Несмотря на почтенный семидесятилетний возраст, основанный на Ялтинских соглашениях миропорядок продолжает функционировать даже в условиях нарастающей геополитической турбулентности. Более того, избежать наихудших сценариев развития мирового кризиса можно, лишь опираясь на заложенный в этих соглашениях потенциал развития многополярности.
Символические похороны ялтинской системы проходили уже не раз. Так было и после падения Берлинской стены, и после распада СССР, и после западной агрессии против Югославии, и после вступления прибалтийских стран в НАТО. Вот и украинский кризис стал очередным отличным поводом для сетований по поводу окончательного краха миропорядка, опирающегося на Ялтинские соглашения. Тем более что и повод подходящий — семидесятилетие Ялтинской конференции.
Между тем украинский кризис далеко не первый подобного масштаба в истории ялтинской системы. Разве, например, Корейская война, начавшаяся с миротворческого мандата для американцев от Совета Безопасности ООН и в итоге ставшая первым опосредованным столкновением СССР и США, или Карибский кризис, поставивший мир на грань полномасштабной ядерной войны, были менее острыми, чем нынешний кризис вокруг Украины? Или разве американское вторжение во Вьетнам и советское в Афганистан не стали для ялтинской системы менее серьезным испытанием на зрелость? И разве, наконец, падение Берлинской стены или расчленение Югославии не могут с большим основанием претендовать на звание события, положившего конец «Ялте», — если уж нам в самом деле хочется зафиксировать ее распад? Впрочем, даже в этом случае придется признать, что существование до сих пор ООН и, в частности, Совета Безопасности ООН с эксклюзивными полномочиями его постоянных членов, однозначно указывает: несмотря на все вызовы и кризисы, заложенный в Ялте миропорядок продолжает существовать.
При этом, конечно, ялтинская система испытывает нарастающее давление со стороны тех сил на Западе, прежде всего в США, которые не заинтересованы в сохранении заложенных в ней механизмов развития многополярности, но хотели бы создать более жесткий, однополярный мир. Собственно, эта коллизия — американские претензии на абсолютную мировую гегемонию против буквы и духа ялтинской системы — прослеживалась на протяжении всей холодной войны (резкое неприятие «Ялты» стало очевидным сразу после смерти Франклина Рузвельта), да и после ее окончания.
Таким образом, ялтинская система демонстрирует удивительную устойчивость и по продолжительности существования уже приближается к результату своего предшественника — системы, заложенной на Венском конгрессе в 1814– 1815 годах и просуществовавшей вплоть до начала Первой мировой войны. При этом нынешний кризис ялтинской системы структурно связан не столько с ней самой, сколько с кризисом двух элементов, которые были внедрены в мировой порядок позже, а именно с кризисом Хельсинкских соглашений и Вашингтонского консенсуса.
«Хельсинки» против «Ялты»
В исторической ретроспективе становится видно, что ничто, ни один кризис и ни одна война, так не подорвало ялтинскую систему, как донельзя благообразные Хельсинкские соглашения. Традиционно подписание хельсинкского Заключительного акта в 1975 году подается через призму отношений Запада и СССР, через призму «признания» Западом советского блока — в обмен на обещание гуманизации советского режима. В действительности «Хельсинки» в не меньшей степени отражают трансформацию собственно Запада, прежде всего, конечно, Западной Европы.
Когда западные идеологи представляют противостояние НАТО и Организации Варшавского договора как борьбу свободного мира против тирании Советов, как правило, по умолчанию подразумевается тот факт, что по окончании Второй мировой войны демократия на Западе установилась в одночасье. Что, конечно, не соответствует действительности.
Генералиссимус Франсиско Франко правил Испанией до 1975 года. До 1974 года в Португалии сохранялась жесткая диктатура, которая до последних дней вела войны за сохранение своих колониальных владений (диктатор Антониу ди Оливейра Салазар до сих пор пользуется в Португалии огромным уважением, опережая по популярности легендарного Генриха Мореплавателя). Лишь после провала путча на Кипре в 1974 году была отстранена от власти в Греции диктатура «черных полковников». И это только наиболее очевидные примеры. Так, Франция по окончании Второй мировой войны успела провести две крупные, жесточайшие колониальные войны. Первую — во Вьетнаме, начав ее фактически осенью 1945-го с переброски в Индокитай экспедиционного корпуса в ответ на провозглашение Хо Ши Мином Демократической Республики Вьетнам (войну эту французы вели до 1954-го, в последние годы — при активной поддержке США). Вторую — в Алжире в 1954–1962 годах. Западная Германия колониальных войн не вела, но о характере существовавшего там режима вполне свидетельствует функционирование с конца шестидесятых до середины семидесятых молодежной террористической организации «Фракция Красной Армии», члены которой мало того что выступали против ФРГ, видя в ней наследницу фашистского режима, но и пользовались широкой поддержкой среди населения.
Иначе говоря, только к середине семидесятых Европа стала более или менее соответствовать нынешним представлениям о демократии. (Поэтому, кстати, странно осуждать СССР за ввод войск в Чехословакию в 1968 году, потому что это не только согласовывалось с геополитическими интересами, соответствовало ялтинским принципам раздела сфер ответственности в Европе, но и в целом не сильно шло вразрез с духом времени. Для контекста: в это время американцы вели ковровые бомбардировки Вьетнама и активно применяли там химическое оружие.) Поэтому Хельсинкские соглашения знаменовали собой действительно очень серьезные перемены и были интересны СССР не только как признание послевоенных границ, но и в качестве возможного выхода на некий новый уровень взаимопонимания с Европой (тогда еще только Западной). Однако это-то и сыграло злую шутку.
Именно «Хельсинки» начали процесс трансформации Европы в некий особый субъект («Ялта» ничего подобного не предполагала). Идея создания уютного «общеевропейского дома» вытеснила ялтинскую идею глобальной ответственности. В 1990 году была подписана Парижская хартия для новой Европы. Окончание холодной войны было провозглашено, но в итоге заключенный здесь Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ) тихо похоронили после распада Варшавского блока (фактически именно отказ Запада от адаптации ДОВСЕ к новым условиям является причиной украинской войны). Хельсинкские соглашения стали результатом работы Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, преобразованного в 1995 году в Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), на которую теперь уже Россия возлагала столько надежд как на новый внеблоковый механизм обеспечения безопасности в Европе, но которая так и осталась вещью в себе.
В итоге, создав «новую Европу» (то есть запустив процесс ревизии ялтинской системы), претендовавшие на создание нового миропорядка Хельсинкские соглашения лишь сформировали принципиально новое поле для конфликта между США и СССР/РФ. США проводили политику военно-политического выдавливания России из Европы, Россия — экономико-политического привязывания Европы к себе. Искрило и раньше, но на Украине эти две стратегии наконец столкнулись лоб в лоб — с закономерным результатом.
Некто Шарли
Хотя в ходе украинского кризиса Европа продемонстрировала свою весьма и весьма ограниченную субъектность, разрешение этой исторической драмы во многом будет зависеть именно от Европы. Не в том смысле, что Европа наконец проснется, — надежды на это как раз практически нет, реальная политическая мобилизация европейского истеблишмента в его нынешнем виде возможна лишь в случае, если он почувствует себя объектом прямой и непосредственной угрозы. Речь о другом — о внутренних процессах в ЕС.
Дело в том, что тот тип социального государства, которому к середине семидесятых удалось решить вопрос что с правыми диктатурами, что с левыми радикалами, находится на последнем издыхании. И одна из ключевых причин этого — единая валюта. Поскольку в основе механизма денежной политики в зоне евро лежат неолиберальные принципы, это неизбежно входит в противоречие с социальным характером государств, что мы очень хорошо видим на примере стран Южной Европы. Национальные правительства больше не контролируют денежную политику и при возникновении финансовых проблем вынуждены обращаться к «тройке», в которую помимо Еврокомиссии и Европейского центробанка входит и МВФ, чьи антикризисные рецепты всегда жестко следуют в русле Вашингтонского консенсуса.
А чем может обернуться крах модели европейского социального государства? Когда то в одной, то в другой стране набирают силу новые правые движения популистского толка, когда, например, испанские демонстранты в телекамеру заявляют, что их уже досыта накормили разговорами о демократии, ответ долго искать не приходится: не сегодня, но в обозримом будущем мы вполне можем получить «дохельсинкскую» Европу.
Положение усугубляется тем кризисом, в который загнало себя европейское левое движение. Посмотрите, что такое парижский теракт в редакции «Шарли Эбдо»? Это одни избиратели (исламисты из мигрантов) нынешнего президентасоциалиста Франсуа Олланда убили других его избирателей (интеллектуаловлеваков). В последнюю четверть века европейские левые активнейшим образом занимались борьбой за групповые права, за права разнообразных меньшинств. При этом, занявшись «культурной политикой», они, во-первых, полностью уступили экономическую повестку неолибералам, а во-вторых, потеряли средний класс. «Демократия большинства» уже давно непопулярна на Западе, разнообразные концепции вроде «открытого общества» рассматривают большинство, а значит, и классический средний класс как угрозу, как опору протофашистских настроений (особенно если этот средний класс этнически и культурно более или менее монолитен). Поэтому, взяв на вооружение политику мультикультурализма, мейнстрим левого движения незаметно трансформировался в инструмент расчленения среднего класса, что в сочетании с согласием по умолчанию с неолиберальным экономическим курсом сделало современных европейских левых инструментом контроля буржуазии. Это как раз то, за что, например, Славой Жижек упрекает современных левых, не желающих обсуждать, как в реальности функционируют позднекапиталистические структуры.
Потому неудивительно, что остатки раздавленного налогами, кредитами и толерантностью среднего класса тянутся к правым. Подобные рокировки не уникальны. Например, в США демократы из партии проигравших рабовладельцев Юга превратились в партию защиты меньшинств, а республиканцы, напротив, из прогрессивной партии стали партией консерваторов. Основу этого поворота, кстати, заложил Франклин Рузвельт, который проводил прогрессистскую политику на федеральном уровне за счет поддержки элит южных штатов в обмен на невмешательство в политику в отношении чернокожего населения. Но по мере того, как задаваемая в центре политика у демократов брала верх, республиканцы перехватывали у них консервативное большинство штатов Юга и Среднего Запада.
Но вернемся в Европу. Поворот среднего класса к правым можно было бы легко задавить политическими манипуляциями и нарастанием градуса толерантности, если бы не одна проблема: последствия неолиберальной экономической политики все более очевидны, и по мере нарастания материальных затруднений средний класс все менее склонен к проявлениям терпимости. Поэтому в какой-то момент национальные элиты могут решить, что иметь умеренную квазифашистскую диктатуру менее накладно и рискованно, чем продолжать следовать нынешним курсом (как снять противоречие между национальными демократиями и национальными бюджетно-налоговыми политиками и наднациональной европейской бюрократией и общей денежной политикой, все равно непонятно). Признаки такого поворота в целом ряде европейских стран все более заметны. И подобная поправевшая Европа, конечно, будет совершенно не совместима с «Хельсинки», но вполне комфортно может ощущать себя в «Ялте».
Геополитическое фэнтези
Сегодня подобное развитие событий может показаться невероятным, однако вспомним, что еще год назад вряд ли кто-то мог представить себе подобное развитие событий на Украине и вокруг нее. Мировая система, очевидно, вошла в фазу нелинейного развития, в которой даже небольшие изменения могут приводить к колоссальным последствиям, и то, что еще недавно казалось невозможным, довольно скоро становится привычным. Достаточно посмотреть на то, что происходит с рынком нефти или, например, что происходило с рублем, — при очевидно незначительных изменениях фундаментальных факторов.
Впрочем, и сама по себе война на Украине носит совершенно очевидный нелинейный характер. Вот, например, как оценивают российские действия в Крыму в своей концепции «Победа в сложном мире» американские генералы: «Россия развернула и сосредоточила дипломатические, информационные, военные и экономические усилия, чтобы провести то, что некоторые эксперты называют нелинейными операциями». Другой пример: известный писатель Натан Дубовицкий в марте 2014 года опубликовал в журнале «Русский пионер» рассказ «Без неба» о пятой мировой войне: «Это была первая нелинейная война. В примитивных войнах девятнадцатого, двадцатого и других средних веков дрались обычно две стороны. Две нации или два временных союза. Теперь столкнулись четыре коалиции. И не то что двое на двое. Или трое против одного. Нет. Все против всех». Стороны явно думают в одном направлении, и вряд ли это просто совпадение.
Впрочем, не только Крым, но и гражданская война на Украине, в Донбассе, явно имеет черты нелинейной операции. Нежелание России вводить войска, прямо вмешиваться в конфликт выглядит странным с точки зрения классических представлений о войне, однако при использовании нелинейного подхода все встает на свои места. Не вдаваясь в математические тонкости, отметим, что существуют такие процессы в борьбе двух «популяций», когда побеждает вовсе не та, которая на старте имела более сильные позиции и к тому же действовала более агрессивно, но, напротив, побеждает изначально более слабая и более гибкая сторона. Слабый побеждает, поскольку издержки политики тотального доминирования (избыточно мощная пропаганда, отвращение к творимому насилию, экономические потери) приводят к тому, что слабая сторона медленно, но верно берет верх (примерно как четвертая волна мобилизации приводит к массовому бегству мужчин из страны).
Интересно, что схожие механизмы используются при организации цветных революций, для успеха которых необходима являемая жесткость властей, ответную реакцию на которую можно использовать для мобилизации протестного потенциала, а затем и для раскола — на тех, кто «замазан», и на тех, кто «не замазан» в подавлении. А примером успешного противодействия таким попыткам может стать рассеивание протестов в Гонконге — за счет не массированного централизованного влияния, но за счет (пусть и не столь впечатляющих) контрпротестов и точечного воздействия на протестующих со стороны недовольных неудобствами горожан.
В общем, есть все основания считать, что при планировании и анализе политики в отношении Украины российская сторона использовала подобные нелинейные методы моделирования и прогнозирования. Опять же в качестве косвенного подтверждения можно привести ссылку на выступление на III Московской конференции по международной безопасности начальника Главного разведывательного управления Генштаба генерал-лейтенанта Игоря Сергуна, где он ссылался на результаты математического моделирования развития ситуации в Афганистане после вывода из этой страны международных сил.
Таким образом, ведущие игроки все более активно используют методы нелинейного воздействия на политические и экономические процессы. Ситуация же в мире и без того крайне неустойчива. С фасада все может выглядеть вполне надежно, а реальное положение дел может быть гораздо хуже. Здесь показательна недавняя статья в британской газете The Guardian, где приводятся слова бывшего директора хедж-фонда Сороса Роберта Джонсона, сказанные им на форуме в Давосе: «Менеджеры хедж-фондов по всему миру покупают фермы в удаленных странах типа Новой Зеландии, так как считают, что им потребуется бегство». И указывается на следующую причину: общества могут терпеть социальное неравенство, пока их собственный доход высок и пока есть надежда, что их дети имеют шансы «подняться». Однако в нынешней системе разрывы растут, а мотивация управленцев такова, что она этот процесс лишь разгоняет.
Параллельно с этим на Западе набирает силу процесс наращивания силового потенциала подавления; это не только формальные полицейские силы, но во все большей степени различные частные и получастные силовые структуры. Наверное, остановить развитие всех этих негативных процессов было бы возможно благодаря согласованным международным действиям, благодаря «новой Ялте», необходимость которой в последнее время живо обсуждается. Однако западная политическая система (в основе своей сравнительно демократичная) такова, что она не может реагировать превентивно на подобные угрозы. Представить себе, как Барак Обама или Франсуа Олланд и Ангела Меркель навязывают правящим классам США и ЕС некую форсированную реформу, которая не просто резко ограничивает их аппетиты, но заставляет существенно поменять стиль жизни, просто невозможно. Подобная степень политической мобилизации на Западе возможна только в ходе полномасштабного кризиса, когда откажут все стандартные механизмы управления (уместно будет вспомнить, как значительная часть американского истеблишмента ненавидела Рузвельта). У современных лидеров нет ни рычагов, ни авторитета не то что для упреждающих, но даже для реагирующих действий, а потому хорошо, если удастся хотя бы воспользоваться теми возможностями, которые сохранились в рамках ялтинской системы.
