Резюме:После развала СССР на десятилетие показалось, что наступил конец идеологий и идеологической борьбы. Преобладало мнение, что мир идет к единой системе ценностей, основанной на западной системе либеральной демократии и капитализма. Европа и Америка привлекали и свободой, и победительной политической системой...

После развала СССР на десятилетие показалось, что наступил конец идеологий и идеологической борьбы. Преобладало мнение, что мир идет к единой системе ценностей, основанной на западной системе либеральной демократии и капитализма. Европа и Америка привлекали и свободой, и победительной политической системой.

Представление об окончательной победе западных ценностей поддерживалось огромным военным превосходством США. И главное — богатством западных стран, к которому стремились все. В том числе советские-русские. К тому же широко распространилось и поддерживалось убеждение, что богатство и процветание — результат демократии, а не наоборот.

Конец 1980-х — 1990-е годы подтвердили, как казалось, окончательную победу западной идеологии не только в политической сфере, но и в международных отношениях.

Но 2000-е принесли новые реалии.

Запад в эйфории от победы пошел на навязывание, в том числе силовое, своих политических позиций и ценностей (Афганистан, Ирак, Ливия) и проиграл. Поддержка «арабской весны» еще больше дестабилизировала Ближний Восток и заодно ослабила притягательность демократии.

Стал очевиден успех новой (на самом деле весьма старой) модели капитализма, опирающегося в политике на разной степени авторитарные и нелиберальные режимы.

В результате кризиса 2008–2009 гг. провалилась и привлекательность модели экономики по правилам «вашингтонского консенсуса». А условно китайская модель выиграла. К тому же выявилось, что большинство новых успешных стран рецептам «вашингтонского консенсуса» не следовало.

К тому же Европа и в меньшей степени США пошли в сторону от тех ценностей, которые они раньше предлагали миру, во всяком случае, христианскому. Стали навязывать неприемлемые для большинства человечества ценности — мультикультурализм, сверхтолерантность, непривычный подход к сексуальным и семейным отношениям.

Отход от христианства и христианских ценностей, и раньше шедший в Европе, за последние 25 лет качественно убыстрился. И был зафиксирован, когда при подготовке провалившейся конституции ЕС и заменившего ее Лиссабонского договора Европейский союз отказался даже упомянуть христианские корни Европы. Остались прагматизм, потребительство, права человека и закон. Ценности сами по себе привлекательные. Но грозящие, если их оторвать от привычного служения человека чему-то высшему вне его, деградацией и человека, и этих ценностей.

Когда СССР обвиняли в безбожном и аморальном коммунизме, это было обидно, но по существу правильно, и многие в стране это знали. Коммунистическая практика отвергала традиционные моральные ценности.

Теперь аргумент стал поворачиваться вспять: а можно ли доверять носителям безбожного демократизма и либерализма?

Известный вопрос Достоевского, вложенный в утверждение Ивана Карамазова: «Если Бога нет, все позволено», по-прежнему стоит перед людьми.

Стал проваливаться и предлагавшийся европейцами — в значительной степени искренне, а американцами — более лицемерно подход к международным отношениям, основанный на отказе от силовых решений, от сфер влияния, на опоре исключительно на международное право. Началось все с незаконного признания Германией, а потом ЕС выхода Хорватии и Словении из Югославии, послужившего запалом к гражданской войне, продолжилось зверскими бомбардировками остатков этой страны в 1999 г., агрессиями против Ирака, Ливии.

К тому же новые поднимавшиеся страны не собирались принимать европейский отказ от суверенитета.

Для западных элит острота вопроса о ценностях связана еще и с тем, что эти элиты в значительной степени оторвались от своих обществ, где традиционные ценности все еще сильны. И они превалируют в остальном человечестве, обретающем все большую самостоятельность. Начало складываться впечатление, что от безусловного доминирования в экономике, политике, военной силе, идеологии элиты старого Запада начинают откатываться на позиции слабеющего меньшинства.

В новом, гораздо более суровом и непредсказуемом мире оказывается неадекватной и еще одна важнейшая ценность современной Западной Европы — ставка на ненасилие и пацифизм. Эту ценность европейцы, надорвавшиеся на двух ужасающих мировых войнах, не только усиленно воспитывали и воспитали в себе, но и пытались предложить миру. А он предсказуемо пошел другим путем. И что еще хуже — стал вторгаться внутрь европейского мира через массовый, не сегодня начавшийся въезд представителей других культур. Европе придется приспосабливаться и перестраиваться в сторону более жесткой и более правой политики, частичного отказа от демократических свобод в пользу порядка и безопасности. Крайняя болезненность этого процесса почти неизбежно подталкивает защитную идеологическую реакцию.

На этом западном фоне стала особенной яркой и вызывающей российская альтернатива.

Советская элита и большинство населения, уставшие от скудости и несвободы реального социализма, «стремились в Европу». Хотя имели весьма смутное представление о демократии и капитализме. Немедленно ввели частную собственность без ее защиты правом. Результат — олигархический капитализм, морально нелегитимная крупная собственность, не защищенная законом, – главная причина системной коррупции. Ввели и демократию сверху. Результат — еще большее замедление реформ и фактический развал страны к концу 1990 г.

Но в результате даже и неудачных экономических и политических реформ большинство россиян получили то, что они отождествляли с «Европой» — полные прилавки магазинов и личную свободу.

Но дальше дело застопорилось. Вышли на поверхность глубинные ценности и привычки российского общества: почти безусловное стремление к независимости и безопасности, объединенным ныне В.В. Путиным понятием «патриотизм», стремление к справедливости при неуважении формальных правил и законов. А также частично воспринятое после реформ и военных успехов XVIII–XIX вв. великодержавие. Всплыло воспитанное веками трудной борьбы за выживание стремление к централизации власти. Этот страх был мощно усилен 1990-ми, оказавшимися проигрышными почти для всех, кроме новой буржуазии и малой части интеллигенции. Основные группы населения и элиты, в том числе меритократической — ученые, инженеры, учителя, офицеры, — катастрофически проиграли.

Но дальнейшее движение к европейской демократии и даже части ценностей было все еще возможным.

Если бы не два главных обстоятельства.

Запад, решив, что он победил, начал проводить политику, которую можно было бы назвать «веймарской в бархатных перчатках», и стал теснить Россию в политическом поле, в сфере безопасности, в сфере экономики. Расширением шенгенской зоны даже уменьшили возможности для безвизового передвижения россиян в Европе. Интересы и возражения временно ослабевшей великой державы в расчет не принимали. Символом этой политики было расширение НАТО. Но постепенно выявилось, что невыгодно для России и расширение Евросоюза. Оно не сопровождалось, как надеялись и говорили, движением к созданию единого и равноправного человеческого и экономического пространства от Лиссабона до Владивостока. Геополитическая экспансия уменьшала в глазах россиян выгодность отношений с Европой, в том числе в ценностном измерении, быстро ослабляла в политическом классе позиции проевропейских сил и настроений. Восторжествовала логика — западники, пользуясь нашей слабостью, пытаются отобрать у нас завоеванное веками, еще больше ослабить нас. Сыграл защитный рефлекс.

Второе обстоятельство оказалось еще более неожиданным. Россияне стремились в Европу национальных государств, христианства, традиционных ценностей, от которых они во многом были оторваны семьдесят лет. В Европу Черчилля, де Голля, Аденауэра, рыцарей, больших людей и идей. С трудом восстанавливали в себе вытравливавшиеся религиозные ценности и веру. А Европа была уже во многом другой. И самое главное — с 1980–1990-х годов она сделала еще один гигантский рывок от старых ценностей к новым. Да еще настырно навязываемым.

Большая часть российского общества и элиты и значительная часть европейской элиты просто разошлись в своем культурном развитии. И до недавнего времени не хотели даже обсуждать эти реальные расхождения. А когда они вышли на поверхность, стали осуждать друг друга.

К тому же неудачные реформы в России требовали внешнего противника. А с начала 2010-х годов с развертыванием многомерного кризиса европроекта и европейские элиты стали пытаться создать облик врага, чтобы, объединившись, направить энергию внутрь.

И по ярости антироссийской пропаганды, небывалой с 1950-х годов, кажется, что европейцам образ врага чуть ли не нужнее. Очень скоро дело свелось почти к сатанизации Путина. Российская правящая элита ответила сначала не геополитическим контрнаступлением, а пропагандой против навязывавшихся западных ценностей, а потом и силой.

Острота русского вызова для европейских элит обусловливается, видимо, в том числе и тем, что Россия, находящаяся в поиске и восстановлении себя, начала предлагать большинству мира жизнеспособную и привлекательную модель поведения и набор ценностей.

В международных отношениях — это всемерная поддержка государственного суверенитета, культурной самобытности, плюрализма, что объективно противоречит универсализму политики Запада последних десятилетий, настаивавшего на единой идеологии.

Россия делает упор на защиту таких понятий, как честь, национальное достоинство, мужество. Эти ценности для многих европейцев кажутся устаревшими, из их опасного прошлого. Из тех войн, которые европейцы развязывали и проиграли. Но Россия-то чудовищной ценой их выиграла. И готова защищать свой суверенитет и ценности и силой. К тому же эти ценности, видимо, понадобятся и Европе. В условном «мире Путина» немыслимо, чтобы в массе своей мужчины не защищали своих и чужих женщин, как это было в Кельне во время безобразия иммигрантов. Но европейцы, видимо, боятся этого нового жесткого мира, который во многом олицетворяет сегодняшняя Россия.

Второе российское идейное послание миру, еще только формулирующееся: потребление не цель. Главное — человеческое и национальное достоинство и служение более высоким, нежели сугубо личным, целям. Главное — не внешний, но внутренний успех. Отсюда же всемерная поддержка религий и религиозных чувств, в том числе готовность защищать христиан.

Третье послание — готовность следовать традиционным основам внешней политики, в том числе защищать национальные интересы силой. Особенно, если применение силы считается морально оправданным.

Такой набор посланий, ценностей наделяет Россию потенциально мощной «мягкой силой», даже несмотря на ее относительные небогатство и несвободу.

Нынешняя схватка может оказаться даже более острой. Ее ведут выигравший и начавший быстро проигрывать Запад. И Россия, взвалившая на себя роль символа незападной политики, которая апеллирует к большинству стран и народов даже, возможно, и в западном мире.

Возможно, что подчеркнутая «незападность» российской политики и идеологии является относительно временным явлением, вызванным необходимостью остановить геополитическую экспансию Запада и его попытку достаточно агрессивного экспорта «демократизма». (Когда-то подобным экспортом занимался СССР, экспортируя свою модель через контролируемый и субсидируемый соцлагерь, страны соцориентации в другие государства через компартии.)

Острота противостояния подспудно и мощно подпитывается повсеместно нарастающим ощущением, что нынешняя модель развития, основанная на росте потребления, неравенстве, ослаблении моральных устоев, губительна для планеты. Образовался и расширяется идейный вакуум. За его заполнение или предотвращение заполнения другими началась борьба.

У России, похоже, нет планов целенаправленного экспорта своей идеологии. Но они пока есть у части Запада. Там же есть ощущение проигрыша после победы и необходимости «реванша».

Условная российская альтернатива, которую я пунктирно обозначил, не окончательна, она безусловно из прошлого, из «модерна», из вестфальской или венской межгосударственных систем. Но она апеллирует к большинству. А европейский и западный «постмодерн», внешне более гуманный и прогрессивный, пока проигрывает. Возможно, из-за тупиковости предполагавшейся им модели, возможно, из-за неготовности к ней большинства человечества.

После силовых действий России против западной экспансии на Украине канцлер А. Меркель, как говорят, обвинила российского лидера в том, что он живет в нереальном мире. Похоже, однако, что в таком мире жила лидер Германии. А сейчас начинается грубое пробуждение.

Хотя, может, всем было бы лучше жить в мире, похоже, несостоявшейся постмодернистской, гуманной, ненасильственной, терпимой нереальности.

История развивается не по прямой, через развороты и спирали. И в любом случае, если не случится термоядерной катастрофы, она не заканчивается. Ценностные характеристики общества подвижны и развиваются. У них будет еще много поворотов.

Применительно к отношениям России и Европы это означает, что мы предсказуемо промахнулись друг мимо друга. Упустили шанс создания единого пространства от Владивостока до Лиссабона. Сейчас велико взаимное раздражение. Но лучше ему не поддаваться и строить просто добрососедские отношения, понимая, что мы разные. И, конечно, не допуская новой системной военно-политической конфронтации, к которой толкает немало сил, одержимых демонами прошлого или опасающихся по соображениям старой геополитики действительно единой и мирной Европы или Евразии.

Ну а через десятилетие наши общества могут снова измениться. Европейские — в сторону большего национализма и реализма. Российское — в сторону большей толерантности. И тогда, возможно, у нас, если будем стараться уважительно познавать друг друга, будет шанс на новое сближение.

Известия