С тех пор как в Голливуде начался скандал вокруг обвинений известнейшего кинопродюсера Харви Вайнштейна в сексуальных домогательствах, мир уже изменился и не будет прежним. Политика вторглась и больше не уйдет из сферы самых интимных тайн личности. «Эффект Вайнштейна» — это не только снежный ком откровений и обвинений, это отражение глобальной смены социальной нормы в отношениях полов. Пока одни сочувствуют жертвам насилия, а другие смакуют клубничку, «РР» решил всерьез обсудить происходящее с известными интеллектуалами
— Начинает происходить переформатирование властных отношений в мире. Одна из самых глубоких, засевших в сознании «традиционных» норм, определяющих структуру власти в гендерных отношениях, стала публично осуждаться и ставиться под сомнение, — говорит Ольга Здравомыслова, социолог, доктор философских наук, исполнительный директор Горбачев-Фонда. — Можно говорить о нарастающем сопротивлении тому, что в течение столетий считалось допустимым и нормальным и чуть ли не социально одобряемым в отношениях между теми, кто имеет власть — и теми, кто зависим. Их страдания считались частью своего рода договора и до сих пор оправдываются существованием могущественного «основного инстинкта», который якобы определяет отношения мужчины и женщины, или отношения сильного и слабого. Это декларируется как одна из форм нормального поведения властного мужчины — победителя, то есть «настоящего мужчины». Такие представления отсылают нас к тем временам, когда отношения власти-зависимости и отношения гендерного неравенства считались само собой разумеющимися. Существует, хотя не столь длинная, история борьбы с этими представлениями, но сопротивление со стороны «традиционалистов» отличается упорством и агрессивностью.
Мы имеем дело не только с «эффектом Вайнштейна» — неожиданно большим скандалом вокруг одного случая. Накопились признаки всеобщих изменений в отношениях власти и секса. После истории с Вайнштейном продолжаются разоблачения в США — в центре оказались сенаторы и конгрессмены, кинозвезды, режиссеры, и список все расширяется. Развернулась череда сексуальных скандалов в Великобритании. Журнал New Yorker, опубликовавший об этом статью, сослался на сообщение газеты Sun о некоей секретной группе в WhatsApp, которая назвала имена нескольких членов британского парламента, подозреваемых в сексуальных домогательствах. Премьер-министр Тереза Май назвала этот список «вызывающим глубокую озабоченность» и призвала всех жертв обратиться в полицию.
Нынешний хэштег #MeToo («Я тоже») вызывает в памяти недавний масштабный украинско-российский флешмоб против сексуального насилия #Янебоюсьсказать. Разоблачения, сделанные женщинами после многих лет молчания, вызывают в памяти жуткие скандалы вокруг двух московских школ, одна из которых в результате перестала существовать. «Прогрессивная общественность» не только на Западе, но и вообще в мире мегаполисов и в глобальной деревне социальных сетей сейчас едина, и, кажется, уже претендует на победу как над нормами традиционных патриархальных обществ, так и над и нормами совсем недавнего прошлого.
Против Вайнштейна выступили уже более восьмидесяти женщин. Но не только они. Его жена Джорджина Чапман подала на развод сразу после начала скандала. Даже приятель и давний коллега, великий режиссер Квентин Тарантино его осудил, сочтя, что страдания жертв харассмента важнее дружбы. Но важно заметить, что не впервые узнал о нравах Вайнштейна — это вообще на протяжении десятилетий не было секретом в Голдливуде. Так в чем же дело? Почему вчера это было еще терпимо, а сегодня уже за гранью добра и зла?
Убить Харви
Харви Вайнштейн начинал как организатор рок-концертов в 70-е, он из хипповой богемной среды и сам — результат сексуальной революции, как и все в его поколении. Грань между допустимой свободой и недопустимым насилием была, видимо, не строга как для друзей и коллег, так и для жены богатого и всеми любимого человека. А вот другу и жене преступника и банкрота все может видеться уже в ином свете.
Да и как моральные нормы могли быть строгими, если эти нормы всему миру показывал Голливуд, то есть, в числе прочих, сам Харви вместе с Квентином? Сценарии Тарантино вряд ли позволяют считать его автора убежденным пуританином. Вот, например, цитата из очень хорошего фильма «Убить Билла» (режиссер и сценарист — Тарантино, продюсер — Вайнштейн):
«Девушка не может поверить, что ее бесстыдно изучают в такой вот манере. Выражение досады проступает на старающемся быть невыразительным лице: “Встречала я … (согласно закону о СМИ, «РР» не может привести цитату слово в слово) и почище вас, толстозадые”, — как бы говорит оно.
Санитар: …Но что мне чертовски хорошо известно, так это то, что перед вами лучшая щелочка из тех, до которых можно дотронуться не сходя с этого самого места. Цена — семьдесят пять долларов с носа одного спаривающегося джентльмена. Ну и «тряхнем стариной», или как?
Дальнобойщики платят по таксе.
Санитар пересчитывает деньги Водителей и одновременно ознакомляет их с правилами.
Санитар: Правила такие. Первое — не бить ее. Медсестра зайдет завтра, и, если она увидит синяки или зубов не досчитается, — пиши пропало…»
Явно в этом выдающемся сценарии не только нет политкорреткного языка, употребляется оскорбительная и ненормативная лексика, но и эстетизируется сцена сексуального насилия. Сила искусства в том, что на самом деле кино оказалось пророческим, и Невеста (которую играет Ума Турман) после всех страданий жестоко и красочно расправляется со своими обидчиками. Реальный Харви, как и вымышленный Билл, были уничтожены своими творениями.
Голливудский культурный канон обращается прежде всего к подросткам, которые социальные нормы берут не из морали фильмов (побеждает добро), а из всей истории. И стандартная история блокбастера обычно полна изображений самых разнообразных подростковых сексуальных фантазий, где секс и насилие идут рука об руку. Поведение, одежда и самопрезентация женщин-звезд, как, впрочем, и мужчин, до сих была полна самой яркой и откровенной сексуальности. Что входит в некоторое противоречие с массовой и внезапной рефлексией падения нравов в Голливуде.
— Я никогда не становилась жертвой насилия, однозначно нет, — рассказала прекрасная актриса Натали Портман. — Но я подвергалась домогательствам или дискриминации почти во всем, над чем когда-либо работала.
Звезды в массе успешно работали, пока не осознали, что это был непрерывный кошмар. Так, актриса Мелисса Гилберт обвинила известнейшего режиссера Оливера Стоуна в домогательствах. Она рассказал, что на пробах фильма «Дорз» в 1991 году Стоун пытался отомстить ей за некую прошлую обиду, заставляя исполнить сцену, в которой актриса вставала на четвереньки и говорила: «Возьми меня, детка». Гилберт выбежала из студии в слезах и в фильме участия не принимала.
Фильм «Дорз» — великое произведение искусства, но ее герой — не телепроповедник и не мать Тереза, а икона 60-х Джим Моррисон, эпохи рок-н-ролла, секса и наркотиков; в сценарии, который актриса могла прочесть, много очень откровенных сцен.
Значит ли это, что после изменения канона и итогов борьбы с харассментом и за равенство полов надо будет пересмотреть сценарии вручения «Оскара» и Каннских пальмовых ветвей, одежду актрис, подвергнуть цензуре большинство фильмов, поскольку взгляды на жизнь большинства деятелей киноискусств внезапно изменились?
Конечно, забавные проявления общественной цензуры не заставили себя ждать. Например, взрыв возмущения вызвал слишком сексуальный вид амазонок, снятых в готовящемся к выходу кинофильме режиссера Зака Снайдера «Лига справедливости» (героини оказались одеты не в закрытые, а в открытые бронекупальники). Но вот к самому сюжету, в котором красивые девушки постоянно присутствуют в сценах убийства, видимо, претензий пока нет.
Популярный сериал «Карточный домик» выйдет без главного героя, которого играл Кевин Спейси, обвиненный в домогательствах к мальчику много лет назад. Это не может не отразиться на сценарии — героя просто убьют. Но общественность морально уничтожила Спейси до всяких судов, хотя если бы он не признал вину, у него, возможно, был бы шанс.
— Мы вступаем в зону больших рисков. Дело же не в единичных случаях. Сами правила, причем правила самых интимных сторон жизни, меняются, — говорит профессор Высшей школы экономики Руслан Хестанов. — Последствия могут быть непредсказуемы, старые нормы приемлемого поведения отмирают, а новые неясны. Но обсуждать это нельзя, это плохой тон — можно быть причисленным к тем, кто оправдывает насилие, препятствует прогрессу, попасть под действие моральной и академической цензуры.
Впрочем, обсудим.
Почему сейчас
— Жертвы сексуальных домогательств и насилия действительно молчат, поскольку находятся под давлением двух мощных, усиливающих друг друга эмоций — страха и стыда, — объясняет Ольга Здравомыслова. — Они лишают жертву не только права говорить о случившемся, но и препятствуют осознанию того, что произошло. Требуется интеллектуальное усилие и немалое мужество, чтобы понять свою историю и решиться ее рассказать. А если общество никак не поддерживает на этом пути, если в нем доминируют представления о естественности «основного инстинкта» и праве силы, положение жертвы становится безвыходным: она должна молчать, чувствовать собственную неправоту, подавлять обиду и отчаянье.
Действительно, за время, пока жертвы домогательств молчали, должно было измениться многое: человек должен осознать, что виновен не он сам, а насильник, и общество должно поддержать пострадавшего. Ему необходимо почувствовать силу поддержки.
Некоторые российские скандалы в школах по времени относились к 90-м, когда как раз вершилась экстренная сексуальная революция и почти никакие неуголовные типы поведения не осуждались, что и понятно — даже силовой рэкет с пытками пыльником стал телеобыденностью.
Родителей и школьников не возмущало то, что учитель целует учениц, сами школьницы не видели нарушения норм в романе учениц с учителями… Но когда получили большее распространение язык и новые представления феминизма, борьбы за права женщин, стало приходить внезапное осознание: «Значит, именно эта травма и есть причина проблем в жизни!» Что-то подобное, видимо, произошло и с актрисами Голливуда — по крайней мере некоторые из них действительно могли годами испытывать страх и зависимость. Есть те, кто всего лишь воспользовался представившимся случаем, но есть и те, кто пережил новый духовный опыт, по-настоящему пересмотрел свою жизнь. Просто этот опыт не только их личный — это еще и признак изменения общественных норм.
— Когда общество «подало знак» в виде публичных кампаний, флешмобов — таких как акции #MeToo или #Янебоюсьсказать, множество личных историй вышли на свет, — говорит Ольга Здравомыслова. — Процесс, позволивший публично заговорить о сексуальных домогательствах и насилии, безусловно, необходим. Он усиливает культуру, выводя жертв из безгласности, маркируя насилие как социальное зло. Наконец, он позволяет судить об открытости общества, его готовности и способности к изменениям.
Оксана Мороз, культуролог, научный руководитель бюро цифровых гуманитарных исследований CultLook, фактически утверждает, что изменились силовые балансы в обществе, власти и медиа:
— История Харви Вайнштейна свидетельствует об изменениях расстановки сил в медийном публичном пространстве. Место авторитета элит занимает авторитет умных толп («смартмоб») — пользователей соцсетей, блогеров, которые посредством онлайн-связей могут придать огласке некрасивые истории с самыми известными участниками и нанести им таким образом непоправимый репутационный урон. Набралась критическая масса людей, у которых появился инструмент борьбы с авторитетом тех, кто раньше мог контролировать процесс производства повестки дня. Большое количество мнений порождает волновой эффект: сначала жертвы начинают говорить, потом люди высказываются в их поддержку. Запускаются флешмобы, где те, кто не имеет соответствующего опыта жертвы, но хочет выразить свое отношение к делу, формируют определенный контекст.
Ольга Здравомыслова поясняет, какие именно нормы меняются:
— Распространение в последние годы таких форм активизма, как флешмобы, говорит об изменении представлений о допустимом и недопустимом, норм поведения и выражения чувств, а также норм, регулирующих общение. Сами акции имеют символические значение, становятся зеркалом изменений в культуре. Насколько глубокими и устойчивыми они окажутся, трудно судить. С большой долей уверенности можно сказать только, что мир никогда не будет таким, каким он был в прошлом — это касается всех без исключения традиционных институтов социализации, прежде всего семьи. Соответственно, не могут не меняться мужские роли, традиционные представления о мужественности, нормах мужского поведения. Речь идет об одном из самых важных процессов в культуре XXI века, который определит наше будущее.
— Сейчас все нормативы и стереотипы подвергаются существенным изменениям, — говорит российский социолог, директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Елена Омельченко. — Это объясняется экономическими, культурными, социальными и прочими факторами. Женщины заявляют свою самоценность, равные права, активную позицию. Думаю, поднявшаяся волна протестов связана с жестким вызовом в такой тонкой сфере, как близкие интимные взаимоотношения.
Кто и как меняет мораль
— То, что в 1960-е годы представляло собой философскую тему, теперь стало политической практикой, социальным инжинирингом, — говорит Руслан Хестанов, философ и социолог, профессор ВШЭ. — Еще Мишель Фуко и Жиль Делез обсуждали вопрос о том, что настоящий смысл имеет не партийная борьба, где сменяются только имена политиков, а многие отдельные смыслы политики, связанные с изменением человека, в том числе с изменением половых ролей. Знаменитая франкфуртская школа получила заказ на исследование авторитарной личности, ставящее целью понять, откуда, например, исходит опасность фашизма. Есть проявления насилия и власти, заложенные в природе человека, но этого объяснения мало. Выяснилось, что авторитарная личность — это, конечно, во многом продукт патриархальной семьи, с доминантой — отцом-патриархом. И тогда понятно, что социальные экспериментаторы близки к критической рисковой границе изменений.
— Кто же эти экспериментаторы?
— Ну, как обычно, правительства с их социальными, образовательными и культурными политиками — Еврокомиссия, например, — все, кто поддерживает либеральный тренд не только в рамках поддержки защиты прав, но и вообще берет курс на стирание половых ролей, в том числе подразумевая третий пол.
— Ну и ладно, зато права женщин защищают лучше.
— Они вызывают сильнейшее напряжение в обществах, сильнейшее консервативное сопротивление, пока не оформленное как сравнимая сила ни политически, ни идейно. Да и вообще использовать человека и социум как объекты для эксперимента, наверное, не очень гуманно — никогда не известно, что в итоге получится.
— Что-то похожее на проект советского человека?
— Большевики очень жестокими методами, но двигались в той же логике создания нового человека. Надежда Крупская в ранних работах о клубах для рабочих тоже явно имела в виду разрушение традиционной семьи. Вместо того чтобы пролетарий после работы (согласно ее утопии) шел к орущим детям и сварливой жене, он мог пойти в клуб, культурно отдохнуть, даже помыться и поспать. Потом от экспериментов в области пола и семьи пришлось отказаться: для индустрии оказалась нужна атомарная семья, которая нам еще недавно казалась нормальной, а тогда только приходила на смену деревенскому укладу. Производство требовало патриархальной власти.
Кроме того что мы наблюдаем новые победы длительного либерального движения, нацеленного на освобождение человека от всех традиционных оков (в том числе половых ролей), ясно, что огромную роль в том, что новые нормы быстрее овладевают миром, играют новые технологии общения: мир превращается в одну интернет-деревню.
— Само насилие не ново, эта тема давно обсуждается, — говорит философ, член редакционной коллегии журнала «Логос» Игорь Чубаров. — Но если раньше мы могли знать только версии тех, кто применяет насилие, то век социальных медиа позволил услышать тех, кто его испытал, — жертв: масса людей начала рассказывать свои грустные истории. Именно этот сдвиг, открытое обсуждение — безусловно позитивное изменение. Сейчас любой может стать автором, а весь мир станет читателями. И публика, это уже буквально рефлекс, мгновенно сообщит свое мнение: что все не останется так, как есть, что жертвы не считают себя неправыми и не согласны быть слабыми. Нам очень повезло жить в то время, когда благодаря новым форматам общения рушатся старые представления, происходит революция и переосмысление природы человека.
Что в этом хорошего
— Нет никаких сомнений, что проблема харассмента и угнетения женщин в трудовых отношениях существует, и это вещь объективная и измеряемая, — говорит социальный психолог Ольга Лобач. — Различаются зарплаты женщин и мужчин, стратегии кадровиков учитывают то, что с женщиной могут быть связаны дополнительные расходы на декрет и уход за ребенком. А когда мы говорим о психологии, это еще и вопрос власти вообще — со всем тем, что связано с ощущением силы и бессилия у мужчин.
— Причем власти вовсе не только мужчин над женщинами, — продолжает Елена Омельченко. — Чем более закрытым оказывается социальный институт, тем в большей степени там используется гендерная власть «сильного, старшего, настоящего, богатого» представителя того или иного пола. Но все-таки женщины в этом плане остаются в самой уязвимой позиции. Статистика говорит о том, что в России каждая третья женщина имеет опыт физического или психологического насилия, в том числе и с точки зрения принуждения ее к сексу, к близости. И это тоже показатель для общества, потому что у нас такие вещи еще очень не скоро станут предметом открытых общественных дискуссий вне риторики «сама виновата». Трудно сказать, какой исторический период нужно пройти, чтобы снизить уровень сексизма и гомофобии. Пока мы видим, что в общественном мнении подобные сюжеты не вызывают по большому счету никакой реакции. Что в современном европейском обществе, скорее всего, уже невозможно.
В нашей культуре, не только на Западе, но и в России, неравное положение женщин на самом деле уже давно не является чем-то удивительным; патриархальный уклад в целом разрушила еще революция 1917 года, было провозглашено формальное равенство. Теперь речь идет о фактическом равенстве, что упирается в вопрос: а возможен ли новый порядок без насилия?
— Явление насилия претендует на роль константы, несущей определенные функции: без насилия не может быть никаких социальных феноменов — ни религии, ни юриспруденции; не может быть даже самого человека, — говорит Игорь Чубаров. — Кроме того, есть привычный нам образ мысли. Что такое насилие? Это, по сути, подчинение власти. Но когда некто обладает властью, он берет на себя и ответственность. В данном случае фигура бога в нашем обществе, в европейской и русской культуре — это существо, имеющее безграничную власть: оно все порождает, способно все уничтожить и из великой милости спасти. Оно реализует право на насилие и берет за него ответственность. Вне зависимости от того, верит человек в бога или нет, сама эта психологическая модель имеет общее распространение: сложилась привычка думать, что если кто-то или что-то берет ответственность за насилие на себя, пусть и ради каких-то высших целей, оно оправданно. Однако критика насилия в философии говорит, что может быть совсем по-другому — просто человек так далеко не заходил, не пытался уйти от этого заблуждения. И чтобы избавиться от этой неприятной штуки, мы должны разбираться в историях жертв, свидетельствовать, обсуждать. Так мы сами себе объясним, кем являемся, увидим, что мы сами определяем хорошее и плохое. Поэтому даже просто массовое обсуждение — это большая и важная вещь.
То есть позитивным является обсуждение, в котором мы видим позицию другого — там, где мы не считали ее существенной. Например, начинаем различать, когда речь идет о шутке и флирте, а когда человек испытывает реальное страдание:
— Я полагаю, что флешмобы типа #Янебоюсьсказать, #MeAt14 помогают каждому их участнику, любопытному стороннему наблюдателю и даже критику увидеть многообразие социальных феноменов и, в частности, разглядеть в своих действиях возможные последствия для других людей, — говорит Оксана Мороз. — Когда мы понимаем, что нечто, расцениваемое нами как неудачная шутка или чрезмерное внимание, может восприниматься другим как необоснованная претензия на личное пространство или даже насилие, нам приходится усомниться в нормативности своих действий. И, конечно, чтобы случился диалог, нужны нормальный язык разговора о сексе, система сексуального просвещения — которая не воспитывает распущенность, а способствует грамотности; которая позволит людям разного возраста об этом дискутировать, не краснея, не бледнея и не начиная заикаться. В российских реалиях с этим большие проблемы. О харассменте мы предпочитаем говорить эвфемизмами.
Что в этом плохого
«Вот только что, в лавке, манерный мальчик, гей, слегка во хмелю, потянулся потрогать мои волосы.
Исходя из новых представлений о “домогательствах”, что я должен был сделать?
1. Сломать ему руку.
2. Написать заявление в полицию.
3. Подождать 20 лет и заявить».
Это цитата из фейсбучного поста продюсера и музыканта Арнольда Гискина. Как мы выяснили в разговоре с ним, этот пост — не просто шутка, но и предмет его интереса, в том числе и как создателя программ на телеканале «Психология». Одно дело — уголовщина и насилие, другое — экстренное формирование новой морали в ранее неопределенных сферах, правила которой не определены.
— Скорее всего, разводящиеся женщины, а потом и мужчины начнут внезапно понимать, что они были жертвами насилия, причем в руках у них будут все инструменты социального уничтожения бывшего партнера, — предполагает Гискин. — Я сам развелся после четверти века совместной жизни, вовсе не консерватор, но насилие «прогрессивных толп» не создает нового смысла. Я знакомился с новыми работами студентов-документалистов, три фильма были посвящены пикапу, как пригласить девушку для отношений; хорошая тема, только все трое потом не знали, что после секса с отношениями делать. Что дальше-то?! Борьба с харассментом не проясняет вопрос о смысле жизни и отношений, а уводит его в область абсурда.
Из непосредственных негативных эффектов экзальтированного пересмотра моральных правил выделяется, конечно, исчезновение презумпции невиновности. И это сразу меняет вектор процесса — с позитивной защиты жертв на тотальный контроль над любыми людьми, которых можно уничтожить. Хоть в далеком прошлом что-то найдут и обвинят без суда и обсуждения.
— Конечно, любая такая акция может превратиться в марш моралофагов, которые не гнушаются агрессивных и резких методов, превращая борьбу в травлю, — говорит Оксана Мороз. — Как мне кажется, самым главным негативным эффектом этой борьбы против харассмента становится сомнение в презумпции невиновности. Благодаря активному медийному обсуждению и волновому эффекту мы заочно признаем человека виновным.
Мне хотелось бы, чтобы обсуждение харассмента происходило в менее скандальном ключе. Все-таки нельзя по-настоящему вести дискуссии, если любой, кто желает не бросаться обвинениями, а разобраться во всех тонкостях конфликта, объявляется пособником насильников! У таких скандалов нет никакого будущего, кроме кричащих заголовков и получения опыта сведения счетов с идеологическими противниками. Настоящее будущее есть только у судебных кейсов — но они-то за публичными обсуждениями в соцсетях могут остаться незамеченными.
— Я знаю несколько несчастных судеб молодых преподавателей из европейских университетов, когда дело доходило вплоть до переезда в другой город после обвинения их студентками в сексуальных домогательствах, — рассказывает Елена Омельченко. — Как во всех обоюдоострых вещах, могут быть и реальные попытки, и откровенные наговоры. Объяснить, что девочке поставлена плохая оценка за экзамен не потому, что она отказала, а потому, что она плохо знает предмет, довольно сложно. Все легко может превратиться в грязную и неприятную историю, из которой не так-то просто выбраться. Поэтому должны вырабатываться техники защиты и для обвиняемой стороны.
История только в самом начале, и мы еще не видим даже тактических последствий и выигравших сторон.
— Там где кампанейщина в сетях в СМИ, точно есть заказчики или те, кто воспользуется возникшим политическим эффектом, — считает Ольга Лобач. — С победами идеологии либерализма — за это ему спасибо! — из культуры постепенно изживаются одиозные вещи, связанные с насилием и неравенством. Но социологи знают, что неразличимость людей, одинаковость — это опасность для общества: должны быть различия и структуры. Политическая кампания, процесс передела власти не закончились. «По плодам вы познаете их». И пока плоды скандалов и глобальных флешмобов в том, что они провоцируют массовую ненависть и взаимную агрессию разных групп в обществе.
Большая политика
— В политическом отношении, не только с точки зрения выборной борьбы, но и в других спорах за власть, гендерная карта, очевидно, будет использоваться, — говорит Елена Омельченко. — Именно в отношении подобных обвинений человек — будь то мужчина или женщина — крайне беззащитны. Это очень хорошо понимали в советское время, когда сведения такого характера использовались для вербовки и шантажа.
Критики акции #Янебоюсьсказать предположили совсем жалкие мотивы ее употребления в маркетинговых целях — для краудфандинга кольца с тревожной кнопкой Nimb; по крайней мере, в рекламных материалах женских журналов простодушно писали после описания флэшмоба: «Напоминаем, что скоро...» Возможно, авторы проекта просто присоединились к реальному автору акции, украинской волонтерке Анастасии Мельниченко. Ее основная деятельность — помощь в психологической реабилитации украинским бойцам. Не желая обесценивать тяжелые и важные призвания женщин в этом флешмобе, приходится констатировать, что он не объединял «ватников» и либералов в борьбе с насилием против женщин, а разъединял — хотя бы потому, что те самые «бойцы АТО», которым помогает автор проекта, часто бывают замешаны в насилии и буквально в изнасилованиях; некоторые дела (дело о батальоне «Торнадо») даже дошли до украинского суда. Это не значит, что бойцы не нуждаются в психологической помощи, но просто рядом с женщинами — жертвами насилия смотрятся неудобно. То есть вместо обсуждения общей беды опять раскол и ненависть.
Американский скандал тоже происходит на фоне невиданного (возможно, даже со времен гражданской войны) накала взаимной ненависти по политесному признаку. Демократическая общественность, закаленная в борьбе с Трампом и российской угрозой, постоянно была готова к войне и к вспышкам осуждения, республиканская тоже не расслабляется, хотя уже меньше любит Трампа. Возможно, к этой конструкции было достаточно поднести спичку… Немаловажно, кстати, что Харви Вайнштейн — демократ, критик Трампа, как большинство в Голливуде. Однако конфликт шире, чем удар по отдельным силам и персонам; в списке пострадавших уже есть и республиканцы.
Забавно, что в критике харассмента и левые защитники прав женщин, и правые консерваторы, защитники семьи и критики сексуальных свобод объединяются под флагом эдакого «феминистического фундаментализма». Но мира не предвидится. Кто-то все равно победит, и больше перспектив, кажется, у демократов — все последние десятилетия консерваторы в глухой обороне, потому что пытаются защитить мир, которого уже нет. Если будет возникать новый либеральный тоталитаризм с вмешательством в интимную жизнь каждого человека, то вряд ли нынешний малоидейный, ряженый консерватизм выдержит оборону.
— Пока этот скандал выглядит как широкая кампания, имеющая политическую, социальную и культурную составляющие, — говорит Ольга Здавомыслова. — Настойчивая повторяемость «сексуальных скандалов» говорит о том, что в обществе развивается конфликт — его сторонами становятся не только отдельные люди, но исторические эпохи, ориентированные на противоположные ценности: власть и свобода, иерархия и равенство, выживание и самовыражение. Это захватывающе интересно, но и опасно. Так, существует риск возникновения «моральной паники», при которой нагнетается страх и истерия. А они позволяют манипулировать общественным мнением и вызывают реакцию фундаменталистской, крайне консервативной направленности.
Консервативный протест против либеральной атаки на все виды неравенства и различий очевиден во всем мире, и в России в частности. В прошлом номере «РР» писал о «консервативной контрреволюции в Чечне», где методами государства, а не проповеди, добровольно-принудительно соединяют распавшиеся семьи по патриархальному лекалу. Но мир не останется прежним, либеральные свободы трудно обратить назад — и не потому, что они навязываются Западом, а потому, что воспринимаются уже как норма, очевидность, прежде всего для молодежи.
— Исследования молодежи, принадлежащей к среднему классу, показывают, что молодые люди в большей степени гендерно нейтральны и менее подвержены стереотипам, — говорит Елена Омельченко. — Во многом этому способствует экономическая система, которая начинает переориентироваться на способности человека. Если девушка обладает лучшими навыками, на работу возьмут ее.
У нас в редакции стажируются две прекрасные студентки, и, имея опыт общения с ними, мы не уверены, что даже в этом очень взвешенном тексте мы не нарушили каких-нибудь норм политкорректности и признания равных прав, которые уже приняты в прогрессивном студенчестве.
— Похоже, такой агрессивный тон — отличительная черта российского медийного пространства, — считает Ольга Здравомыслова. — В России уровень толерантности существенно ниже; можно сказать, что у нас меньше принято «стесняться в выражениях» — в сравнении, например, со странами северной Европы. При этом в «русской культурной модели», как показывают сравнительные исследования, роль эмоций выше, чем, например, в культурных моделях большинства европейских стран. Мы эмоциональны (и в этом нет ничего порочащего нас), но, к сожалению, эта эмоциональность зачастую находит выражение в повышенной агрессивности. Одна из самых тревожных тенденций состоит в том, что в публичном пространстве, особенно в телевизионных шоу, начинает преобладать наступательная, подчеркнуто агрессивная тональность, «забивающая» все остальные голоса. А противоположная ей по смыслу и звучанию, но в то же время глубоко укорененная в русской культуре тема милосердия и сочувствия, открытости и стремления к взаимопониманию вытесняется на периферию публичной сферы, становясь едва ли не знаком принадлежности к «невлиятельным», почти маргинальным сообществам.
— Пласт насилия в России, конечно, гораздо толще, — соглашается Игорь Чубаров. — Поэтому, когда мы слышим какие-то истории о харассменте, да и о любых других видах насилия на Западе, у многих это вызывает приблизительно такую реакцию: «Чего они жалуются? У нас вон сколько — и ничего». Но на самом деле постепенно к людям приходит осознание того, что надо бороться со сложившимся положением вещей. Возможно, сейчас мы потихоньку начали переваливаться в ту сторону… При этом в Америке, стране адвокатов, преобладает правовой подход к борьбе с насилием. И, мне кажется, это не сможет искоренить проблему. Напротив, судебная система — это пример легитимизированного, «узаконенного» насилия. Но даже такая «правильная» и «справедливая» форма агрессии помогает культуре насилия распространяться. В России же, как это часто бывает в нашей истории, правового подхода может и не быть; к подобной ситуации мы сможем подойти еще радикальнее — и, соответственно, справиться жестче и быстрее. Так что, если мы дождемся подобной истории, может случиться революция — и стоит запасаться попкорном.
