Поэт и его четыре «К» террора

...В августе-сентябре 1918 года он окончательно понял, что не принимает Октябрьскую революцию большевиков, написал книгу «Революционер я или нет?» и заявил, что, по его мнению, поэт должен быть вне партий, потому что у поэта «свои пути, своя судьба – он скорее комета, чем планета (то есть движется не по определенной орбите)». И когда его спросили, что же это он не печатает свои стихи, он ответил: «Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови». Литературный критик Соломон Поляков-Литовцев даже утверждал, что петроградская ВЧК собралась было его расстрелять. 

За «контрреволюцию». Но у желающих «не было большинства голосов». И он выжил и в 1920 году свалил из России. Уже навсегда.

А казнить его тогда могли очень даже запросто. Именно 100 лет назад, 5 сентября 1918 года, оно – постановление Совета народных комиссаров РСФСР (Совнаркома) «О красном терроре» – появилось в печати и действительно было коротким, как выстрел. Ну, может быть, нестройный залп группы расстрельщиков на каком-нибудь полигоне или в подвале: «Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». 

Так и проступили контуры, которые надолго определили лицо или кровавое мурло «первого в мире государства рабочих и крестьян». Оформили его своими подписями нарком юстиции Дмитрий Курский, мастер допросов, нарком внутренних дел Григорий Петровский, земляк нынешнего несостоявшегося вешателя и мэра Днепра (города) Бориса Филатова, и управделами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич, друг Владимира Ленина. Настоящий вдохновитель документа, председатель ВЦИК (номинальный глава тогдашнего советского государства, сменившего Российскую империю) Яков Свердлов остался в тени. Зато видный чекист Мартын Лацис расшифровал задумку: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора».

А он как раз и был «враждебным» уже по крови, то есть дворянином. Звали его Константин Бальмонт, и известная поэтесса Марина Цветаева о нем как-то написала: «Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт... Этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – еще что-то. В Бальмонте, кроме поэта в нем, нет ничего. Бальмонт – Поэт-адекват. На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда поэта». И его действительно при жизни называли «королем символистов», он создавал чистые эфирные поэтические образы и всем своим существованием стремился показать, что его место – в «храме на холме». В 1923 году его даже номинировали на Нобелевскую премию в области литературы. Наряду с Максимом Горьким и Иваном Буниным. Но не сложилось.

Равно как и богемничать волшебно и без страшных последствий для других удавалось не всегда. Точнее – почти никогда не удавалось. И дело не в том, что о таких булгаковский Фагот-Коровьев, в «Мастере и Маргарите» характеризуя Степу Лиходеева, очень точно сказал: «...Они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут... Начальству втирают очки!». И хотя у поэтов, кажется, кроме муз и вдохновения, начальников нет, для Бальмонта такими могли оказаться как раз... петроградские чекисты. И потому, что расстрелять его могли, так как 30 августа 1918 года в Петрограде был застрелен председатель тамошней ВЧК Моисей Урицкий, а в Москве в тот же день Фанни Каплан неудачно якобы стреляла в самого Ленина. А чекисты-большевики уже тогда, и без декрета «О красном терроре», сполна попробовали кровушки своих врагов – брали в заложники «представителей бывших правящих классов» и расстреливали их сотнями. В ответ на действия своих оппонентов и просто так, для устрашения. Указанный же декрет (постановление) просто поставил смертоубийство на поток и ввел в ранг государственной политики.

И, конечно же, потому, что сам Бальмонт, как уже было сказано выше, не принял большевистский переворот и расценивал большевиков как «носителей разрушительного начала, подавляющих личность». Хотя, несмотря на кокетство о «поэтической внепартийности», сам считал себя человеком левых взглядов и революционером. А его стихотворение «Маленький султан», посвященное императору Николаю II и разгону полицией и войсками студенческой демонстрации у Казанского собора, в 1901 году хотел напечатать в своей «Искре» сам Ленин. Наверное, за слова: 

То было в Турции, где совесть — вещь пустая, 
Там царствуют кулак, нагайка, ятаган, 
Два-три нуля, четыре негодяя 
И глупый маленький султан...

...Они рассеялись... И вот их больше нет; 
Но тайно собрались изгнанники с поэтом. 
«Как выйти, — говорят, — из этих темных бед, — 
Ответствуй нам, певец, не поскупись советом!»

И он собравшимся, подумав, так сказал: 
«Кто может говорить, пусть дух в нем словом дышит, 
И если кто не глух, пускай то слово слышит, 
А если нет — кинжал».

Но когда в России разразилась смертоносная война терроров – «белого» и «красного», однозначно встал на сторону белогвардейцев. И, как указывает писатель-мемуарист Анатолий Краснов-Левитин, во второй половине 20-х годов прошлого века написал убийственный стих: 

Люба мне буква «Ка»,
Вокруг нее сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.

И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.

То есть фактически ударил большевиков по больному. Потому что три из его «четырех Ка» – это смерти видных большевиков. Экзальтированный поэт Леонид Каннегисер в 1918-м застрелил Урицкого. Бывший белогвардейский офицер Морис Конради в 1923 году застрелил в Лозанне одного из первых советских дипломатов и видного большевика-ленинца Вацлава Воровского. А белый эмигрант Борис Коверда в 1927 году в Варшаве убил выстрелами в спину постпреда СССР в Польше Петра Войкова, одного из организаторов расстрела императорской семьи. А Бальмонт ими восхищался. Натасканные на кровь врагов чекисты, кажется, не могли этого не чувствовать...

К тому же этот, по Цветаевой, «поэт-адекват», о котором Максим Горький как-то сказал «дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник», а Владимир Маяковский называл «фабрикантом патоки», всегда был необычайно кровожаден. Более того, как всякий позер и, по словам того же Горького, «большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его», Бальмонт особой ненавистью почему-то пылал к императору Николаю II. Наверное, выбирал такую мишень поэтических стрел, чтобы наверняка заметили, а одной славы стихотворца и «короля символов» ему было мало. А может, и мстил за то, что императорские власти следили за Бальмонтом и, как только он начинал чрезмерно бузить, преследовали его. За фанфаронское вольнодумство Бальмонта действительно по малолетству исключали из гимназии, а в юности выгоняли из университета и высылали из Москвы. Он дважды пытался покончить с собой, выбрасываясь из окна, но оба раза остался жив. И затаил злобу, как сказали бы сейчас, на первое лицо государства. 

Хотя, казалось бы, чего ему не хватало – он был на вершине славы и популярности. «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния», – так писал в 1906 году гениальный поэт Валерий Брюсов. Однако два стиха Бальмонта того же периода, тоже посвященные правящему императору, в принципе, могли бы и потянуть на каторгу. Судите сами: стихотворение «Наш царь» (1906 год) вообще пророчило царю казнь:

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно...

Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

Другой стих из цикла – «Николаю Последнему» – вообще заканчивался почти призывом обязательно убить императора:

Ты грязный негодяй с кровавыми руками,
Ты зажиматель ртов, ты пробиватель лбов,
Палач, в уютности сидящий с палачами,
Под тенью виселиц, над сонмами гробов.

Когда ж придет твой час, отверженец Природы,
И страшный дух темниц, наполненных тобой,
Восстанет облаком, уже растущим годы,
И бросит молнию, и прогремит Судьбой.

Ты должен быть казнен рукою человека,
Быть может, собственной, привыкшей убивать,
Ты до чрезмерности душою стал калека,
Подобным жить нельзя, ты гнусности печать.

Ты осквернил себя, свою страну, все страны,
Что стонут под твоей уродливой пятой,
Ты карлик, ты Кощей, ты грязью, кровью пьяный,
Ты должен быть убит, ты стал для всех бедой.

Природа выбрала тебя для завершенья
Всех богохульностей Романовской семьи,
Последыш мерзостный, ползучее сцепленье
Всех низостей, умри, позорны дни твои.

Но император Бальмонта то ли не заметил вообще, то ли простил, заочно как бы соглашаясь со все тем же Горьким: «Что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие… Не пора ли зазвонить в большие?».

И Бальмонт «звонил». В какого размера колокола, не так уж и важно. Ибо, поражая современников чистотой образов и символов, романтикой и красотой, он, не особо задумываясь, параллельно сеял и бурю – приветствовал террор и делал общество восприимчивым к убийствам. В том числе, и к массовым, бессудным, вызванным «классовыми чувствами» якобы «освобожденного народа». И буря таки грянула, вышвырнув его из Родины, где ему, напоминаю, чудом удалось избежать расстрела. Как вспоминал упомянутый выше Соломон Поляков-Литовцев, «его спасла репутация поэта, которому многое-де прощается»... 

В Европе склонный к экзальтации истероидный Бальмонт опять рефлексировал, переживал и маялся. Собственной ненужностью в том числе. С русскими эмигрантами за исключением великого Александра Куприна он не сошелся, хлестко их характеризуя: «Изношенные снобы, себялюбцы, слепцы и ничтожество». Европейский прагматизм ему претил. «Никто здесь не читает ничего. Здесь все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение! Я чувствую себя приблизительно так же, как последний Перуанский владыка среди наглых испанских пришельцев», – писал он в 1927 году в Россию оставшейся дочери. И, конечно же, он ностальгировал. По брошенной России. «Я хочу России… пусто, пусто. Духа нет в Европе», – писал он брошенной же и тоже оставшейся на Родине жене Екатерине Андреевой. 

И хотя в Европе он опять считал себя «левым» и даже поговаривал о возвращении домой, но не поехал. Потому что, наверное, хорошо помнил, чем закончили два «Ка» так восторженно воспетого им террора. Фанни Каплан, как известно, 3 сентября 1918-го застрелили в затылок и сожгли в бочке из-под мусора, развеяв пепел по ветру. Леонида Каннегисера, убийцу Урицкого, в октябре того же года не известно где убили и где похоронили. А вот убийцы Воровского и Войкова – Морис Конради и Борис Коверда жили еще долго. Не известно, счастливо ли, но долго. 

Конради за свое преступление вообще даже в тюрьму не сел: суд присяжных, получивший широкий международный резонанс, большинством в 9 против 5 голосов его оправдал. Сам Конради, убивая Воровского, в суде мотивировал свой поступок тогда очень актуально: «Я верю, что с уничтожением каждого большевика человечество идет вперед по пути прогресса. Надеюсь, что моему примеру последуют другие смельчаки, проявив тем самым величие своих чувств!». И суд счел его поступок актом справедливого возмездия советскому режиму за его злодеяния, а сам убийца был признан «действовавшим под давлением обстоятельств, проистекших из его прошлого». Сел в тюрьму Конради за то, что пьяный угрожал пистолетом танцовщикам в кабаке. Выйдя из тюрьмы, уехал во Францию, вступил в Иностранный легион, воевал. Снова попал в тюрьму за то, что дал по морде командиру, обозвавшему его «русской свиньей». И скончался в безвестности то ли в 1946-м, то ли в 1947-м году. По некоторым данным, «сильно пил и умер затворником».

Коверде повезло больше. За убийство Войкова он получил пожизненной срок на каторге, но, отсидев 10 лет, вышел по амнистии. Мотался по Европе в поисках, где лучше, но вернулся в Польшу. В годы Второй мировой войны сотрудничал с немецким Абвером, из русских эмигрантов и советских военнопленных создавал входившую в гитлеровский вермахт «1-ю Русскую национальную армию» и даже приезжал на оккупированные советские территории. В бойне уцелел, опять жил в Швейцарии, Франции, Германии, потом перебрался в США, где и работал в газетах «Россия» и «Новое русское слово». Умер только в 1987 году и похоронен под Нью-Йорком на кладбище женского православного ставропигиального Ново-Дивеевского монастыря, как, разумеется, «герой борьбы с Советами»...

...А сам невольный певец террора поэт Бальмонт умер 24 декабря 1942 года в приюте «Русский дом» в Нуази-ле-Гран близ Парижа, слушая чтение своих стихов. По воспоминаниям поэтессы и любимой ученицы Николай Гумилева Ирины Одоевцевой, когда его хоронили, «шел сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпали могилу». Земля что-то не очень радостно принимала его в себя. Зато прогитлеровскоя эмигрантская газетка «Парижский вестник» сделала, «как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в свое время он поддерживал революционеров». Вот, собственно, и все...

P.S. И еще: сам он называл свои стихи «солнечной пряжей» и о себе как-то написал: «Мне радостно видеть размер моей славы и глубину влияния, остроту этого влияния в отдельных сердцах. Я не напрасно люблю мои строки: 

Свита моя — альбатросы морей.
Волны — дорога моя...

А вот невольно призываемый и воспетый им «красный террор», по данным Мартына Лациса, официально начавшись 100 лет назад, только в 1918 году и за 7 месяцев 1919-го унес 8389 человек, из них: расстреляны Петроградской ЧК – 1206; Московской – 234; Киевской – 825; ВЧК 781 человек, заключено в концлагеря 9496 человек, тюрьмы – 34 334; взяты в заложники 13 111 человек и арестованы 86 893 человека. Многие из арестованных были убиты позже, когда счет террора пошел уже на миллионы...