Фото из открытых источников
Судя
по биографиям «доморощенных» европейских террористов перед нами скорее
отчаянные нигилисты, принимающие ислам, нежели религиозные
фундаменталисты, которые обращаются к насилию.
В
последние два десятилетия джихадистский террор претерпел ряд изменений.
Как терроризм, так и джихад существуют уже много лет, а формы
«глобализированного» террора — мишенью которого оказываются довольно
символические публичные пространства или невинные граждане вне учета
национальных границ — восходят к анархическому движению конца XIX века.
Беспрецедентным явлением сегодня становится то, что террористы
сознательно ищут собственной смерти.
За
последние 20 лет — начиная с Халеда Келкала, организатора неудавшегося
теракта на парижской железной дороге в 1995 году, и заканчивая
участниками налета на театр «Батаклан» в 2015 году — почти каждый
террорист во Франции взорвал себя или был убит полицией. Мохаммед Мера, в
2012 году убивший раввина и троих детей в еврейской школе в Тулузе,
немного изменил популярное среди джихадистов выражение, которое
приписывают Усаме бен Ладену, сказав: «Мы любим смерть так, как вы
любите жизнь». Сегодня гибель террориста является не простой
вероятностью неудачных последствий его действий —это центральная часть
его плана. Та же увлеченность смертью наблюдается среди джихадистов,
примыкающих к «Исламскому государству*» (террористическая организация,
запрещена в России — прим. ред.). Террористы-смертники воспринимают
самоубийство как конечную цель своей миссии.
Столь
методичный выбор смерти — недавнее явление. Исполнители терактов во
Франции в 1970-х и 1980-х годах — вне зависимости от наличия связей с
Ближним Востоком — тщательно планировали свой побег. Хотя мусульманская
традиция признает заслуги мученика, погибшего в бою, она не приветствует
тех, кто сознательно спешит навстречу собственной смерти, поскольку это
противоречит божьей воле. Тогда почему на протяжении последних 20 лет
террористы с завидной последовательностью выбирают собственную гибель?
Что это говорит о современном исламском радикализме? И что это говорит о
нашем сегодняшнем обществе?
Последний
вопрос тем более уместен, что подобное отношение к смерти неразрывно
связано с тем фактом, что современный джихадизм, по крайней мере на
Западе — равно как и в Магрибе или в Турции — есть молодежное движение,
которое не только складывается независимо от религии и культуры отцов,
но и коренится в более широкой молодежной культуре. Этот аспект
современного джихадизма крайне важен.
Где
бы такая поколенческая ненависть ни возникала, она также принимает
форму культурного иконоборчества. Уничтожению подвергаются не только
люди, но и изваяния, места отправления культа и книги. Память
упраздняется. «Начать все с чистого листа» — такова цель, общая для
Красной гвардии Мао Цзэдуна, «красных кхмеров» и боевиков ИГИЛ. Как
писал один британский джихадист в руководстве по набору новых участников
организации: «Когда мы пройдем по улицам Лондона, Парижа и Вашингтона…
мы не только прольем вашу кровь, но и разрушим ваши изваяния, сотрем из
памяти вашу историю и, что самое мучительное, обратим в нашу веру ваших
собственных детей, которые впредь станут прославлять наши имена и
проклинать своих предков».
Хотя
все революции питаются энергией и горячностью молодых людей,
большинство из них не пытается до основания разрушить то, что им
предшествовало. Большевистская революция решила сделать прошлое
достоянием музеев вместо того, чтобы сравнять его с землей, а у
руководителей революционной Исламской Республики Иран и в мыслях не было
взрывать Персеполис.
Это
саморазрушительное измерение не имеет никакого отношения к политике
Ближнего Востока. Как стратегия оно даже контрпродуктивно. Хотя ИГИЛ
провозглашает своей миссией восстановления халифата, его нигилизм
исключает возможность достичь какого бы то ни было политического
решения, проводить переговоры или построить какое-либо стабильное
общество в пределах признанных границ.
Халифат
— это фантазия. Миф о едином идеологическом образовании, постоянно
расширяющем свою территорию. Его стратегической неосуществимостью
объясняется то, почему отождествляющие себя с ним люди вместо того,
чтобы служить интересам местных мусульман, предпочитают заключать
договор со смертью. Там нет ни политической перспективы, ни светлого
будущего, ни даже места для умиротворенной молитвы. Но в то время как
концепция халифата действительно является частью мусульманских
религиозных представлений, этого нельзя сказать о погоне за смертью.
К
тому же терроризм смертников неэффективен с военной точки зрения. Между
тем как в «простом» терроризме — когда ряд решительно настроенных людей
наносит значительный вред гораздо более могущественному противнику —
можно найти определенное рациональное зерно, оно полностью отсутствует в
атаках террористов-смертников. Использовать матерых боевиков лишь
единожды неразумно. Террористические акты не ставят западные общества на
колени — они только провоцируют ответную реакцию. И этот тип терроризма
сегодня уносит больше жизней мусульман, нежели представителей западного
мира.
Последовательная
связь со смертью является одним из ключей к пониманию сегодняшней
радикализации: центральным оказывается нигилистическое измерение.
Соблазняет и завораживает именно идея абстрактного бунта. Насилие не
является средством. Это самоцель.
И
это еще не все: вполне возможно, что вскоре возникнут другие, более
«рациональные» формы терроризма. Возможно также, что эта форма
терроризма носит временный характер.
Причины
появления ИГИЛ, без сомнения, связаны с ближневосточной политикой, но
его падение не изменит основных составляющих нынешней ситуации.
Терроризм был изобретен не ИГИЛ: он опирается на уже существующие
ресурсы. Гениальность ИГИЛ в том нарративе, который оно предлагает
молодым волонтерам и который отвечает их главным запросам. Поэтому для
ИГИЛ лучше, если те, кто добровольно хочет умереть — помешанные,
уязвимые, бунтари по природе — будут иметь с этим движением мало общего,
но с готовностью заявят о приверженности ИГИЛ, чтобы их самоубийства
стали частью глобальной риторики.
Вот
почему мы должны подходить к проблеме ИГИЛ по-новому, стремясь понять
современное исламское насилие наряду с другими схожими с ним формами
агрессии и радикализма — теми, которые характеризуются бунтом нового
поколения, самоуничтожением, полным разрывом с обществом,
эстетизированием насилия, апокалиптическими культами.
Слишком
часто забывают о том, что терроризм смертников и такие организации, как
«Аль-Каида» (террористическая организация, запрещена в России — прим.
ред.) и ИГИЛ, — недавние явления в истории мусульманского мира и не
могут быть объяснены одним ростом фундаментализма. Мы должны понимать,
что терроризм проистекает не из радикализации ислама, а из исламизации
радикализма.
Я
отнюдь не пытаюсь оправдывать ислам, однако «исламизация радикализма»
заставляет нас задаться вопросом, почему и как мятежная молодежь именно в
исламе обрела парадигму своего тотального мятежа. Это явление не
отрицает того факта, что фундаменталистский ислам развивается на
протяжении уже более 40 лет.
Данный
подход давно подвергается неистовой критике. Один ученый утверждает,
что я пренебрег политическими причинами этого бунта: колониальным
наследием, военными интервенциями Запада против народов Ближнего Востока
и социальной изоляцией иммигрантов и их детей. С другой стороны, меня
обвиняют в том, что я не учитываю связь между насилием террористов и
религиозной радикализацией ислама через салафизм, ультраконсервативное
толкование веры. Я полностью осведомлен обо всех этих явлениях; я просто
говорю, что они недостаточны для объяснения изучаемых нами явлений,
поскольку на основе доступных нам эмпирических данных невозможно найти
какую-либо причинную связь.
Мой
аргумент состоит в том, что сопряженная с насилием радикализация не
является следствием религиозной радикализации, даже если зачастую она
осуществляется теми же путями и заимствует те же парадигмы. Религиозный
фундаментализм, конечно же, существует, и он является источником
серьезных социальных проблем, поскольку отрицает ценности, основанные на
индивидуальном выборе и личной свободе. Но он не обязательно приводит к
политическому насилию.
Возражение
о том, что радикалов побуждают к действиям «страдания», которые
испытывали ранее колонизированные мусульмане, а также жертвы расизма,
любой другой дискриминации, американских бомбардировок, беспилотных
самолетов, ориентализма и т.д., означало бы, что мятежом в первую
очередь руководят жертвы. Однако отношения между радикалами и жертвами
существуют скорее в воображении, нежели в реальности.
Те,
кто совершают теракты в Европе, не являются жителями сектора Газа,
Ливии или Афганистана. Они необязательно живут за чертой бедности,
подвергаются унижениям или менее других интегрированы в общество. Тот
факт, что 25% джихадистов являются новообращенными, показывает, что
связь между радикалами и их «народом» также является во многом мнимым
конструктом.
Революционеры
почти никогда не выходят из угнетаемых классов общества. Отождествление
их с пролетариатом, «массами» и колонизированными народами есть выбор,
основанный не на их объективном положении, а на чем-то ином. Очень
немногие террористы или джихадисты делятся подробностями своей жизни.
Как правило они говорят о виденных ими страданиях других. В зале
«Батаклан» стрельбу открыли не палестинцы.
До
середины 1990-х годов большинство международных джихадистов были
выходцами с Ближнего Востока и сражались в Афганистане до падения там
коммунистического режима в 1992 году. Затем они вернулись каждый на свою
родину, чтобы принять участие в джихаде или продолжали дело за
границей. Это были люди, организовавшие первую волну «глобализированных»
атак (первая попытка нападения на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке в
1993 году, на посольств США в Восточной Африке в 1998 году и эсминец
«Коул» в 2000 году).
Наставниками
первого поколения джихадистов выступали Бен Ладен, Рамзи Юсеф и Халед
Шейх Мохаммед. Однако начиная с 1995 года стала формироваться новая
формация джихадистов — известная на Западе как «доморощенные
террористы».
Кто эти
новые радикалы? Многие их имена известны нам благодаря полиции,
установившей личности совершивших теракты в Европе и США. Еще больше
террористов были пойманы на стадии подготовки атак. У нас также есть все
биографические данные, собранные журналистами. Чтобы проследить
жизненный путь террористов, нет необходимости предпринимать кропотливый
сбор материалов на местах. Все данные и профили доступны.
Когда
дело доходит до понимания их мотивов, в нашем распоряжении есть
фрагменты их высказываний: твиты, чаты Google, разговоры в Skype,
сообщения в WhatsApp и Facebook. Они звонят своим друзьям и семье. Перед
смертью они выступают с заявлениями и оставляют завещания в
видеозаписи. Короче говоря, даже если у нас нет уверенности в том, что
мы их понимаем, мы о них осведомлены.
У
нас наверняка есть больше информации о жизни террористов, действующих в
Европе, чем о джихадистах, которые уезжают за рубеж и никогда не
возвращаются. Но, как показал анализ французских джихадистов, погибших в
Сирии, между этими группами есть много общего. Здесь я сосредоточусь
прежде всего на франко-бельгийцах, которые в основном пополняют ряды
западных джихадистов. Между тем Германия, Великобритания, Дания и
Нидерланды также располагают значительными группировками на передовых
позициях.
Используя
эту информацию, я собрал базу данных примерно из ста человек, которые за
последние 20 лет были вовлечены в терроризм во Франции или покинули
Францию или Бельгию, чтобы принять участие в глобальном джихаде. Она
включает в себя исполнителей всех основных терактов на территории
Франции или Бельгии.
Мы
не обнаруживаем здесь стандартного профиля террориста, зато находим
повторяющиеся признаки. Первый вывод, который можно сделать, состоит в
том, что за последние 20 лет эти профили практически не изменились.
Первый доморощенный французский террорист Халед Келкал и братья Куаши
(Charlie Hebdo, Париж 2015 год) имеют ряд общих черт: иммигранты второго
поколения; на первых порах довольно хорошо интегрированные; затем
следует период мелких преступлений; радикализация в тюрьме; теракт и
смерть — с оружием в руках — во время конфронтации с полицией.
Еще
одна характерная черта, присущая всем западным странам, заключается в
том, что почти все радикалы — «вновь утвердившиеся в вере» мусульмане,
которые, пожив вполне светской жизнью, с регулярными походами в клубы,
употреблением алкоголя, мелкими правонарушениями, внезапно возвращаются к
религиозным обрядам либо поодиночке, либо в небольших группах. Братья
Абдеслам были владельцами бара в Брюсселе и ходили по ночным клубам на
протяжении ряда месяцев, которые предшествовали резне в зале «Батаклан».
Большинство из них начинают действовать в течение нескольких месяцев
после своего первого или повторного религиозного «обращения», но к тому
моменту как правило уже проявляют признаки радикализации.
Почти
в каждом случае процессы, сопровождающие формирование радикальной
группы, примерно схожи. Состав группы всегда один и тот же: братья,
друзья детства, приятели, которые познакомились в тюрьме или в
тренировочном лагере. Также бросается в глаза число вовлеченных братьев и
сестер.
Столь
значительное число братьев и сестер не наблюдается ни в одном другом
контексте радикализации, будь то крайне левые или исламистские группы.
Это подчеркивает значимость поколенческого фактора радикализации.
Как
писал бывший джихадист Давид Валлат (David Vallat), риторику
радикальных проповедников можно по сути свести к следующему: «Ислам
твоего отца — это то, что оставили после себя колонизаторы, ислам тех,
кто преклоняет голову и повинуется. Наш ислам — это ислам воинов, крови,
сопротивления».
На
самом деле радикалы часто являются сиротами — как, например, братья
Куаши — или выросли в неблагополучных семьях. Их бунт необязательно
направлен против родителей лично, скорее — против того, с чем они
ассоциируют своих отцов: унижения, уступок обществу и того, что
воспринимается ими как религиозное невежество.
Новые
радикалы в большинстве своем глубоко погружены в молодежную культуру:
они посещают ночные клубы, «клеят» девочек, курят и пьют. Согласно
собранной мною базе данных, у примерно 50% джихадистов во Франции за
плечами есть история мелких преступлений — в основном это наркоторговля,
но бывают и акты насилия и, реже, вооруженные ограбления. Аналогичная
цифра наблюдается в Германии и Соединенных Штатах — включая неожиданно
частые случаи арестов за вождение в нетрезвом виде. Их стиль в одежде
также соответствует современной молодежной моде: марки, бейсболки,
капюшоны, иными словами, уличная одежда и необязательно даже исламской
разновидности.
В
своих музыкальных предпочтениях они тоже идут в ногу со временем: любят
рэп и клубную музыку. Один из самых известных радикалов — немецкий рэпер
Денис Кусперт, известный как Deso Dogg, а затем как Абу Тальха
аль-Алмани, который отправился сражаться в Сирию. Естественно, они также
не прочь сыграть в азартные игры и любят американские боевики.
Судя
по разборкам между молодежными группами в Марселе, их склонность к
насилию может находить выход не только в джихаде и терроризме. Их
энергию способны направлять в свое русло либо какие-то учреждения —
Мохаммед Мера собирался поступить на службу в армию — либо спорт. Одна
группа новообращенных португальцев, большинство из которых были
ангольцами по происхождению, покинула Лондон, чтобы присоединиться к
ИГИЛ после того, как сдружилась в клубе тайского бокса, организованном
британской неправительственной организацией. Боевые спортивные клубы в
общественной жизни джихадиста оказываются важнее мечетей.
Язык,
на котором говорят радикалы, всегда является языком той страны, в
которой они проживают. Во Франции после обращения к вере они часто
переходят на салафитскую версию французского, на котором говорят
городские окраины.
В
тюрьме у них завязываются контакты с радикальными «сверстниками»,
которые имеют весьма далекое отношение к какой-либо официальной религии.
Тюрьма усиливает многие факторы, которые подпитывают современную
радикализацию: поколенческий аспект; бунт против системы;
распространение упрощенной версии салафизма; формирование сплоченной
группы; поиск достоинства, связанного с соблюдением нормы; и новое
толкование преступления как законного политического протеста.
Еще
одной общей чертой является расстояние, которое отделяет радикалов от
их ближайшего окружения. Собственно в религиозной среде они никогда и не
жили. Отношения с местной мечетью у них складывались весьма
неоднозначные: либо они появлялись там эпизодически, либо их исключили
за проявление неуважения к местному имаму. Ни один из них не принадлежал
к «Братьям-мусульманам» (организация запрещена в России — прим. ред.),
ни один из них не работал в мусульманских благотворительных
организациях, никто из них не занимался прозелитизмом, никто не был
членом палестинского движения солидарности, и, наконец, никто из них,
насколько мне известно, не участвовал в беспорядках, которые вспыхнули
во французских пригородах в 2005 году. Они не подверглись радикализации
со стороны религиозного движения до того, как обратиться к терроризму.
Если
религиозная радикализация действительно имела место, то происходила она
не в пределах салафитских мечетей, но индивидуально или внутри группы.
Единственные исключения встречаются в Великобритании, где находится сеть
воинствующих мечетей, часто посещаемых членами «Аль-Мухаджируна»,
группировки, которая привела к появлению еще более радикальной
Sharia4UK, возглавляемой Анджемом Чудари. Поэтому вопрос состоит в том,
когда и где джихадисты принимают религию. Религиозный пыл разгорается за
пределами общественных структур, запоздало, довольно внезапно и
незадолго до того, как террористы начинают действовать.
Подытожим:
типичный радикал — это молодой иммигрант второго поколения или
новообращенный, нередко привлекавшийся к уголовной ответственности,
практически без религиозного образования, но прошедший быстрый и
недавний путь первого или повторного обращения в веру, которое чаще
всего происходит в группе друзей или через интернет, а не в мечети.
Обращение к религии редко хранится в секрете, скорее оно выставляется
напоказ, однако необязательно сопряжено с погружением в религиозную
практику. Риторика бунтарства носит агрессивный характер: враг —
неверный, в отношении которого не приемлем компромисс, но в нее также
включается собственная семья, члены которой обвиняются в неподобающих
воззрениях на ислам или отказе от обращения.
В
то же время очевидно, что решение радикалов отождествлять себя с
джихадом и претендовать на принадлежность к радикальной исламской группе
есть не просто оппортунистический выбор: отсылка к исламу является
ключевым отличием джихада от других форм насилия, которыми грешат
молодые люди.
Указание
на эту повсеместную культуру насилия неравносильно «оправданию» ислама.
Тот факт, что эти молодые люди выбирают ислам в качестве концептуальной
основы для собственных мыслей и действий, крайне важен, и мы должны
стремиться понять именно исламизацию радикализма.
Помимо
общих характеристик, рассмотренных выше, у радикалов нет типичного для
всех социального и экономического статуса. Существует популярное и
довольно упрощенное объяснение, в соответствии с которым терроризм
рассматривается как результат неудачной интеграции — а потому и как
предвестник гражданской войны — при этом никому и в голову не приходит
вспомнить о большом числе хорошо интегрированных и успешных в социальном
плане мусульман. Так, во Франции гораздо больше мусульман задействованы
в полиции и силах безопасности, чем в джихаде, и это неопровержимый
факт.
Кроме того,
радикалы не являются выходцами из ортодоксальных сообществ. Брюссельский
бар братьев Абдеслам находился в районе, который считается салафитским —
а значит, доступ в него был бы закрыт для людей, которые пьют спиртные
напитки, и для женщин, не носящих хиджаб. Но данный пример показывает,
что реальность этих районов сложнее, чем нам кажется.
Очень
часто джихадизм рассматривается как продолжение салафизма. Не все
салафиты являются джихадистами, но все джихадисты предположительно
являются салафитами, и потому салафизм есть своего рода врата
джихадизма. Одним словом, религиозная радикализация считается первым
этапом политической радикализации. Но, как мы видели, дело обстоит
сложнее.
Ясно,
однако, что эти молодые радикалы являются искренними верующими: они
действительно верят, что после смерти окажутся на небесах, а система их
взглядов глубоко коренится в исламе. Они присоединяются к организациям,
которые хотят создать исламскую систему или даже, в случае ИГИЛ,
восстановить халифат. Но о какой форме ислама мы говорим?
Как
мы видим, джихадисты не впадают в агрессию после чтения священных
текстов. Они не располагают необходимой религиозной культурой — и, что
самое важное, мало об этом заботятся. Они не становятся радикалами
потому, что неправильно истолковали тексты или стали объектами
манипуляции. Они — радикалы потому, что таков их собственный выбор,
потому что радикализм их притягивает. Неважно, какая база данных взята
за основу, скудость религиозного просвещения среди джихадистов бросается
в глаза сразу. Согласно просочившимся документам ИГИЛ, содержащим
сведения о более чем четырех тысячах иностранных рекрутов, в то время
как большинство бойцов хорошо образованы, 70% заявляют, что имеют только
базовые знания об исламе.
Здесь
важно провести различие между версией ислама, которой придерживается
само ИГИЛ и которая в гораздо большей степени основана на
методологической традиции толкования слов пророка Мухаммада и
предположительно на трудах «богословов» — и исламом заявляющих о своей
преданности ИГИЛ джихадистов, который в первую очередь вращается вокруг
представлений о героизме и современном насилии.
Библейские
толкования, которыми заполнены страницы «Дабика» и «Дар аль-ислам»,
двух последних журналов ИГИЛ, публикуемых на английском и французском
языках, не ведут к радикализации. Скорее они дают насилию радикалов
богословское обоснование — которое зиждется не на реальных знаниях, а на
обращении к авторитету. Когда молодые джихадисты говорят об «истине»,
они никогда не имеют в виду понятийное знание. Они выражают свою
собственную уверенность, иногда подкрепленную косвенной ссылкой на
шейхов, которых никогда не читали. Так, новообращенный француз Седрик на
суде заявил: «Я не компьютерный джихадист, я обратился в новую веру не
через YouTube. Я читал труды богословов, настоящих богословов». Он
сказал это, хотя сам не умел читать по-арабски и встретил членов своей
сети через интернет.
Наверное,
имеет смысл начать с того, чтобы прислушаться к словам самих
террористов. В их признаниях звучат примерно одни и те же мысли,
обобщенные в посмертном заявлении Мохаммада Сиддик Хана, руководителя
группы, которая совершила лондонские взрывы 7 июля 2005 года.
Объясняя
мотивы своих поступков, он в первую очередь ссылается на зверства,
совершенные западными странами против «мусульманского народа» (он
употребляет выражение «мой народ во всем мире»); во-вторых, он берет на
себя роль героя-мстителя («Я напрямую ответственен за то, чтобы защитить
моих мусульманских братьев и сестер и отмстить за них», «Теперь и вам
предстоит изведать реальность этой ситуации»); в-третьих, в его речи
фигурирует смерть («Мы любим смерть так же сильно, как вы любите жизнь»)
и приятие его на небесах («Да вознесет меня Аллах к тем, кого я люблю,
подобно пророкам, посланникам, мученикам»).
Характер
мусульманского сообщества, за которое террористы так страстно желают
отомстить, почти никогда не уточняется. Это некая внеисторическая и
внепространственная реальность. Когда джихадисты критикуют западную
политику на Ближнем Востоке, они используют термин «крестоносцы»; они не
имеют в виду французскую колонизацию Алжира.
Радикалы
никогда открыто не ссылаются на колониальный период. Они отвергают или
игнорируют все политические и религиозные движения, которые были до них.
Они не проявляют солидарность со своими отцами и их борьбой; почти
никто из них не возвращается на родину, чтобы вести джихад.
Примечательно, что ни один из джихадистов, независимо от того, родился
он мусульманином или был обращен в эту веру, насколько мне известно, не
проводил агитацию в рамках пропалестинского движения и не состоял в
каком бы то ни было обществе по борьбе с исламофобией или даже в
исламской НПО. Эти радикально настроенные молодые люди читали тексты на
французском или английском языке, циркулирующие в интернете, труды на
арабском языке им не знакомы.
Как
это ни странно, апологеты «Исламского государства» никогда не говорят о
шариате и почти никогда об исламском обществе, которое будет построено
при содействии ИГИЛ. Те, кто утверждает, что поехали в Сирию, потому что
хотели «жить в истинно исламском обществе», обычно являются
репатриантами, которые отрицают свое участие в тамошнем насилии, как
если бы вести джихад и жить по законам ислама — это два несовместимых
устремления.
И в
некотором смысле так и есть, поскольку жизнь в исламском обществе
джихадистов не интересует: они едут на Ближний Восток не для того, чтобы
жить, а для того, чтобы умирать. В этом парадокс: эти молодые радикалы —
не утописты, они — нигилисты.
Самой
радикальной чертой людей этой новой формации по сравнению с предыдущими
поколениями революционеров, исламистов и салафитов является их
ненависть к существующим обществам, будь оно западное или мусульманское.
Эта ненависть воплощается в погоне за собственной смертью при
совершении массового убийства. Они убивают себя вместе с миром, который
отвергают. Начиная с 11 сентября 2001 года для радикалов это
предпочтительный образ действий.
Как
это ни печально, убийца-смертник — обычное явление в современном мире.
Типичным примером является американец, учинивший расправу в школе: он
при полном вооружении отправляется в школу, без разбора убивает как
можно большее число людей, а затем убивает себя или позволяет сделать
это полицейским. К тому моменту он уже опубликовал фотографии, видео и
заявления в интернете. В них он выставляет себя героем и наслаждается
тем, что теперь о нем заговорит весь мир. В период с 1999 по 2016 годы в
Соединенных Штатах было совершено 50 нападений или попыток такого рода
атак.
Понятно, что
границы, пролегающие между таким массовым убийцей-смертником и борцом за
халифат, довольно неопределенные. Так, исполнитель теракта в Ницце
сначала был назван психически больным, а потом боевиком ИГИЛ,
совершившим преднамеренное преступление. Между тем эти идеи друг друга
не исключают.
Здесь
важно не смешивать все эти разновидности. Каждая из них обладает своими
особенностями, однако, как это ни удивительно, все массовые убийства,
совершенные молодыми нигилистами с суицидальными наклонностями,
связывает общая нить. Главное, что предлагают организации типа
«Аль-Каиды*» и ИГИЛ, это сценарий действий.
Сила
ИГИЛ в том, чтобы играть на наших страхах. И главный страх — это страх
перед исламом. Единственным стратегическим эффектом этих терактов
выступает их психологическое воздействие. Они не затрагивают военный
потенциал Запада; скорее способствуют его укреплению, покончив с
сокращениями военного бюджета. Они имеют незначительный экономический
эффект и угрожают нашим демократическим институтам лишь в той мере, в
какой мы сами ставим их под сомнение в ходе вечных дискуссий о конфликте
между безопасностью и верховенством права. Мы страшимся того, что
потерпят крах наши собственные общества и между мусульманским миром и
«другими» начнется гражданская война.
Мы
спрашиваем себя, чего хочет ислам, что такое ислам, и при этом не
осознаем, что этот мир ислама не существует; что мировая мусульманская
община в лучшем случае является благочестивым желанием, а в худшем —
иллюзией; что конфликты в первую очередь и по большей части касаются
самих мусульман; что главным вопросом этих конфликтов является политика;
что национальные проблемы остаются ключом к Ближнему Востоку, а
социальные вопросы — ключом к интеграции.
Безусловно,
ИГИЛ, подобно «Аль-Каиде» (террористическая организация, запрещена в
России — прим. ред.), создало невероятную по масштабам фиктивную
систему, в которой предстает в роли завоевателя, наносящего поражение
Западу. Как и все тысячелетние идеологии, это грандиозный вымысел.
Но,
в отличие от основных светских идеологий XX века, джихадизм имеет очень
узкую социальную и политическую базу. Как мы видели, он не мобилизует
массы, а лишь привлекает к себе тех, кто находится на периферии.
Есть
соблазн увидеть в исламе радикальную идеологию, которая мобилизует
множество представителей мусульманского мира подобно тому, как нацизму
удавалось мобилизовать значительные сегменты населения Германии. Но
реальность такова, что притязания ИГИЛ на установление мирового халифата
являются заблуждением — вот почему оно привлекает жестоких подростков,
страдающих манией величия.
* Деятельность организации запрещена в России решением Верховного суда
Статья
является отредактированной выдержкой из книги Оливье Руа «Джихад и
смерть: обращение Исламского государства к миру» (Jihad and Death: The
Global Appeal of Islamic State), опубликованной издательством Hurst.
