Отношения России с Западом вполне поддаются описанию, но их сложно охарактеризовать и выделить структурные элементы, составляющие их основу. Текущие события настолько динамичны, увлекательны и многовариантны, что может создаться впечатление, будто никакой базы в том, что происходит, нет вовсе. Но это не совсем так. Сформировалась модель отношений, дающая довольно обширный политический простор, который ограничен широкими, но жесткими рамками возможного.
Не холодная война
Характеристика российско-американских отношений как новой холодной войны небезосновательна, но содержательно неверна и создает контекст, вводящий в заблуждение.
Небезосновательна она потому, что на поздних стадиях, в 70-е и 80-е гг. прошлого века, холодная война (чьей оригинальной сущностью было столкновение экзистенционально несовместимых общественно-политических систем, в котором надо было победить без большой войны) де-факто превратилась в бесконечное геополитическое противоборство профессиональных сообществ военных, разведчиков и дипломатов. Все они были готовы использовать в своих интересах любую мировую проблему или региональный конфликт. В таком виде холодная война в основном и запечатлелась в памяти политиков конца XX столетия. Теперь же любое обострение геополитической конкуренции и военного соперничества великих держав стали называть возвращением холодной войны.
Однако главным в холодной войне того периода была все же не геополитическая форма, а идейная сущность. Две системы вступали в открытую конфронтацию и переформатировали под себя региональные конфликты либо «мирно сосуществовали», но в любом случае каждая из них была уверена в собственном моральном и историческом превосходстве. Игра шла на выбывание.
Сейчас Россия и Запад ведут много споров, в той или иной степени имеющих ценностную основу. Разрыв в ценностях трудно отрицать. Причем он имеет место не только между Россией, с одной стороны, и США и Европой, с другой, но и между Европой и США. А все мы вместе составляем ценностный контраст с поднимающимися азиатскими державами. Ценности влияют на то, как организованы и управляются общества, то есть на внутренние дела. Внутренняя политика, завязанная на ценностные системы, воздействует на внешнюю, на методы и средства, которыми страны пытаются повысить уровень своей конкурентоспособности в мире. Поэтому не лишены смысла заявления западных деятелей о том, что за проблемами в отношениях с Россией стоят ценности. Также обоснована и следующая формулировка из Стратегии национальной безопасности Российской Федерации: «Конкуренция между государствами все в большей степени охватывает ценности и модели общественного развития, человеческий, научный и технологический потенциалы» (впервые появившись в документе 2009 г., в немного другой формулировке, это положение вошло в Стратегию 2015 г., действующую в настоящее время).
Но признание наличия этой цепочки (ценности – внутренние дела – внешняя политика) и значения ценностей для внутренней и внешней политики (содержательно наши позиции имеют корни в наших ценностях и поэтому представляются нам правильными и обоснованными) само по себе не означает экзистенционального соперничества общественно-политических систем. В этом смысле холодной войны между Россией и Западом сейчас нет.
Константа и переменные российской внешней политики
Представление о том, что Россия – важный мировой игрок, является неотъемлемой частью российского политического самосознания. Это и чувство в душе (оно вековое и передается из поколения в поколение), и сознание в голове (которое не может не сформироваться при получении образования). Данная константа остается даже с исчезновением страны (а за XX век такое случалось дважды). Более того, в периоды слабости она даже усиливается. И в начале 1990-х гг., в сложнейший период внутренних неурядиц, когда государство пребывало в глубочайшем социально-экономическом кризисе, у российской власти сохранялось представление о собственной державе как о важном мировом игроке. Борис Ельцин, как и его первый министр иностранных дел Андрей Козырев, отнюдь не собирались превращать Россию в «банановую республику».
Конечно, в российской элите шли споры о том, что же такое «достойное место», которое Российская Федерация должна занимать в мире. Но все хотели примерно одного и того же: чтобы с Россией не разговаривали с позиции силы, не диктовали ей условия, чтобы с ней считались при урегулировании мировых проблем и учитывали ее практические интересы при решении частных вопросов. В общем, как бы ни была организована международная система, Россия должна быть среди тех, кто определяет, какой ей быть, и поддерживает ее функционирование. Однако представления о том, каким же образом России оказаться на таком «достойном месте», как получить или занять его, различались очень сильно.
Как ни покажется парадоксальным сейчас, в контексте того времени, в конце 1980-х и начале 1990-х гг., нахождение этого самого достойного места виделось посредством отказа от излишней самостоятельности. «Сами по себе» было равнозначно противопоставлению себя всем развитым странам и добровольной изоляции от них своего внутреннего пространства, а это служило причиной экономического отставания. Российские власти хотели отказаться от подобной самостоятельности и реинтегрироваться в Запад, где Россия столетиями была одной из ведущих держав. Вот как это характеризовал первый российский президент: «Мы возвращаемся туда, где были всегда, – в Антанту, если хотите, в союз с западными державами» (Ельцин Б.Н. Записки президента. Москва, 1994). Россия больше не хотела быть «сама по себе», она хотела быть «одной из» (но одной из держав первого ряда).
Не Ельцин и Козырев навязали стране ту внешнеполитическую программу. Скорее наоборот: она отражала превалировавшие тогда общественные настроения в пользу избавления от советских союзных институтов и их повестки дня (одновременно со списанием на них всех проблем). Настроения неплохо выражены опять же в мемуарах Ельцина: союзным ведомствам «всегда было начхать на судьбу России. Россия их интересовала только как поставщик сырья, рабочей силы, пушечного мяса и как главный имперский “магнит”, к которому можно “притянуть” все, вплоть до Кубы. Везде и всюду навязать свои порядки!». Но внешнеполитическую доктрину, предусматривавшую отказ от излишней самостоятельности (которая отождествлялась с изоляцией и чрезмерным бременем) во имя возвращения себе исторически нормальной мировой позиции (то есть места одной из ведущих держав), возможно было воплотить в жизнь только в одном случае. А именно: если бы ее приняло не только руководство России, но и западные политики, и более того – если бы Москве подыграли. Ни того ни другого не случилось.
Победители в холодной войне поняли новую внешнюю политику Кремля не как обретение Россией своего исторического «я», а как отказ от него. С их точки зрения, они вели себя даже благородно и не добивали поверженного врага. Были готовы поставить слабую Россию где-то рядом, но, конечно, не в один ряд с собой. И это очень быстро стало заметно. Попытавшись «выйти к своим», Россия обнаружила, что от нее на самом деле ждут символической и практической «сдачи оружия» (на почетных, с западной точки зрения, политических условиях), и отказалась это делать. Что привело ко всеобщему замешательству и взаимному недовольству.
Профессионалы-реалисты под идейным лидерством Евгения Примакова пытались спасти ситуацию. Они заняли глухую оборону по линии международного права («правила игры», в написании которых принимали участие советские-российские дипломаты, учитывали базовые интересы России, и по ним Россия не могла проиграть), а также сформулировали концепцию многополярности. При этом Россия не переходила на позиции «сама по себе», это был еще один вариант, как стать «одной из»: Москва отстаивала свои интересы, но стремилась к сотрудничеству и договоренностям.
Тем не менее с Западом не смог основательно договориться ни считавшийся прозападным и уступчивым либералом Козырев, ни реалист и жесткий переговорщик Примаков. В таких условиях не оставалось ничего другого, как признать: «Не оправдались некоторые расчеты, связанные с формированием новых равноправных, взаимовыгодных, партнерских отношений России с окружающим миром» (Концепция внешней политики, 2000 г.). Россия не только не добилась достойного места в мире, но и, как заявил Владимир Путин (накануне того, как стать и.о. президента), «пожалуй, впервые за последние 200–300 лет она стоит перед лицом реальной опасности оказаться во втором, а то и в третьем эшелоне государств мира» (Путин В.В. Россия на рубеже тысячелетий // Независимая газета, 30.12.1999).
Исторически сложившееся самосознание не позволяло добровольно это принять. В России вовсю говорили о том, что в период, когда она была слаба, западные страны воспользовались этим, дабы оказывать существенное влияние на российские внутренние дела (политические и экономические), ее внешнюю политику, более того – привыкли это делать и строят такой мировой порядок, в котором для России не предусматривалось достойного места и права голоса. Но, признавая, что Запад сознательно использует российскую слабость и стремится к уменьшению ее роли в мире, Москва сохраняла иммунитет к противопоставлению себя развитым государствам (что было почти эквивалентом изоляции) и конфронтации с ними. В Концепции 1997 г. говорилось: отсутствие конфронтации с западными странами «открывает принципиально новые возможности мобилизации ресурсов для решения внутренних проблем страны». И хотя в редакции 2000 г. это положение из документа исчезло, ту же мысль, и даже еще четче, выразил Путин: «Несмотря на все трудности и промахи, мы вышли на магистральный путь, которым идет все человечество. Только этот путь, как убедительно свидетельствует мировой опыт, открывает реальную перспективу динамичного роста экономики и повышения уровня жизни народа. Альтернативы ему нет» (В.В. Путин. Россия на рубеже тысячелетий // Независимая газета, 30.12.2001).
Подтвердив решительное «нет» изоляции, российские власти также признали, что отказ от самостоятельности, которая позже была осмыслена как «реальный суверенитет» (Кокошин А.А. Реальный суверенитет. Москва, 2006), не только не обеспечивает достойного места в мире, а, ровно наоборот, толкает Россию в «мировую массовку». Тем самым российские власти разделили понятия «самостоятельность» (реальный суверенитет) и «изоляция», объединение которых лежало в основе внешнеполитической доктрины Ельцина–Козырева.
Новым вариантом обретения достойного места в мире посчитали внутреннее укрепление: если слабую Россию не пустили на Запад, то сильная сама туда войдет (но без «скандала», а как уважаемый партнер), это станет фактом, который не получится игнорировать. Таким образом, Россия встала на путь возвращения утраченных позиций посредством внутреннего укрепления. Попытка добиться достойного места в мире через сокращение того, что не нравилось западным партнерам – самостоятельности и силы, – сменилась программой приобретения такого места за счет расширения возможностей через наращивание и того, и другого.
Затянувшаяся двойственность как модель отношений
Даже притом что Путин всячески подчеркивал неконфронтационнность своей доктрины (Россия давала понять, что она «не против всех» и «не сама по себе», а по-прежнему хочет быть «одной из»), у западных политиков не могло не появиться чувства тревоги – а не станет ли это новым реваншизмом. В отношении Запада к России возникала и все 2000-е гг. сохранялась двойственность.
Экономический рост и интеграция страны в мировую экономику давали возможность зарабатывать в России. Она больше не была «бедным родственником», а стала полезным, пусть и сложным, партнером. К тому же мир бурлил, и плюралистическое начало в нем росло. Переход США к односторонним действиям при Джордже Буше-младшем обострил международные противоречия. Порядка в мире становилось меньше, но и проамериканского единомыслия тоже. Соединенные Штаты ослабили идейный контроль над традиционными союзниками. По мере того как развивающиеся государства богатели, росло их самосознание. Все выглядело так, что мир не только объективно становится полицентричным, но и расширяется признание этого, что должно было дать полицентричности дополнительный импульс. Финансово-экономический кризис 2008 г. подтвердил и стимулировал тренд относительного ослабления традиционных мировых лидеров, что побуждало их лояльнее относиться к возвышающимся державам и искать среди них партнеров. Все эти перемены были в целом благоприятны для российской внешней политики, так как не способствовали конфронтации западных стран с Россией. Наоборот, росла заинтересованность в ней как самой исторически и культурно близкой к Западу из возвышающихся держав.
Но вместе с тем на Западе с подозрением смотрели на то, как по мере решения наиболее острых внутренних проблем в условиях экономического роста, превышающего среднемировой, в России крепла воля к самостоятельности в международных делах. Крах Советского Союза интерпретировался уже не как освобождение от пут коммунизма и избавление от «имперского бремени», а как крупнейшая геополитическая катастрофа XX века. Из Концепции внешней политики-2008 исчез присутствовавший в документе 2000 г. тезис об объективной ограниченности ресурсов российской внешней политики. Теперь говорилось, что укрепление международных позиций России и успешное продвижение ее интересов «требуют задействования всех имеющихся в распоряжении государства финансово-экономических рычагов и адекватного ресурсного обеспечения внешней политики». Вместе с утверждением, что Россия преодолела постсоветские трудности и крепко встала на ноги, это звучало как готовность заплатить любую цену за внешнюю политику. А произошедший через месяц после публикации документа кавказский кризис был понят Западом как способность поднимать ставки не только в смысле денег. Страх перед все более амбициозной Россией нарастал.
Двойственность присутствовала и в позиции России. Стремясь к равноправному сотрудничеству с Западом, российские власти одновременно в той или иной степени поощряли антизападные, особенно антиамериканские, настроения и в обществе, и в элите. Если в западной двойственности были «страх и заинтересованность», то в российской – «заинтересованность и отрицание почти всего западного». У каждой из сторон это порождало противоречивую политику. Западные заинтересованность и страх обосновывали, соответственно, практические программы сотрудничества с Россией и ее сдерживания. Российские заинтересованность и отрицание – сотрудничество и все большую самостоятельность в мировых делах.
Эта неоднозначность и противоречивость опирались на мощный исторический фундамент, но в современных условиях не были комфортны ни для России, ни для Запада.
Тем не менее обе стороны поначалу не увидели серьезной проблемы. На Западе одни жалели, что не добили Россию в начале 1990-х гг., а другие – что упустили шанс интегрировать слабую страну, когда она была готова от многого отказаться ради этого. И тем не менее все осознавали, что те исторические варианты уже пройдены и надо что-то решать в настоящем; выбор выглядел трудным, но не невозможным. Россия с пониманием и терпением относилась к западным страхам (хотя и считала их необоснованными по сути, а по форме – зачастую искусственно нагнетаемыми для тактических политических игр) и была готова дать время, чтобы свыкнуться с ее возвышением. У Москвы были основания ожидать, что Запад все-таки сделает выбор, причем в пользу сотрудничества, пусть и не так быстро, как хотелось бы.
Но двойственность затягивалась, и в конечном счете приобрела новое качество. В конце прошлого и в начале нынешнего десятилетия выяснилось, что Запад не способен не только на то, чтобы отодвинуть в сторону свои страхи и сделать выбор в пользу сотрудничества с Россией, но не может сделать и противоположный выбор – в пользу только сдерживания. В 2008-м и особенно в 2014 г. могло показаться, что западный мир готов поставить крест на сотрудничестве и перейти к политике исключительно сдерживания. Но в обоих случаях Запад, наращивая усилия по сдерживанию России, от сотрудничества не отказывался.
В результате затянувшаяся уже примерно на 15 лет двойственность перестала восприниматься на Западе как нечто временное. Если в прошлом десятилетии там присутствовали настроения в пользу того, чтобы сделать какой-то выбор, то к концу текущего десятилетия сочетание сотрудничества и сдерживания (относительно недавно представлявшееся неестественным) переформулировано в стратегию, а отстаивавшие тактику сотрудничества и сдерживания специалисты переходят от споров между собой к выработке вариантов их сочетания в единой стратегии. В России тоже сочли приемлемым сочетание готовности к сотрудничеству со все большей самостоятельностью в мировых делах. Страна переходит на позиции «сама по себе» (а не «одна из»), но без полной изоляции.
На будущее: преодоление двойственности и переход к дуализму?
Переосмысление противоречивых политик в единые стратегии происходит во многом потому, что по мере затягивания двойственности в отношениях России и Запада усугублялись споры и противоречия, множились цепочки действий и противодействий, и все вместе формировало контекст событий, в котором к настоящему времени текущее вытеснило что-то более базовое. Распутать такие цепочки действий и противодействий или остановить их дальнейшее разрастание сейчас вряд ли возможно.
Описанный характер связей России и Запада – не просто реальность, но такая реальность, которая, обозначая рамки возможного для наших действий в связи с тем, что происходит, сама не может измениться вследствие каких-то событий. Никакие мировые тенденции (даже такие, по поводу которых мнения и интересы могут совпасть) не дадут в ближайшее время достаточного импульса для выхода из состояния двойственности.
Такая устойчивая реальность толкает не только к ее принятию, но и к осмыслению существующих отношений как «нормальности» или даже как исторически естественных, мол, веками было примерно так. Если такое возобладает с обеих сторон, то двойственность (противоречивость) преобразуется в дуализм (сосуществование двух независимых, равноправных и несводимых друг к другу начал), отношения станут более устойчивыми и спокойными. (Справедливости ради необходимо заметить, что сегодняшняя ситуация – не воплощение пожеланий сторон и вообще не результат целенаправленной деятельности, а итог того, что не получилось ни у России, ни у Запада.)
Сейчас может показаться, что мы уже подходим к тому, чтобы водвориться в подобное состояние, но это не так. Во-первых, Россия и западные страны, будучи близки к фактическому балансу сил, не могут его зафиксировать в силу эмоций и внутриполитического давления. Поэтому спираль эскалации, вероятнее всего, будет раскручиваться. Во-вторых, даже если удастся закрепить баланс и отказаться от попыток резко его изменить, Запад будет понимать такое положение вещей как вынужденное и потому временное.
Дело не только в том, что многие на Западе сомневаются в способности России долго поддерживать свои амбиции материально. Второе обстоятельство – восприятие российской политики до предела персонифицировано (и не без оснований, так как роль Владимира Путина, действительно, огромна). Насколько российский президент и страна сейчас отождествляются, настолько же в будущем возникнет желание сделать обратное. Иными словами, с точки зрения Запада, любые договоренности с Москвой времен Путина должны будут пройти проверку временем. Запад в полной мере смирится с дуализмом, только когда Россия докажет, что та же внешняя политика, воля к ей проведению и готовность обеспечивать курс материальными ресурсами сохраняется после ухода нынешнего президента. Таким образом, преобразование нынешних отношений в устойчивую модель возможно (но не гарантировано) разве что в среднесрочной перспективе. Пока же они будут подвержены кризисам, а поддержание связей в относительно безопасном состоянии будет требовать постоянных усилий и ресурсов.
В заключении стоит с сожалением отметить, что Россия и Запад, видимо, упустили историческую возможность, которая существовала последние десять лет. Автор этих строк называл ее моделью отношений «без, но не против» (друг без друга, но не друг против друга), коллеги определили примерно то же самое как «отстраненность вместо конфронтации» (Алексей Миллер, Федор Лукьянов. Отстраненность вместо конфронтации: постевропейская Россия в поисках самодостаточности, 2017). Россия и Запад так и не смогли оставить друг друга в покое.
