия, чем укрепляет международную безопасность. Если будет достигнута стабилизация мирового порядка в виде новой биполярности или кардинального обновления мировой системы коллективной безопасности, гибкие коалиции окажутся абсорбированы этими структурами как частный инструмент ограниченного применения.

В качестве одного из сценариев конструктивной трансформации Андрей Кортунов приводит реализацию принципа многосторонности (мультилатерализма), то есть учета интересов стран – участниц системы коллективной безопасности на основе углубления взаимозависимости и достижения качественно нового уровня интеграции в рамках стремления к равной и одинаковой безопасности. Схожий взгляд на несущую механику стабилизирующих альянсов, упроченных взаимозависимостью, ранее высказывала и Элизабет Шервуд-Рэндалл, анализировавшая более узкую проблему соотнесения долгосрочных интересов американской национальной безопасности с различными коалиционными стратегиями.

Базой общих ценностей на первых этапах может стать общее восприятие единых для всех угроз, хотя этого, безусловно, недостаточно для долговременного устойчивого существования системы. В таких широких рамках вполне отыщется место и гибким коалициям под конкретную задачу – близкий аналог здесь можно найти в крупных операциях сил ООН по поддержанию мира и принуждению к миру во времена холодной войны.