Ф.А. Лукьянов - главный редактор журнала «Россия в глобальной политике». Выпускник филологического факультета МГУ, с 1990 года – журналист-международник, работал на Международном московском радио, в газетах "Сегодня", "Время МН", "Время новостей". Председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике России.
Резюме: Символом политического абсурда Европы служит сегодня не Берлин, а Донецк
Двадцать пять лет назад не стало главного символа холодной войны. Падение Берлинской стены – самое яркое визуальное олицетворение конца эпохи. По выразительности с ним можно сравнить разве что крушение небоскребов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года. Там тоже не требовались слова, люди завороженно смотрели на картинку, понимая, что на их глазах вершится история. Потом кто-то метко зарифмовал эти два события, которые обозначаются одной датой – 9/11. Просто в Европе принято сначала ставить день, а в Америке – месяц.
В тот год, как и на протяжении всего следующего десятилетия, популярной была метафора «конца истории», придуманная американцем Фрэнсисом Фукуямой, чтобы обозначить рубежность событий. С тех пор все признали, что никакого конца не было, развитие просто вступило в очередной цикл, которые всегда сменяли друг друга. Насущным является вопрос не об окончании или продолжении истории, а о ее обратимости, возможности возврата к ситуации, казалось бы, решительно отвергнутой.
Берлинская стена рухнула бы в любом случае – раньше или позже. Она символизировала не только сам раздел, но и его невообразимую абсурдность.
Уродливое и очень сложное инженерное сооружение разрезало по-живому один из главных городов Европы, создавая противоестественную ситуацию.
Но историческая обреченность не означает, что конец наступит скоро. Возможным его сделала перестройка. Без перемен в Москве «реальный социализм» мог просуществовать еще неопределенно долго. Не исключено, что появление во главе КПСС в решающий момент именно такого человека, как Михаил Горбачев – идеалиста, не вполне отдававшего себе отчет в масштабе сдвигов, которые он затеял, и было вердиктом истории Советскому Союзу. Как бы то ни было, именно «новое политическое мышление» Кремля стало мощным катализатором трансформации.
События ноября 1989-го дружно приветствовали как победу народа над тоталитарным режимом, но вот движение к объединению Германии первоначально ни у кого не вызвало энтузиазма. С наибольшим пониманием к стремлению немцев отнеслось именно горбачевское руководство. В Париже, Лондоне, Риме, Вашингтоне, Варшаве радости из-за перспективы возрождения большой Германии не испытывали. Парадоксально, но как раз на Западе в этом случае думали прежде всего о геополитике, в Москве же говорили – многие искренне – о ценностях и праве народа на единство. Сегодня все наоборот: Россия живет старой доброй реальной политикой, а с Запада только и слышишь о свободе и праве наций сделать выбор.
Главный реверанс Горбачева Западу, который на родине ему не могут простить, – согласие на членство объединенной Германии в НАТО.
Конечно, представить себе в 1990 году марш альянса с расширением до границ тогдашней РСФСР никто не мог (существовал не только СССР, но и Варшавский договор), однако принципиальная уступка была сделана. И дальнейшие волны продвижения НАТО на восток действительно начались с этого – признания Кремлем, что экспансия Североатлантического блока может быть полезным инструментом.
Примечательно, что США и западноевропейские страны настаивали на членстве Германии в НАТО, в первую очередь чтобы иметь рычаг воздействия на Бонн. Останься объединенная страна вне альянсов (а этот вариант предлагала Москва), появился бы риск возрождения там неконтролируемого национализма, который дважды в ХХ веке привел к мировым войнам, полагали на Западе. Горбачев с такой логикой, поколебавшись, согласился, вероятно, свою роль сыграла его вера в строительство общеевропейского дома, где блоковое разделение континента просто ушло бы в прошлое. Но общий дом не возвели, а соседи повели себя как единственные хозяева.
Европа четверть века спустя далека от картины, которую представляли себе на волне энтузиазма рубежа 1980–1990-х. Разделительная линия не исчезла, а передвинулась на восток.
Символом политического абсурда современной Европы служит уже не Берлин, а Донецк. Еще недавно процветающий центр Восточной Украины, крупный современный европейский город, а сейчас – жертва бессмысленного противостояния, в котором геополитические интересы «больших» переплетаются с местечковыми интригами «мелких». Последнее, что волнует участников противостояния – и внешних, и непосредственных, – живущие там люди. Резкий контраст с лозунгами восточноевропейских революций 25-летней давности, провозглашавших примат личного достоинства и интересов человека над политическими мотивами.
Помимо геополитического раздела, который вопреки заклинаниям минувших десятилетий никуда не делся, пролегла еще одна линия размежевания, пожалуй, главная. Это отношение к прошлому.
Что бы ни говорили об итогах посткоммунистического перехода в Восточной Германии и Польше, Венгрии и Эстонии, Хорватии и Болгарии – а разочарований, провалов и проигравших более чем достаточно, – Центральная и Восточная Европа не видит в прошлом альтернативы настоящему. Обратной дороги не существует, проделанный путь необратим, каким бы он ни был.
На пространстве бывшего СССР такого чувства нет. Где-то ситуация столь удручает, что советское былое представляется как «золотой век», а вероятное будущее не сулит ничего. Где-то, как на той же Украине, картины прошлого схлестнулись в жестком клинче. И чем более напористо одна часть населения стремится к «среднеевропейскому» восприятию, тем активнее другая часть обороняет то, к чему привыкла и с чем связывает нечто заманчиво стабильное. Страсти вокруг сноса памятника Ленину в Харькове демонстрируют ведь не прокоммунистические настроения, а нежелание воспринимать чуждую идеологическую парадигму.
Наконец, Россия не просто ностальгирует об утраченном, но и предпринимает деятельные шаги по его обретению.
Речь не о восстановлении СССР, как твердят западная пресса и политики, а о переоценке пути, проделанного с момента поворота в «среднеевропейскую» сторону.
Смысл революций 1989 года состоял в отвержении предыдущего наследия, Советский Союз и все, с ним связанное, был и остается в Европе универсальной точкой отталкивания. В России такую попытку тоже предприняли – в начале 90-х, но неудачно. То ли плохо старались, то ли сработал инстинкт самосохранения, предотвративший превращение тогдашней России в сегодняшнюю Украину. И после двух с лишним десятилетий идейного дрейфа в неопределенном направлении Россия вновь причалила к советскому берегу.
Намерения навсегда отдать там швартовы нет. Обратимость не возврат к тому, что было, а вера в возможность переиграть неудачный эпизод. Вернувшись примерно к точке отправления, отплыть вновь, взяв какой-то другой курс. Но получается, что для этого надо сначала воссоздать хотя бы в общих чертах эту самую точку – какой она была до решения о «новом политическом мышлении».
Новая российская государственность начиналась в 1991 году как анти-СССР, сейчас она воспринимает себя как естественное его продолжение.
Долгое время считалось, что единственным способом совершить прорыв в будущее может стать для России решительное отмежевание от советского прошлого по примеру Германии после нацизма и всей Восточной Европы после коммунизма. Россия, однако, движется к опыту нашего нового главного партнера – Китая. Из прошлого ничего не отрицать, а при необходимости акцентировать те или другие его страницы. Достигнем ли мы в этой игре китайского уровня мастерства – неизвестно. Но разделительную линию с Европой, которая ждала от России следования своей модели, это, без сомнения, укрепит.
| Газета.Ру
Рейтинг публикации:
|
