Ростислав Ищенко о сдаче Крыма и Донбасса

Ведущие телевизионных программ и таксисты, друзья и знакомые, а равно как и незнакомые случайные прохожие часто спрашивают: «Почему на Украине случилось то, что случилось? Почему они так себя ведут? Они что не понимают?» И когда я говорю, что не понимают, вижу, что человек не в состоянии до конца поверить, что можно не понимать такие очевидные вещи.

Мне самому бывало странно сравнивать. Вроде бы — вот она граница: село там, село тут. Живут люди, веками дружившие, создававшие семьи, воевавшие за одну и ту же страну. Один быт, один язык, одна история, один жизненный опыт. И тем не менее, уже с 1994-1995 годов, то есть задолго до первых попыток ресуверенизации России, предпринятых правительством Примакова, когда никто и представить не мог себе будущий путинский ренессанс, а процессы, шедшие в двух государствах, были похожи как две капли воды, начало чувствоваться нарастающее различие. И ладно бы только в сёлах. Но у пограничной черты, даже в сельской местности, ощущение единства держалось куда дольше, чем в городах.

Ещё не было массовых галицийских десантов. На первых выходцев с Западной Украины, робко проникавших в столицу, ещё смотрели, как на этнографическую редкость, но часть того, что при советской власти называлось интеллигенцией, а ныне зовётся креативным классом уже превратилось из русских в русскоязычных и стало стремительно превращаться в украинцев (ещё не веря, что стали на тропу, которая приведёт их к бандеровщине, отрицая саму возможность своего обращения в украинский национализм).

Это было очень странно. Не только потому, что внезапно превращались в зомби (как укушенные ожившими мертвецами) люди, которых хорошо знал и которые ещё вчера потешались над маргинальной тогда шароварщиной малочисленных «национально-сознательных» (как они себя называли), но в связи с тем, что идею украинства легко, практически без сопротивления, принимали абсолютно русские люди, люди, которые не только родились и выросли, но жизнь прожили в России, чьи предки жили на территории нынешней Российской Федерации (даже не на русских территориях УССР) в десятке и больше поколений, чьи родственники (у многих родители, братья и сёстры) остались в России и кого с Украиной даже место рождения супруга (супруги) не связывало, так как оба они прибыли на Украину «по решению партии и правительства», строить города, заводы, верфи и атомные электростанции«. Тех, кто приехал восстанавливать Украину после Великой Отечественной войны я в данный расчёт не принимаю, поскольку к моменту распада, у них уже были взрослые дети, родившиеся и выросшие на Украине. То есть, здесь хотя бы связь с территорией, через младшее поколение, прослеживалась.

Иногда возникало ощущение, что в воздухе поздней УССР появился, развился и начал бесконтрольно размножаться некий вирус. Ситуация напоминала описание средневековой эпидемии чумы, которая в среднем выкашивала от трети, до двух третей населения, а остальные почему-то не заболевали. На Украине эпидемия тоже охватила до 40-45% населения, постепенно заразившихся «национальной сознательностью» независимо от своего реального происхождения. Это соотношение установилось к началу нулевых годов и более существенно не менялось. Приступы «патриотизма», подобные тому, что случился в 2014 году, когда действительно на короткое время в военкоматы выстроились очереди желающих «отбивать российскую агрессию» (схлынувшие в течение месяца) периодически ненадолго могли увеличить количество «патриотов» до 50-55% (возможно весной 2014 года их количество достигло пика и дошло даже до 60%), но затем всё быстро возвращалось на круги своя. То есть, можно было констатировать, что где-то треть от той части общества, которая проявила иммунитет к украинству, всё же не полностью защищена от заразы, но подвержена краткосрочным недомоганиям, которые в особо неблагоприятных условиях способны развиться в полноценную болезнь.

Но события, развивавшиеся после 2014 года, показали, что и та часть общества, которая устояла перед вирусом украинства, в том числе и те миллионы, которые перебрались в Россию вместе с Крымом, или кто воюет за свою русскую идентичность в Донбассе, в некоторых вещах отличаются от русских РФ. Более того, русские, перебравшиеся в Россию из Харькова и Одессы, Киева и Львова, Днепропетровска и Чернигова, да и из тех же Крыма и Донбасса, поселившиеся хоть в Москве, хоть в Новосибирске, хоть в Питере, хоть в Набережных Челнах, практически моментально начинают реагировать на отдельные политические проблемы так же, как их новообретённые соседи. При этом их реакции начинают коренным образом отличаться от реакций их оставшихся в Крыму или Донбассе родственников и знакомых, но они сами не могут сказать, когда произошло это разделение.

Приведу один наиболее распространённый и характерный пример. В России (в границах до 2014 года) очень трудно найти человека, который стал бы серьёзно обсуждать вопрос о возвращении Крыма или Донбасса Украине. Подчёркиваю, даже Донбасса, несмотря на официальную позицию, базирующуюся на минских соглашениях. Люди просто не верят, что Донбасс можно вернуть. О Крыме я вообще не говорю. Мнение народа ничем не отличается от позиции власти: «Вопрос Крыма не обсуждается!».

Среди людей приезжающих или пишущих из Донбасса примерно каждый второй рано или поздно обязательно спросит: «Как Вы думаете, нас не сдадут Украине?» Причём по интонации и уточняющим вопросам чувствуется, хотят верить, что не сдадут, но боятся, что всё же «реинтегрируют». Хотя и здесь позиция российской власти достаточно понятна и не оставляет Киеву шансов. Для того, чтобы Донбасс вернулся в состав гипотетической даже не федеративной, а конфедеративной Украины, власть Киева должна договориться с населением Донбасса.

Во-первых, мы знаем, что Киев говорить ни с кем не собирается. Он ждёт, что Донбасс ему вернёт или сама Россия (убоявшись санкций), или «мировое сообщество при помощи миротворцев, ибо сама украинская армия после февраля 2015 года воевать уже не может. То есть технические-то возможности недолго, но кроваво повоевать есть (и пушечное мясо, в достаточном для пары недель или даже месяца войны количестве, найдётся), но моральный дух не только и не столько даже солдат на передовой, сколько офицеров и генералов в штабах просто не позволяет принять решение о начале реального, полномасштабного конфликта. Им просто страшно. В отличие от тех же солдат на передовой, генералам в Киеве есть, что терять, кроме жизни.

Во-вторых, нам так же известно, что уговорить Донбасс вернуться, после всего, что произошло будет практически невозможно, независимо от предлагаемых условий.

То есть, главное условие восстановления украинского суверенитета над Донбассом не может быть выполнено априори. Я уже не говорю о том, что в условиях, когда официальный Киев бьётся в истерике из-за раздачи на Западной Украине венгерских, румынских паспортов, карт поляка, из-за обсуждения официальной Прагой вопроса о выдаче на Закарпатье чешских паспортов, из-за того, что там даже словацкое влияние скоро превысит, если уже не превысило украинское, Киеву должно быть не до Донбасса. Он сейчас заявляет, что ожидает в Закарпатье, событий, аналогичных крымским, но инициированных Венгрией.

Ещё опаснее одновременно начинать войну с УПЦ МП (от которой официальному Киеву уже очень трудно отвертеться, хоть Константинополь и зажал автокефалию, планируя «приватизировать» украинских православных путём создания экзархата) и провоцировать столкновения с корпусами народных республик. Два гражданских конфликта могут слиться в один, а воевать с армией ДНР/ЛНР — не то же самое, что беззащитных батюшек из храмов, а монахов из монастырей выбрасывать, в лучших традициях официально ненавидимой на Украине советской власти. И опять же в Киеве помнят, как неожиданно быстро обучаются «таксисты и парикмахеры» владеть самыми современными образцами военной техники (и где они её только находят?). Во всяком случае украинская авиация прекратила бомбить города Донбасса не тогда, когда начали падать её самолёты и вертолёты (ещё бы на пару месяцев хватило), а тогда, когда им по телевизору показали готовый к полётам «трофейный» штурмовик тогда ещё ополченцев (кстати, где он?) и сообщили, что они (ополченцы) точно могут ещё штук десять-двадцать найти упавшими в донецкой степи, отремонтировать и освоить их применение. То есть «кошка» знает не только чьё сало ела, но и кто конкретно её тапком лупил. Доказать не может, но знает.

В Крыму опасающихся, что их могут «вернуть Украине» гораздо меньше, чем в Донбассе, но 10-15% населения об этом регулярно задумывается, ещё около 5% боятся вооружённого захвата полуострова некими «войсками НАТО».

На территориях, оставшихся под властью Киева, процент верующих в «возвращение Донбасса» значительно выше. Начинаясь от 30-40% в прифронтовой зоне, он, плавно возрастая по мере продвижения вглубь украинской территории, достигает 90% отметки на Западе Украины и 70% в Киеве.

Я хочу подчеркнуть, что все цифры я даю на основании наблюдений за социальными сетями и личных контактов. Но, поскольку, они охватывают достаточно большую (до 20-30 тысяч) и произвольную выборку, они, конечно могут отличаться в частностях, однако должны верно передавать общую тенденцию. И ещё одна оговорка. Я знаю, что на Украине в целом высок (уже около или даже выше 50%) процент людей, считающих, что войну надо заканчивать любой ценой. Это не мешает части из них быть уверенными, что рано или поздно Россия сдаст Донбасс (некоторые думают, что даже Крым). Эти люди не страдают раздвоением сознания. Они просто уверены, что возвращение этих регионов в состав украинского государства противоречит его интересам. Поэтому они хотели бы закончить войну и оставить всё, как есть.

Как видим, самый низкий, но значительно выше, чем в материковой России, процент опасающихся сдачи в Крыму (где он вряд ли достигает даже четверти населения), затем следует Донбасс, где таковых от трети, до половины. Затем Центральная Украина 50-60%). Самый же высокий процент (от 70% в Киеве, до 90% в трёх галицийских областях) в столице и на Западной Украине.

Есть как бы два центра распространения вируса украинства: Галиция и Киев. Чем лучше люди в регионах знакомы с реальной ситуацией в России, тем выше у них уверенность, что никто никого не сдаст. Материковые же россияне в этом уверены настолько абсолютно, что не только прибывающие в Россию на постоянное место жительства жители Крыма и Донбасса, но даже выходцы из Галиции (если они прожили в России достаточно долго и не ангажированы ни в какие украинские этнические проекты, ориентированные на Киев) меняют позицию в этом вопросе.

То же самое происходит и со многими другими устоявшимися оценками. Просто проблема сдачи/не сдачи Крыма и Донбасса наиболее ярко и чётко высвечивает региональные отличия (в том числе в самой России — в Крыму), вызванные степенью близости к источникам распространения вируса украинства. Также на данном примере отчётливо видно, что в большинстве случаев заболевание легко излечивается путём погружения в российскую социальную среду. Причём, если происходит погружение отдельной личности, симптомы проходят быстрее, чем если речь идёт о регионе, где компактно проживает население, ранее (пусть и в лёгкой форме, и в относительно малой степени) поражённое вирусом украинства.

Так о чём же нам говорят эти цифры, и почему я лично считаю их обнадёживающими?

Дело в том, что любая военная стратегия придаёт определяющее значение моральному духу войск. Наполеон, например, говорил, что от морального духа победа зависит а три четверти и лишь на четверть от вооружения. Если по поводу количественных соотношений есть разные мнения, то по поводу самого факта превалирования морального духа над вооружённостью, если только речь не идёт о столкновении современной армии с доисторическими ополчениями (хотя известны случаи, когда и в этих случаях европейские армии уничтожались дикарями даже в ХХ веке) споров нет.

Моральный дух армии, в свою очередь, полностью зависит от её командующего. Если он не умеет воодушевить войска и заслужить их доверие, самая подготовленная, самая храбрая армия, не проявит и половины своих лучших качеств, при более-менее сильном давлении противника смутится, станет неуправляемой, начнёт невынужденно отступать, а затем поддастся панике, побежит и капитулирует, без всякой необходимости, когда возможности сопротивления не только не были исчерпаны, но существовали все условия для победы.

Такие катастрофы, происходившие по вине не умевших воодушевить армию полководцев, в мировой истории происходили довольно часто. Ещё хуже дело обстояло, если армия убеждалась, что полководец её предаёт. Тогда она могла не просто удариться в паническое бегство, а затем капитулировать, но просто перейти на сторону противника.

Уже Первая мировая война отличалась тем, что гражданское население воюющих стран оказалось законной военной целью и понесло лишения и потери несопоставимые по тяжести с предыдущими войнами. В ходе Первой мировой войны эксцессы, приводившие к гибели гражданского населения, были хоть и повсеместны, но всё же не планировались заранее, а ограниченный, хоть и резко возросший радиус действия оружия делал территорию, за пределами тридцати-пятидесятикилометровой прифронтовой зоны совершенно безопасной (хоть, например, в Германии это не спасало население от голода). Ко второй мировой войне страны уже целенаправленно готовились к ударам по мирному населению. Итальянская доктрина Дуэ, американская — стратегических бомбардировок, британская — морской блокады и германская — тотальной войны, априори были направлены против тыловых объектов и населения противника, поскольку ставили своей задачей подрыв промышленной мощи противника и морального духа его населения. Причём именно последнее считалось главным. Именно утратившее веру в победу население должно было принудить правительство завершить войну.

Во время Второй мировой войны, в подавляющем большинстве случаев, судьба кампании решалась в одной операции. Только кампания во Франции состояла из двух последовательных операций, но уже после первой никаких сомнений в окончательной германской победе не было. Правительство Третьей республики бежало из Парижа и приказало сдать немцам столицу и другие крупные города без боя. Также не смогли распространить военные действия на всю глубину государства немцы в войне против СССР и японцы в войне против Китая, а позднее США. Это, несмотря на все успехи, стало одной из причин конечного поражения Берлина и Токио.

Таким образом, поскольку в большинстве кампаний Второй мировой операция (или операции) проводилась на всю глубину национальной территории, то под ударом оказывалось всё население. Это была первая война цивилизованных стран, начиная с тех пор, как в начале XVIII века был принят принцип, согласно которому армии воюют против армий, а не против населения противника, в которой гражданские потери превысили военные.

После Второй мировой войны быстрый рост ядерных арсеналов СССР и США сделал прямое столкновение между ними (а затем и другими ядерными государствами) нежелательным. Однако проблемы, которые нельзя разрешить мирным путём, никуда не делись. Поэтому война окончательно стала войной против мирного населения (гибридной войной), перейдя в информационно-технологическую сферу. Армии же, при этом, занимаются тактическим обеспечением дипломатических усилий (фиксирующих результаты каждого очередного этапа гибридной войны) в рамках локальных конфликтов, а также служат гарантами того, что проигрывающая гибридную войну страна не возьмётся за оружие. Кстати, последствия применения информационно-технологического оружия в гибридных войнах оказались не только крайне разрушительными, но и совершенно непредсказуемыми (по крайней в рамках западной военно-политической доктрины). Поэтому критическое снижение ракетно-ядерных вооружений нежелательно. От большой горячей войны, в которую политики давно с удовольствием ввязались бы, человечество уберегает только осознание гарантии взаимного уничтожения (далеко не до последнего человека, но ниже того порога, за которым наступает неизбежная смерть государства).

Итак, по объективным причинам, население противника стало реальной законной целью войны (что бы об этом не говорили гаагские и женевские конвенции и декларации). Фактически население противника и стало армией ибо именно в борьбе за его моральную устойчивость, за его душу, и достигается победа. Армия может быть сильнейшей в мире, экономика может процветать, финансы демонстрировать абсолютную стабильность, но если моральный дух населения сломлен, страна капитулирует.

Если население можно приравнять к армии, то политическое руководство государства (его лидер) в этой схеме является полководцем. Следовательно, подрыв доверия к политическому руководству разлагает население, если же население уверенно, что политическое руководство его предало, оно переходит на сторону врага, вдохновенно разрушая своё государство.

На Украине первые свидетельства предательства властей появились ещё до распада, в 1989 году, когда партийные органы и КГБ УССР начали создавать националистические организации, включая будущую партию «Народный рух Украины», который тогда позиционировал себя, как общественное движение и в названии которого присутствовали слова «за перестройку» (доказывавшие его «прогрессивность»). Тогда же появились и первые жертвы украинизма — полководец предал, началось разложение армии. Но в предательство верили не все, поэтому массовый переход на сторону врага не произошёл — трагедия растянулась во времени.

Затем голосами Востока Украины избрался президентом бывший член ЦК КПСС, бывший член политбюро ЦК КПУ, бывший второй секретарь ЦК КПУ, председатель Верховной Рады Кравчук, позиционировавший себя, как альтернатива националистам, но сразу же после избрания начавший реализовывать националистическую программу. Затем тот же фокус повторил Кучма. Затем вопреки результатам выборов 2004 году власть по итогам первого майдана (в 2005 году) захватил Ющенко, организовавший в 2007 году второй государственный переворот путём незаконного роспуска парламента. Затем избрался проросийскими голосами и начал реализовывать националистическую программу Янукович (полностью поддержанный в этом большинством Партии регионов). В общем, предательство лидера стало настолько обыденной вещью на Украине, что сейчас никто не удивляется, что Порошенко предал не только друзей и врагов, но и сам себя.

Наверное, если бы не майдан 2004/05 годов, жёстко политически расколовший Украину, сейчас «разочарованными» и коллаборировавшими были бы едва ли не сто процентов оставшегося в наличии населения. Но раскол на врагов и своих замедлил дальнейшую деградацию русской части общества. Тот, кто ушёл в украинцы уже не вернулся, но остальные, даже те, кто ненавидит Россию и её власть сильнее самых отпетых бандеровцев (за то, что «не освободили», «не спасли») в бандеровцы уже не уходят, начиная оппонировать России с гиперрусских позиций, заявляя, что лишь они («в отличи от россиян», которые якобы «утратили свою русскость») остались русскими и патриотами России, которой, по их мнению, «больше нет».

Тем не менее, опыт предательства украинских коммунистических и посткоммунистических властей, переносится большинством украинских граждан и на российские власти. В сознании многих украинцев до сих пор бытует миф, что Россия ничем от Украины не отличается, только больше и у неё есть нефть и газ.

Этим и объясняется, что помимо Галиции, которая была естественным центром украинства, зародившегося там ещё в ХIХ веке с польско-австрийской подачи, вторым центром распространения этого вируса стал ещё в 1990 году абсолютно русский Киев, в котором не так много приезжих галичан, как собственных коллаборантов ушедших в украинство. Чем дальше на Восток, чем ближе к России, чем больше люди знают о ней по собственному опыту, а не по передачам украинского телевидения и не по домыслам завсегдатаев социальных сетей и политических форумов, тем в меньшей степени, недоверие к украинской власти экстраполируется на российскую. Оно уже практически сходит на нет, хоть и держится на минимальной отметке, в русском (но недавно русском) Крыму и оно абсолютно растворяется, когда уроженец Украины попадает в русское окружение внутри России. Не потому, что в России нет критиков власти, недовольных властью или даже не доверяющих власти, потому что их гораздо меньше, они не представляют организованную политическую силу, а главное их пропаганда, в большинстве случаев, не находит подтверждения в реальной действительности.

У срденестатистического россиянина может быть масса претензий к власти (тем более, что на Украине он не жил и даже, если догадывается, что с властью ему повезло, то не понимает насколько), но в большинстве случаев эти претензии не являются системными, а власть не рассматривается как враг (на Украине её таковой воспринимают оба борющихся лагеря). То есть, уровень доверия к власти значительно выше, чем считают сами россияне. Если критики власти встречаются довольно часто, то персонифицированная аргументированная критика (не злые либералы, олигархи, рептилоиды или масоны виноваты во всём, а конкретный чиновник или государственный орган не сделал что-то, что был обязан) звучит крайне редко.

Есть и ещё один момент, в России не существует альтернативный политический (маскирующийся под национальный) проект, каковым было украинство на Украине. Именно поэтому у оппозиции отсутствует общероссийская точка сборки. Разные её кланы, лидеры и течения варятся в соку собственных проектов и ориентированы больше на получение грантов (то есть на коммерциализацию своего оппозиционного статуса), чем на захват власти, что весьма хлопотно и может плохо кончиться.

В целом уровень доверия, взаимопонимания и взаимодействия власти и народа в России находится далеко от критической отметки, на которой он пребывал в конце 90-х, находясь примерно на одном уровне с тогдашним украинским. С тех пор на Украине уровень доверия к власти обрушился, а в России значительно вырос.

Именно доверие народа к власти (армии к полководцу) определяет устойчивость российской политической системы и социума. Это доверие достигнуто большими усилиями и не за один год. Им необходимо дорожить, поскольку к России постоянно пытаются применить те же технологии, которые разрушили взаимоотношения народа и власти на Украине, а в конечном итоге привели к атомизации местного общества, спокойно воспринявшего гражданскую войну в которой в союзе с галичанами бывшие русские, ставшие русскоязычными украинцами, стремятся перебить русских, в том числе и тех, у кого родной язык украинский.

Народ России как в СССР, а затем на Украине и в других постсоветских и постсоциалистических странах, пытаются натравить на государство, заставить отделить себя от государства, поверить, что государство враг и легко и радостно его уничтожить. Доверие к власти — единственный ресурс, гарантирующий Россию от гибридного разгрома, когда, хуже, чем после нейтронной бомбардировки: население на месте, дома стоят, предприятия работают, а государства уже нет. Для радующегося «победе» населения катастрофические последствия наступают чуть позже и они уже необратимы.

Доверия не бывает слишком много. Оно может кончиться в один момент из-за глупой ошибки. Россия к тому же не прошла ещё пару-тройку циклов естественной смены власти (включая ротацию команд на всех уровнях), после которой политическая система стабилизируется, а её уязвимость существенно снижается. Поэтому данный ресурс (доверие) требуется хранить особенно бережно и преумножать при первой возможности. 

Рейтинг публикации:

9

Ключевые теги: Кризис Украины
Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: