Я был там, в той Америке: в Афинах, штат Алабама, в возрасте 12 лет.
Афины был маленьким южным городком, летом сонным, довольно уютным, не очень интересующимся внешним миром. Он оставлял мир в покое, в мир оставлял его в покое. В те дни люди во множестве мест считали, что это вполне возможно.
Детвора бегала босиком. Хотите верьте, хотите нет. Через две весенних недели подошвы грубели, и можно было ходить по чему угодно, за исключением, наверное, гравийного чёрного асфальта, который раскалялся сильнее, чем дверные петли. И родители позволяли это делать. Сегодня, предполагаю, это было бы преступлением на почве ненависти, и на место происшествия немедленно примчались бы скорая помощь, три патрульных машины и органы опеки, с сиренами, свистками и мигалками для пущей важности. Вот мы не знали, что нуждаемся в защите. Может быть, она нам была и не нужна.
Тогда было не так, как сегодня. Когда ваша собака хотела выйти, она так и делала, и бежала туда, куда побежать, по её мнению, было хорошей идеей, и она возвращалась, когда, по её мнению, это было хорошей идеей, и все были довольны. Она даже, может быть, и спала на вашей кровати. Сегодня это было бы санитарно-гигиеническим ЧП, с приездом «скорой» и патрульных машин. Мы просто ничего толком не знали. Я не припомню, чтобы кто-нибудь умер от отравления собакой.
Теперь возьмём пневматические ружья. У нас у всех было такое, у каждого ребёнка 11-ти лет. Во всяком случае, у мальчишки. В основном это были «Ред Райдеры» за 4 доллара, а вот у меня был «Дэйзи Игл», у которого был пластиковый телескопический прицел, и круче него ни у кого не было. У меня всегда были аристократические вкусы. В любом случае, можно было зайти в любую лавочку на углу и купить пачку пневматических пулек за 5 центов.
В деловом центре Афин — примерно один квартал, вокруг площади — была аптека «Лаймстоун». Она всё ещё там, незыблемая, подобно пирамиде в Гизе. Мальчишки забегали туда подобно гоплитам, или когортам, или ордам, или чему-то вроде того исторического, и складывали свою пневматику возле двери, вместе с бейсбольными перчатками, тоже как обычно.
Никого это не волновало. Мы не стреляли друг в друга из своих пневматических ружей, потому что просто этого не делали. Нам не нужна была полиция, чтобы приказать нам этого не делать, потому что у нас такое было просто не принято. Стрелять в другого мальчишку было всё равно, как глотать рыболовные крючки или пить яд. Вы, конечно, это могли сделать, но не делали.
Во всяком случае, человеком, которому принадлежал «Лимстоун», был старик где-то 80-ти или ста лет, и у него были курчавые рыжие волосы как ёршик для чистки бутылок, и звали его Кучи. Во всяком случае, все его так называли. Он любил мальчишек — не в том роде, как их любят католические священники в газетах — у нас этого тоже не было заведено — а просто любил детей. У него была большая полка журналов с комиксами, которые никто отродясь не покупал, а просто их клали на стол и читали до тех пор, пока они не рассыпались в труху, и пили вишнёвую кока-колу и ели пекановые пироги за 5 центов. Я думаю, Кучи пользовался комиксами как приманкой, чтобы иметь возможность поболтать с нами. Это было классно.
Все мы таскали карманные ножи, во всяком случае, большинство. Кто был побогаче, у тех были складные ножи. Это было самое крутое. Мы брали их с собой в школу, потому что они лежали в кармане, и было неудобно освобождать карманы где-нибудь, даже если вы о них вспоминали. Можно было вырезать свои инициалы на парте, когда учитель не смотрит.
Сегодня, если пронести в школу нож, примчатся патрульные машины и «скорая», на вас наденут наручники и заставят слушать леди-психолога до тех пор, пока вы не захотите кого-нибудь убить. Может быть, и её.
В той, прошлой Америке, всё это было по-другому. Нам в голову не приходило всадить в кого-то нож. Это выглядело бы какой-то чудовищной глупостью, всё равно как есть сэндвич с арахисовым маслом, вымоченный в керосине. Люди просто были другими. Я думаю, что судить о том, каковы люди, нужно исходя из того, на что они способны пойти, а не по тому, каковы у них законы. Вы можете приказать опоссуму петь церковные гимны, но он этого делать не станет, потому что опоссум просто на это не способен. Он просто не таков от природе.
Когда мы стреляли во что-то из пневматики, во что необходимо было выстрелить, например, в изолятор на телеграфном столбе, это было как прикоснуться к прекрасному. Можно было видеть, как летит пулька, такая медная и блестящая на фоне синего неба, и это было как поэма или что-то в этом духе. Во всяком случае, так могло быть. Можно было видеть, как она начинает падать, когда теряет скорость и слегка отклоняется от ветра, если дул ветер. Можно было научиться рассчитывать и тогда попадать во что угодно.
Многое было по-другому. Фонтаны на городской площади были обозначены «Белый» и «Цветной», и белые с чернокожими совсем не смешивались. Я считаю, что это спасало всех от неприятностей, но белые люди с Севера сказали, что это плохо, и я не сомневался, что так и есть. Сейчас чёрные на Севере убивают друг друга сотнями, как пишут газеты, но зато у чёрных в таких местах, как Ньюарк и Детройт есть по-настоящему хорошие школы, потому что северяне действительно заботятся о чёрных, и они в основном поступают в Гарвард, поэтому я считаю, что это намного лучше.
Ещё одна штука, которую можно было сделать с пневматическим ружьём, это раздобыть патрон для гладкоствольного ружья 12-го калибра, который можно было достать несколькими способами. Можно было спереть его из ружейной пирамиды отца, если у него была такая, или засунуть её в рулон туалетной бумаги в лавке и купить эту туалетную бумагу. Но об этом я не знал. Во всяком случае, можно было надрезать гильзу перед пороховым зарядом, и поместить порох и пистон на конец ствола своей пневматики. Ба-бах! Сноп оранжевых искр выстреливается в воздух. Это было по-настоящему радостно. Хотя, может, и не очень умно.
Наконец, манеры, моральные ограничения и язык, которых придерживались в той Америке. Будучи мальчишками, то есть маленькими варварами когда требуется, когда мы были в своей компании одни, в видах социализации, мы задирали друг друга. «Как надеру тебе задницу, придурок несчастный!». Или «Ты тупой как бревно стоеросовое». Но, хоть мы могли быть босыми и оборванными, или, если точнее, на самом деле такими и были, на нас оказывали влияние какие-то элементы цивилизации. Мы не сквернословили и не матерились в присутствии девочек и женщин. Мы не посылали матом и учителя. Никто из нас. Мы были не такого сорта людьми. Есть люди, с которыми надо считаться. По крайней мере, я так думаю. Мне было понятно это уже в двенадцать лет.
