Фашизм пропагандировал силу воли и решительность. В кризисные годы после Первой мировой войны он завоевал много приверженцев по всей Европе и превратился в смертельную опасность.

Они идут на улицы против «многонациональных торговых сетей под еврейским предводительством», борются против «цыганской преступности», требуют возврата к границам, существовавшим до 1920 года, и настаивают на запрете гомосексуализма. Их ударные силы не гнушаются убийств и поджогов. «Новые правые» силы в Венгрии, прежде всего, активисты партии «За лучшую Венгрию» («Йоббик»), поклоняются картинам из времен, которые, казалось бы, остались в далеком прошлом – речь идет об ужасах господства национал-социалистов, о 1930-х годах, когда во многих европейских странах возникли фашистские движения.

И сегодня венгерские «борцы за освобождение» являются силой в переживающей не лучшие времена Европе. Доказательством тому служат, в частности, события в Греции, где крайне правая партия «Золотая заря» на выборах в июне 2012 года получила 6,9% голосов и впервые в своей истории попала в парламент. С тех пор на улицах греческих городов можно встретить патрули, вселяющие страх в мигрантов, лиц нетрадиционной сексуальной ориентации и левых.

Полиция давно уже закрывает глаза на выходки националистов. Предположительно, каждый второй полицейский является избирателем «Золотой зари» - партии, которая выступает за территориальные претензии в адрес Турции, считает воровство и коррупцию признаками демократии, называет парламентариев «бандитами, лжецами и уродами» и не скрывает своей приверженности идеям национал-социализма. «Золотая заря» выступает за то, чтобы право голоса в Греции имели только «люди чистых греческих кровей» (до тех пор, пока парламент не будет упразднен окончательно). Мигранты же в массовом порядке должны быть выдворены из страны.

Согласно опросам, количество сторонников «Золотой зари» может вырасти до 14%. В других странах право-радикальные лозунги тоже довольно популярны. Так, в Чехии в недавнем прошлом имели место учения по военно-прикладным видам спорта и массовые драки, в Словакии случались всплески антисемитизма, в Болгарии постоянно распространяется ненависть в адрес турок. Подобные воинственные настроения, которым привержены, главным образом, молодые мужчины, наблюдаются во многих странах, в первую очередь, в Восточной и Южной Европе. Можно ли провести параллель между сегодняшним днем и ситуацией, сложившейся к 1933 году?

Пожалуй, нет, потому что хотя новые правые движения и подражают своим предшественникам из далекого прошлого, их выступления, по крайней мере, пока не настолько радикальны. Да и общественно-политическую ситуацию тогда и сейчас сравнивать не приходится. В 1920-е и 1930-е годы Европа еще не преодолела тяжелейшие последствия Первой мировой войны. Сегодня же страны в западной части континента могут радоваться по поводу 60 мирных лет и беспрецедентного экономического успеха. Успех этот был предопределен, кроме всего прочего, падением коммунизма в 1989-1990 годах, а также европейской интеграцией.

И тем не менее: грозят ли Европе такие же страшные последствия экономического кризиса, как и в начале 1930-х годов? Не послужила ли началом той катастрофы Великая депрессия, разразившаяся в 1929 году? Наверняка. Однако сравнивать тогдашний и нынешний экономический кризис нельзя, считает историк экономики Вернер Плумпе из Франкфурта. Так, Великая депрессия была в значительной степени спровоцирована политическим и военным разрушением мировой экономики в ходе Первой мировой войны, а также конкуренцией разных государств в области валютной политики. Так что, если бы не было «Великого взрыва» 1914-1918 годов, создавшего определенные экономические условия, то фашизм мог бы просто не возникнуть.

Еще одной предпосылкой для возникновения фашизма стало появление конкурирующего строя – коммунизма, от которого национал-социалисты, по их собственным утверждениям, собирались спасти мир. Да и многих других факторов, способствовавших развитию фашизма, больше нет. Так, давно уже дискредитировали себя евгенические идеи, так же как и идеалы национал-социализма, пропагандировавшие «совместное мышление» и товарищество. Мало кто уже придерживается мнения, что насилие и военщина являются «нормальными политическими средствами». Тогда же эта риторика была очень распространена и играла на руку фашистским движениям – национал-социалистам в Германии, «Железной гвардии» в Румынии и многочисленным фашистским группировкам во Франции и других странах.

Примером для почти всех движений этого толка была Италия, где в 1922 году пришел к власти Бенито Муссолини и в течение всего нескольких лет установил в стране диктатуру одной партии. В частности, он создал антисоциалистическую партийную милицию и, изменив законодательство, получил неограниченные полномочия как глава государства. Гражданские права населения, в том числе право на забастовки и свобода слова, были полностью или частично упразднены. С политическими оппонентами расправлялась тайная полиция OVRA. С точки зрения международного имиджа (в том числе и за пределами фашистских кругов), Муссолини стал считаться основателем некоего «третьего строя», помимо капитализма  и коммунизма, в развитии которого должны были принимать участие и экономические элиты – под руководством «дуче» и его правительства.

Однако и старым элитам (королевскому двору, военным и чиновникам) Муссолини оставил значительную власть. Итальянский фашизм, по определению историка Вольфганга Шидера из Геттингена, стал «посреднической диктатурой». Так, ему удалось задобрить католическую церковь подписанием Латеранских соглашений в феврале 1929 года.

Как и последователи всех остальных фашистских движений, Муссолини придерживался радикальных взглядов и сравнивал страны и нации с садами, в которых можно сажать и выкорчевывать те или иные растения. Он организовал кровавые военные походы в Африку, вел расистскую политику в области рождаемости и подавлял оппозиционные силы в своей стране.

Фашизм не поражал воображение своей логикой – таковой в нем вовсе не наблюдалось. В гораздо большей степени он пропагандировал радикальную решительность и силу воли вместо склонности к компромиссам, действие вместо критического осмысления, чувство вместо анализа, единство вместо общественных противоречий и «идеалы» вместо интересов. Фашизм возводил в культ единство и чистоту, а также склонялся к воинственной экспансии. Он отвергал либеральное общество и социалистические движения. Опираясь на молодых мужчин и зачастую деклассированных представителей разных слоев общества, он стал надклассовым движением – и одновременно политическим парадоксом. Представления о жестком порядке переплетались в нем с удовольствием от разрушения, а консервативное постоянство – с юношеской динамикой и мобильностью.

Фашистские государства, возникшие после Первой мировой войны, прежде всего, Италия и Германия, были расистскими, анти-социалистическими и авторитарными, но по структуре своей – зачастую поликратическими и сетевыми. Во главе стоял харизматичный лидер, а единство обеспечивала постоянно пропагандируемая мобилизация.

Особым случаем является Испания. Там в 1930-е годы также появились фашистские партии, которые ориентировались на итальянскую модель, в том числе на фаланги под руководством националиста Хосе Антонио Примо де Риверы. Но после гражданской войны 1936-1939 годов в стране с сильными консервативными и католическими традициями лидерство перехватили право-авторитарные силы во главе с генералом Франко, которые сначала тоже использовал фаланги, но постепенно исключил элементы фашизма из структуры своего режима.

Кроме того, во франкистской Испании расизм играл иную роль, чем в других фашистских движениях времен между мировыми войнами, которые, в свою очередь, тесно переплетались между собой и провозглашали основной идеей «народную чистоту». Этот расизм зачастую выливался в антисемитизм, типичный не только для национал-социализма, но и для фашистских движений в Румынии, Венгрии и Хорватии.

Итальянскому фашизму были также присущи ярко выраженные расистские черты. Он в этом смысле отличался только степенью национал-социализма. Это выражалось в жестокости колониального господства в Северной Африке, а также в оккупационной политике в Словении, Албании, Хорватии, Греции и на юге Франции, а также не в последнюю очередь в антисемитских законах, которые, впрочем, принимались не только под давлением со стороны Германии. Начиная с 1935 года, итальянский фашизм в своей расистской общественной политике все больше и больше походил на немецкий национал-социализм и был при этом намного более радикальным, чем авторитарные режимы в Венгрии, Румынии и Польше.

Подъем фашизма в Италии и Германии проходил в схожих условиях. После Первой мировой войны общественная дискуссия в обеих странах стала намного более милитаризованной. Воспоминания о результатах войны, восхваление героизма собственных солдат и готовность нации к самопожертвованию, подхлестываемая средствами массовой информации, создали климат, в котором политика воспринималась, прежде всего, на эмоциональном уровне. Постепенно возник настоящий «культ насилия», как его назвал историк Бернд Вайсброд из Берлина. Фашизм предполагал четкое и максимально радикальное определение этого нового политического хабитуса с целью использования его в собственных интересах.

Наибольшее восхищение это вызывало среди молодых мужчин, которым самим не довелось воевать, но которые слушали рассказы о войне своих отцов и старших братьев. «Фронтовой опыт», которым могли похвастаться лишь единицы из них, стал для этих молодых людей квинтэссенцией их политического самосознания. «Культу совести», присущему 19-му веку, они противопоставляли идеалы «крутой», гипертрофированно жесткой мужественности. Образ героического, решительного и склонного к применению насилия мужчины был особенно привлекательным для тех молодых людей, которые стремились отмежеваться от предположительной (мужской) слабости «трусов», рассказывавших об ужасах войны. Смелость, решительность и самоконтроль даже в самых опасных ситуациях – вот были идеалы нового поколения. Воинственная риторика НСДАП и других фашистских партий задела их за живое, равно как и культ жесткости и скорости, присущий набиравшим в те годы популярность боксу и автогонкам. Фашизм, по словам французского философа Поля Вирильо, лелеял «металлическую мечту о человеческом теле». Он требовал «сверхчеловеческих физических усилий» и героизировал таковые. Власть, насилие и скорость составляли гармоничное, органичное единство. Тот, кто был быстрее и решительнее, тот добивался успеха. Поэтому фашисты не просто воспевали чисто технический прогресс в военной области, а пропагандировали ускорение жизненного ритма в целом и провозглашали молодежь движущей силой и авангардом нации. В кризисные времена (после 1918 года) подобные идеи находили отклик среди многих молодых людей, потому что они предполагали не только поиск решений социально-экономических проблем и победу над безработицей, но и давали ответ на кризис мужского образа, вызванный войной, а также профессиональной и культурной эмансипацией молодых женщин.

Фундаментально изменился после Первой мировой войны и национализм, особенно в тех странах, которые пострадали от Версальского мира. Массовый пересмотр государственных границ серьезно ущемлял национальное самосознание разных народов. Во многих странах раздавались требования возврата «потерянных» территорий, многие переживали радикализацию националистических настроений, которые принимали черты расизма.

Одновременно терялась представлявшаяся до тех пор естественной связь с монархией. Это касалось не только Германии, где бегство кайзера никоим образом не повлияло на радикальные правые силы. В Италии и позднее в Испании, а также в таких странах, как Румыния или Хорватия, на смену монархам быстро пришли харизматичные новые лидеры.

Авторитет последних основывался не на «особенном положении или традиционном достоинстве», присущих, по словам социолога Макса Вебера, монархам, а, в первую очередь, на пустой вере в их способности повести за собой нацию. Послушание лидерам при этом возводилось в ранг абсолюта. Лидер же, в свою очередь, имел право целиком и полностью распоряжаться своими подданными. Таким образом, новый национализм изначально получал своеобразное сакральное значение.

В общем и целом, постоянное употребление религиозных речевых оборотов стало признаком фашистской самоинсценировки и пропаганды. Фашисты постоянно говорили о «готовности к самопожертвованию», «мучениках», «вере», «возрождении» и «духе». Эта сакрализация политики фашистов, с одной стороны, выражала их уверенность в собственной победе, а с другой, служила предупреждением, что нельзя допускать упаднических настроений.

Новым девизом в Германии стало понятие «народное сообщество». Еще во время Первой мировой войны термин «народ» сильно изменился: под ним все реже подразумевался особый социальный слой («простой» народ в противовес дворянству, т.е. главенствующему классу), а все чаще имелось в виду именно единство нации.

Новый национализм пропагандировал эту идею (в том или ином виде присутствовавшую и в других фашистских странах) на биологическом уровне. Он взял за основу традиционную воинственность и ненависть к социалистам, присущий «старому» национализму, и еще более ужесточил его. Так «народное сообщество» превратилось в «военное сообщество». Готовность к применению насилия постоянно росла, «акции» против политических оппонентов становились все более радикальными, жестокими и кровопролитными. Классовые интересы, экономические разногласия и этнические конфликты должны были быть преодолены в войне против внутренних и внешних врагов – против либерализма, капитализма по принципу невмешательства и марксистского социализма.

Но, как ни странно, новая идеология при этом не всегда противоречила демократии, утверждает американский социолог Дилан Райли на  основании своего сравнительного анализа фашизма в Италии, Испании и Румынии. «Фашисты  отвергали либерализм, но демократию как политическую формулу они вполне принимали».

Действительно, не только итальянские фашисты, но и немецкие национал-социалисты настаивали на том, что создали новую форму «тоталитарной демократии». Так, в энциклопедии Meyers Lexikon, изданной в 1937  году, национал-социализм определялся как некая форма «непосредственной демократии»: «Противопоставление демократии авторитарному государству или диктатуре» является «либеральной подменой», потому что сама идея наличия у нации лидера (фюрера) предполагает «доверительные отношения между лидером и его подданными», а национал-социализм следует понимать как «воплощение германской демократии» - демократии, которая обходится без выборов, парламентов или компромиссов. «Сегодняшнее «тоталитарное государство» можно считать некой разновидностью демократии», писал один национал-социалист в 1939 году.

Итальянский министр воспитания Джузеппе Боттаи утверждал даже, что фашизм является еще более демократичным строем, чем давнишние либеральные демократии, потому что только он предполагает различия между элитами и народом.

Философ режима и политический педагог Джованни Джентиле соглашался с этим утверждением: в 1927  году он писал в американском журнале Foreign Affairs, что фашизм является «в основном демократическим государством». Государство и индивидуум при этом объединяются и представляют собой таким образом «истинную демократию». Пропаганда представляла фашистское «народное государство» этакой «волшебной формулой».

Но привлекательность фашизма зиждилась не только на пропаганде. Так, в самом начале развития этого движения НСДАП, к примеру, ловко пользовалась представлявшимися ей возможностями партиципации. Так, в протестантских областях она извлекала выгоду из склонности населения к объединению и попадала в местные парламенты вместо свободных объединений избирателей. Благодаря своим многочисленным связям с военизированными организациями, стрелковыми клубами, спортивными и атлетическими объединениями, музыкальными клубами и туристическими ассоциациями партия легко заполучила в свои ряды множество новых членов и стала самой крупной во всей стране. В отличие от типажа политика, готового к компромиссам, типаж харизматичного лидера-фюрера прекрасно подходил для олицетворения будущего успеха партии.

Однако внимательные и критически настроенные наблюдатели не могли не замечать теневую сторону будущего, предлагаемого НСДАП и прочими «движениями» такого  рода. Еще задолго до прихода Гитлера к власти штурмовые отряды НСДАП наглядно демонстрировали, какая судьба была уготована тем, кому не находилось места в новом народном сообществе.

Рано или поздно попытки создания гомогенного, «единого» стандартизированного общества во всех фашистских государствах выливались в «искоренение» «неправильных» элементов, иначе говоря, в насилие. Как писал французский философ Мишель Фуко о фашизме и национал-социализме, «война велась больше не от имени суверена, (…) а от имени существования всех». Расправы стали, по его определению, «витальными»: «Будучи властителями жизней, тел и рас, правители на многочисленных войнах погубили так много людей». На кону стояло «уже не юридическое существование суверенитета, а биологическое существование населения. Если геноцид является мечтой современных властителей, то не  в силу возвращения старого права на убийство, а потому, что власть реализуется на уровне жизни, биологического вида, расы и массовых феноменов населения». 

Так же, как и становление нового расистского национализма и идею народного сообщества, это типично фашистское объединение жизни и смерти, объединение веры в собственные безграничные возможности и веры в судьбу невозможно понять, не принимая во внимание ужасы Первой мировой войны. Сегодня просто невозможно даже представить себе, как политика, откровенно проповедовавшая войну на уничтожение против «врагов народа» – внутри страны и за рубежом – могла получить поддержку общества. Спустя 80 лет, уже с учетом опыта Второй мировой войны и Холокоста, кажется просто невозможным, что могут появиться партии, которые будут обещать новое начало на основание полного разрушения чего-то уже существующего. Но в период между двумя мировыми войнами успех фашизма был обусловлен тем, что он поначалу показался людям некой новой политической формой и альтернативой неприемлемым для них коммунизму и капитализму, способной к тому же вывести Европу из большого кризиса.