Резюме: Украина могла бы, как ни странно это прозвучит, стать моделью и для Европы, где, как мы видим, нарастают дезинтеграционные настроения и требуются свежие подходы. Пока, правда, Украина демонстрирует обратное – готовность повторять ошибки, которые в Европе совершались раньше.

Спустя четыре года после Евромайдана интерес к Украине в странах Европейского союза уже не так высок. Конечно, в современном мире, где поток информации и событий огромен, внимание общества не может быть приковано к одним и тем же фактам, но с украинским кризисом связано несколько важных политических и экономических решений ЕС, включая санкции в отношении России.

Каково сейчас представление об Украине в Европе и какое будущее может ждать эту страну через несколько десятилетий? Куда движется процесс нациестроительства на Украине и как рассматривать его через призму европейского опыта? Эти вопросы весьма важны в контексте Украины, и, как нам представляется, для самой Европы, где нарастают антиинтеграционные тенденции. Задача данной статьи – показать исторические корни идеи «религии нации» в современной Восточной Европе, проанализировать ее последствия.

Высказывание Бенедикта Андерсона о том, что «быть нацией – это, по сути, самая универсальная легитимная ценность в политической жизни нашего времени», до сих пор актуально не только для Украины и обозначает одну из проблем современности. Вопрос о том, когда и почему национализм «начинает ненавидеть», остается острым и нуждается в дискуссии.

Религия нации Джузеппе Мадзини

Современные европейские государства имеют разный опыт национального строительства, поскольку исторические, социальные, культурные контексты различались. XIX век стал главным периодом для всех европейских национальных движений, потому что именно в это время понятие «нация» оказалось центральным в политическом дискурсе, хотя в каждом конкретном случае существовала своя специфика.

В Италии важную роль в национальном строительстве играл Джузеппе Мадзини, патриот и республиканец. До конца жизни этот блестящий теоретик оставался непримиримым врагом савойской монархии, объединившей Италию в 1861 году. Как заметил итальянский историк Роберто Виварелли в работе «Италия 1861», идея нации Мадзини, где политика стала религией, а нация – частью более широкого, этического целого для возрождения человечества, доминировала в объединенной Италии, хотя власти страны преследовали Мадзини. Такое квазирелигиозное мировоззрение легло в основу представлений об этическом государстве – органическое целое выше всех и всего. Сам Мадзини писал в 1871 г.: «Нация – это не территория, которая станет сильнее, расширяя пространство, это не агломерация людей, говорящих на одном языке и под властью одного Главы, но органическая целостность в плане задач и качеств, живая собственной верой и традицией, сильная и отличная от других из-за особенной способности завершить второстепенную миссию, в средней степени относящейся к общечеловеческой миссии».

Симон Левис Суллам считает, что взгляды Мадзини основали «религию нации»: по мнению итальянского историка, именно республиканец пытался первым трансформировать национализм в систему убеждений и верований, которая могла бы охватить все политическое пространство до формирования нового национального общества. Эта сакрализация нации имеет корни и в отношениях между Мадзини и представителями польского национального движения 1830-х годов. Мессианское представление о Польше как мученице Европы играло огромную роль в основании религии нации.

Также Мадзини сформулировал понятие «долга» (dоvere) перед нацией. В работе «О долге человека» (Dei dоveri dell’uоmо) он доказывает, что первоочередной задачей государства является воспитание в гражданах чувства долга, следствием которого становится нескончаемое самосовершенствование в добродетели, готовность к самопожертвованию, подлинная сила духа. В этой доктрине нет пространства для свободного выбора и для демократии. Неслучайно Мадзини являлся противником Французской революции, которую считал вредной. Согласно мнению социалистического интеллектуала Алессандро Леви, Мадзини «не теоретизировал и искал не новые свободы, а новый авторитет. Специфическая природа его политической философии происходит не из доктрины прав, индивидуальных гарантий против политической и религиозной власти, но, наоборот, из страстного и непрерывного поиска принципа, который выше этого права».

Нация Мадзини – не эгалитарное общество граждан и не является источником суверенной власти, как предлагал Эммануел Жозеф Сийес. Именно из-за склонности к авторитаризму идеи Мадзини были приняты как предшествующие фашизму. Главный философ режима Муссолини Джованни Джентиле видел в теоретике «самого великого и истинного пророка Рисорджименто». Именно фашистский философ заметил, что сакрализация нации является причиной возвеличивания государства.

Надо сказать, что идеалы Мадзини подразумевали гипотезу о европейском, христианском братстве, что далеко от реальности фашистской политики 1930–1940-х годов. Однако в идее межнационального братства был аспект соперничества между нациями. Это отражено в статье Мадзини «Италия и Польша», где он говорит о том, что задача поляков в объединенной Германии и восстановленной Венгрии заключалась в двух пунктах, «освобождение севера (и) распространение цивилизации (incivilire) среди славянских народов». 

В мировоззрении Мадзини особое положение занимали нации, которые были католическими и мученическими, в каком-то смысле некое принятие старого образа antemurale Christianitatis(оплот христианства). Другие славянские народы оставались «дикарями» в ожидании цивилизации, идею которой можно назвать (западно)евроцентристской. Образ antemurale мы можем рассматривать, mutatis mutandis, во многих случаях и в ХХ (и в XXI) веке.

Восточная Европа, Украина и когда национализм начинает ненавидеть

Не будучи долгое время единым государством, Италия имела региональные и не только различия, которые до сих пор сохраняются в диалектах и языках полуострова. Несмотря на это, реальность нового, объединенного, государства была возможна только как «одна, единая нация» по крови и речи, как писал итальянский поэт и писатель Алессандро Мандзони в оде «Март 1821 года». Под этим лозунгом итальянское общество в постунитарном государстве не могло найти стабильный и демократический путь для всех социальных слоев и групп: вера в единую и неделимую нацию привела к южному вопросу (questione meridionale), то есть проблеме развития и уровня жизни южных областей, и к отстранению целых категорий подданных от участия в строительстве государства. Эти расколы сыграли немалую роль в возникновении кризиса итальянской системы и в победе фашизма в 1922 году.

При чем здесь Восточная Европа и Украина? При том, что и религия нации, и моноэтническая модель активно принималась и принимается для национального строительства. Именно этот пункт нидерландский социолог Пол Блоккер отметил как так называемую «встречу с Западом». С одной стороны, она позволила воспринять идеи, которые были агентами открытости в традиционном обществе, и такие связанные с ними представления, как прогресс, рационализм, терпимость и демократия. Но эти представления были не единственными, пришедшими с Запада: большое влияние на местных интеллектуалов имел национализм. Существовал вид «романтического» национализма, далекого от либеральных представлений о нации. «Усвоив эти идеи, они стали полагать основой исторического сознания “самопонимание”, самоидентификацию. В результате импульсы традиционного общества к открытости обернулись, напротив, замыканием общества вокруг идеи национального сообщества».

Британский историк и дипломат (родом из еврейской семьи в Галиции) Льюис Нэмир использовал аналогию с Ольстером в Ирландии, чтобы объяснить многонациональный и многоконфессиональный состав Восточной Европы, где, несмотря на два века разных и страшных конфликтов, национальный вопрос нельзя считать решенным. Присутствие национальных меньшинств во всех государствах региона – факт, и подходы, аналогичные религии нации Мадзини, только усложняли мирное решение противоречий. Непризнание многонациональности региона после Первой мировой войны стало причиной глубокого кризиса в Польше, где конфликты с национальными меньшинствами начались сразу после восстановления государства в 1918 году. Идея сделать украинцев, белорусов, литовцев – поляками, часто ограничивая права национальностей, доминировала в польском обществе. Как заметил американский историк Авел Рошвалд, именно такие представления о вечных исторических границах территории (ученый их называет frozen moments) были центральными в политике послевоенной Польши.

Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж так прокомментировал межнациональные противоречия в Восточной Европе: «Мы освободили поляков, чехословаков, югославов. Я сам из маленькой нации, у меня есть самая горячая и глубокая симпатия к нациям в борьбе за их независимость, и я отчаиваюсь, когда вижу, что они более империалистские, чем великие нации». Усилия Лиги Наций в регулировании вопросов национальных меньшинств в Восточной Европе в итоге оказались тщетны, и рост национализма в 1930-е гг. был одним из главных факторов в трагедиях Второй мировой войны.

Мадзини, романтизм и религия нации – идеи, приходившие с Запада, – раскрывали свои темные стороны в Восточной Европе. Другой исторический опыт – рождение и развитие фашизма в Италии (и затем национал-социализма в Германии) повлиял на формирование интегрального национализма. Дмитро Донцов, видный интеллектуальный и политический деятель украинского национального движения, сформулировал задачи интегрального национализма. Они стали основополагающими в процессе строительства нового и «очищенного» общества в контексте растущего конфликта между польским и украинским населением по мере самоизоляции национальных общин. Вопрос влияния донцовской версии интегрального национализма актуален для понимания того, почему в нынешней Украине сохраняются тенденции к ассимиляции и ненависти к «чужому».

Нужно заметить, что в Украинской Советской Социалистической Республике политика коренизации, укрепления украинской идентичности в 1920-е гг., пользовалась успехом среди населения; действовал принцип «положительной деятельности», который подробно исследовал Терри Мартин. Например, пока Донцов видел в советской власти реинкарнацию русского империализма, на Украине открывались школы и институты, где преподавание велось на украинском языке. В рядах большевиков в регионе украинский язык стал предметом не только дискуссии, а формирования нового поколения руководителей; вопрос рассматривался не только как языковой, а как культурный, как показывает использование личности поэта и патриота Тараса Шевченко в качестве пророка новой советской Украины. Но такие эксперименты национального строительства в СССР, иногда не без утопизма, не шли в направлении интегрального национализма, наоборот, противоречили именно идее особенности и святости нации. В проекте коренизации не было места первенству одной нации над другой, и это не могло нравиться сторонникам Донцова.

Украинский идеолог, который в молодые годы был социал-демократическим активистом, видел в борьбе с Россией и с русскостью не только главную задачу украинского национального движения, но, как заметил Олександр Зайцев, такая позиция провозглашалась как «коллективный идеал или национальная идея украинского народа».

В кратком объяснении основ этого идеала Донцов рассуждает, что такая позиция «диктуется нам нашими историческими традициями, нашим географическим положением и специальной исторической ролью, которую суждено нам играть». Донцов знал об интеллектуальных проектах немецких ультраправых идеологов, таких как Карл Хаусхофер, которые видели в географическом детерминизме (и социал-дарвинизме) силы, определяющие агрессивную интерпретацию геополитики. Донцов рассматривал географическое положение Украины как главный фактор ее антироссийской позиции, который сделал «ее театром непрестанной борьбы, политической и культурной, двух миров: византийско-татарско-московского и римско-европейского. От последнего отпала она политически. Культурно же – никогда».

Как ни странно, Донцов видел Украину как часть и границу (границу, а не окраину) Европы. Если рассматривать Европейский союз, на нынешних ценностях которого якобы основан украинский проект, идеи Донцова кажутся далекими от современности; и его слова «единство с Европой при любых обстоятельствах, любой ценой – категорический императив нашей внешней политики» говорят о другом проекте, а именно идее «Нового европейского порядка», которая в 1930-х гг. появилась в риторике итальянского и особенно немецкого фашизма. Собственно, ультрарадикальный интегральный национализм не противоречит европейской интеллектуальной традиции. Донцов представил свои антироссийские позиции (не только антисоветские, а непосредственно антироссийские) как один из палингенетических мотивов национальной идеи украинского дела.

Реальность Второй мировой войны показала, что идея национального строительства, где нация и раса выше всего, разрушает миллионы жизней. Сакрализация нации в конечном итоге уничтожила Восточную Европу; национальный фанатизм уже до войны заявил о готовности воевать и убивать, преследуя свои цели. Об этом свидетельствуют, например, положения, которые мы находим в «Десяти заповедях украинского националиста» и в ряде других публикаций 1930-х годов. Например, двенадцатый пункт «44 правил жизни украинского националиста» гласит: «Знай, что оказать Богу почести лучше всего с помощью Нации и во имя Нации действенной любовью к Украине, суровой моралью борца и творца свободной государственной жизни».

Федерализм, европеизм и национальное строительство – какие уроки?

В 1990 г., сразу после того как неожиданно для многих советологов рухнула Берлинская стена, а в СССР активно начался процесс распада, появилась книга, претендующая на объяснение событий, которые в течение очень краткого времени лежали в основе сверхдержавы. «Советский не-Союз» (Sоviet Disuniоn) был сразу переведен на разные языки. Главный тезис авторов – журналистов Радио «Свобода» Богдана Нахайло и Виктора Свободы – заключался в том, что национальные противоречия привели к концу советского опыта. Несомненно, в ряду проблем позднесоветского периода национальный вопрос и межэтнические конфликты играли немалую роль; но авторы книги не обратили внимания на то, о чем еще в 1954 г. говорил видный американский историк Ричард Пайпс в работе «The Fоrmatiоn оf Sоviet Uniоn». В этой книге анализировался сложный и неоднородный процесс формирования Советского Союза и немало места уделялось дискуссии о национальных республиках. Пайпс подчеркнул, что именно возможность выйти из состава Союза могла бы стать почвой для неожиданных и резких поворотов. Почему-то именно такой элемент советского опыта редко до конца анализировался. Часто дискуссия о СССР по сути заключалась в том, что система была монолитна. Если сегодня есть несколько сотен исследований, подробно объясняющих неоднородность и многообразие Советского Союза (и Российской империи), то дискуссий о советском «федерализме» не было долгое время. Очевидно, что категория «федерализма» должна использоваться с большой осторожностью для объяснения реалий СССР, но нельзя не заметить, что в некоторые периоды семидесятилетней истории советского эксперимента существовали практики и теории, которые можно описать как федеральные.

Кроме коренизации 1920–1930-х гг., были и другие опыты, особенно связанные с интересами местных элит. Создание местных национальных советов в городах и селах, введение алфавитов и грамматик и стимулирование развития национальных культур – все это происходило в 1920-е гг., когда во многих европейских странах межнациональные конфликты были постоянными и острыми. В Советской Белоруссии в 1933 г. существовали 93 национальных совета (40 польских, 24 еврейских, 15 русских, 6 украинских, 5 латышских, 2 немецких и 1 литовский). В то же время на восточных окраинах Польши шла так называемая пацификация, которая не оставляла места для автономии национальных меньшинств.

До сих пор даже там, где полноценные права национальных меньшинств стали частью государственной и социальной жизни, нет такого опыта, как в период советской коренизации. Существуют положительные эксперименты. Например, сегодня в Италии немецкоязычное население Южного Тироля имеет широкие права на своей территории, знание немецкого языка является обязательным для служащих в провинции Больцано, а налоги остаются в регионе. Так же система работает с франкоязычным населением региона Валле д’Аоста, но южнотирольский опыт намного интереснее, потому что это – удачное решение острого межнационального конфликта. После Первой мировой войны Королевство Италия получило не только территории Трентино, где большинство населения было итальяноязычное, но и Южный Тироль, где исторически преобладала немецкая культура. Форсированная итальянизация происходила уже с 1919 г., но после прихода к власти Муссолини политика по отношению к нацменьшинствам стала более насильственной и экстремистской. После аншлюса Гитлер и дуче подписали договор о «репатриации» тысяч южнотирольцев, которые оставили родину, чтобы переселиться в Германию.

Этот процесс остановился после 1943 г., когда Берлин взял под прямой контроль весь альпийский регион. В послевоенные годы Рим и Вена не могли договориться о статусе региона. Вооруженные группы южнотирольских активистов ответили на репрессивную политику Италии актами терроризма, которые, с одной стороны, усугубили беззаконные действия карабинеров, с другой – привлекли внимание к конфликту. В 1972 г. был подписан договор о Южном Тироле, и провинция Больцано получила особый статус. Эта автономия так дорога южнотирольцам, что, когда в 2017 г. новый министр иностранных дел Австрии, представитель правой Партии свободы, пообещал выдавать австрийские паспорта гражданам региона, со стороны населения не последовало никакой реакции.

Конечно, не надо думать, что политика итальянских властей была всегда такой мудрой и чувствительной к национальным вопросам. Например, история со словенским меньшинством в регионе Венеция-Джулия свидетельствует о дискриминации, но опыт Южного Тироля (и Валле д’Aоста) показывает, что можно избегать кровопролития и вооруженных конфликтов. Не стоит идеализировать компромиссы, потому что, как мы видим сегодня в Испании, они не всегда работают: история каталонского движения за независимость показывает слабость Мадрида и испанского правительства в поиске политического и гражданского ответа на кризис. Удивительно, что Европейский союз, который всегда внимательно следит за нарушением прав национальных меньшинств, не обратил достаточного внимания на каталонский вопрос.

Брюссель всегда показывает слабость и нежелание вмешиваться, если речь идет о национальных конфликтах в Европе. Когда происходил распад Югославии, Евросоюз бездействовал и освободил место Вашингтону на Балканах, как отметил Марк Мазовер; на Украине после приветствия тогдашнего заместителя председателя европейского парламента, итальянского депутата от Демократической партии Джанни Питтелла, Брюссель не участвует в Минском процессе.

Такая роль ЕС очень опасна и для самой Украины, потому что фактически отстраненность Брюсселя от конфликта в Донбассе можно интерпретировать или как тотальную поддержку Киева, или как отсутствие интереса к будущему страны. Украина подписала несколько договоров о сотрудничестве с Евросоюзом, и сейчас украинцы могут находиться в странах ЕС без визы в течение 90 дней; но что дальше? Какие отношения хочет Европа установить с Украиной? Если можно понять (но не оправдать), почему никто из европейских правителей и чиновников не рассматривает советский опыт коренизации, который имел на Украине немало успехов, как возможный путь к решению конфликта в Донбассе, непонятно, почему нельзя предлагать «южнотирольский сценарий» для национальных меньшинств Украины (ведь в стране есть не только русскоязычное население, на Западной Украине проживают венгры, поляки, румыны, русины и чехи). Такой пример мог бы гарантировать будущее Украины как государства для всех граждан, где люди могли бы гордиться успехами сограждан, как бывает в Италии, когда южнотирольские атлеты выигрывают в зимних видах спорта: никто не намекает на то, что этот спортсмен говорит на итальянском с акцентом. Такой вариант развития Украины означал бы и более спокойное будущее для Евросоюза и особенно для его восточноевропейских членов – Киев станет не стеной, а мостом, объединяющим континент.

Есть некий «европеизм масс», который сильно отличается от ритуалов и представлений Брюсселя; этот вид европеизма – демократичный, против ксенофобии (удивительно, что после нескольких десятилетий, когда слово «национализм» в Европе означало смерть, кровь, есть движения, которые видят нацию как гражданское содружество). Удивительно, что когда в 2014 г. и в 2017 г. в Шотландии и в Каталонии национальные движения потребовали независимости, они видели себя частью не только Европы, но именно Европейского союза. Никто в Каталонии не собирался, например, запрещать говорить на испанском; в Шотландии кампания на референдуме была на английском, и Шотландская национальная партия совершает все свои действия на английском языке.

«История учит, но у нее нет учеников», писал итальянский теоретик Антонио Грамши более 80 лет назад. Есть много проблем в европейском проекте, как, например, вопрос памяти ХХ века, и украинский кризис только усугубил их. Украина могла бы, как ни странно это прозвучит, стать моделью и для Европы, где нарастают дезинтеграционные настроения и требуются свежие подходы. Пока, правда, Украина демонстрирует обратное – готовность повторять те ошибки, которые в Европе совершались раньше.