Ещё во второй половине прошлого века такие проницательные мыслители как Дэниэл Белл и Элвин Тоффлер осознали факт начавшегося перехода от индустриального уровня развития общества к информационному. К концу 20 века, а, тем более, к настоящему времени это осознание стало практически всеобщим. Вопрос настоящего момента состоит уже не в том, реально ли информационное общество, а в том, какова его пока ещё находящаяся в становлении структура, в чём состоят те противоречия, которые определяют динамику его развития.
По мере развития производительных сил производительность труда достигает такого уровня, на котором потребности всего общества в вещественных продуктах промышленной индустрии могут быть удовлетворены за счёт труда всё меньшей доли членов этого общества. Высвобождающиеся трудовые резервы распределяются между сферой услуг и производством информации. В результате производство информации резко возрастает. Однако на самом раннем этапе возникновения информационного общества, когда ещё безраздельно господствовали старые, характерные для индустриализма, парадигмы общественного сознания, информация рассматривалась в первую очередь как технология, как прикладное средство для повышения уровня производства. Поэтому обусловленное притоком трудовых ресурсов возрастание объёмов информации обернулось в первую очередь возрастанием заключённого в ней технологического знания – в том числе о производстве самой информации. Возникла типичная петля положительной обратной связи – мощный механизм самоусиления, приведший к настоящему взрыву, в считанные годы революционно изменившему облик мировой цивилизации практически во всех её аспектах.
Всякое развитие, возникая из противоречий и нестабильности, в свою очередь само порождает новые противоречия, предпосылки нового кризиса, разрешение которого служит источником дальнейшего развития. Именно поэтому главное внимание должно быть обращено не на уже открытые возможности, определяющие актуальный процесс, а на зреющие в рамках этого процесса ограничения и противоречия, на предпосылки кризиса текущих тенденций. Только такой анализ имеет смысл для предсказания будущей траектории развития и, соответственно, максимально эффективного использования этого знания в своих интересах. Линейная же аппроксимация текущего процесса всегда не просто ведёт к заблуждению, но порождает иллюзию неминуемой катастрофы. К примеру, известный «катастрофический» прогноз такого рода предрекал гибель городов под массой лошадиного навоза, количество которого неограниченно возрастёт по мере развития единственно известного тогда конного транспорта. Сейчас такой прогноз кажется смешным, но точно такого же рода катастрофические прогнозы делаются и сегодня.
Итак, каковы же кризисные явления, зреющие в рамках наблюдаемого нами развития? Разумеется, мы далеки от мысли претендовать на полноту раскрытия таких кризисных предпосылок. Напротив, мы намерены рассмотреть только некоторые из них, в наибольшей мере привлекающие наше внимание, оставив другие за рамками настоящей работы.
Как было отмечено выше, в рамках прежних индустриальных парадигм мышления, отвечавших тогдашнему уровню развития производительных сил общества, информация рассматривалась с инструментальной точки зрения и понималась как некое знание, ценное для той или иной практической деятельности, в подавляющем большинстве случаев производственной. Иными словами, информация рассматривалась, главным образом, как технология для промышленности. По мере перехода к новому типу цивилизации это представление было опрокинуто. Информация стала рассматриваться как самодостаточная ценность, не зависящая от своей применимости в производственном процессе.
Уместно в этой связи проследить развитие значения слова «информация». Корень этого латинского слова тот же, что и в слове «форма». В соответствии с представлениями, восходящими к Аристотелю, вещь складывается из формы и материи, причём материя понималась как нечто бесструктурное и безликое. Вся структура вещи принадлежит её форме. Информация – это и есть характеристика формы. В современной науке информация понимается как величина, обратная энтропии. То есть мера структурной организации материи и отклонения в её распределении от абсолютной равномерности. Соответственно запись информации отражает не более чем любое неслучайное отражение одной неравномерности в другой неравномерности. Например, геометрической и цветовой неравномерности окружающего ландшавта в неравномерности засветки фотоплёнки или даже в неравномерности распределения графитовых чешуек в волокнах листа бумаги, содержащего сделанное карандашом текстовое описание данного ландшавта.
Это новое значение слова «информация» примечательно тем, что оно фактически выводит за пределы рассмотрения проблему смысла данной информации. Если в рамках модернистской индустриальной парадигмы информация понималась как некое знание, то теперь она обрела своего рода независимость от смысла. Смысл переносится теперь в сферу чисто субъективных и едва ли ни произвольных интерпретаций. Информация же стала некоей претендующей на объективность данностью, «вещью-в-себе», которая может быть интерпретирована бесконечным числом способов в зависимости от контекста и от установок интерпретирующего субъекта.
Такое понимание информации в культурно-цивилизационном плане отражает постмодернистское представление о том, что мир есть ничто иное как текст, однако лишённый авторского замысла и оставляющий за читателем неограниченную свободу его интерпретации. Соответственно, если в рамках культуры модерна языковой знак обозначает и указывает на некий объект, то в рамках постмодерна знак означает только сам себя. Язык предстаёт теперь не как инструмент познания эмпирически данного «объективно существующего» мира и обмена знаниями о нём, а лишь как некая игра, в которой слова определены только по отношению к другим словам, а вся их совокупность образует сеть пересекающихся и ветвящихся, но замкнутых на себя циклов определений, по существу гигантскую тавтологию. Соответственно, и обмен словами представляет собой не более, чем игру знаками, определёнными лишь по отношению к другим знакам, и совершенно не имеющую отношения к какому бы то ни было знанию о трансцендентной по отношению к языку реальности.
Разумеется, такая постмодернистская трактовка языка как автономной от всякого смысла игры словами может рассматриваться как утрированная и не лишённая стремления к эпатажу метафора несколько эксцентричных культурологов. Однако она отражает вполне реальный кризис. В самом деле, вполне серьёзные исследователи, далёкие от постмодернистского эпатажа, отмечают, что основное внимание сосредоточилось сегодня на технологии кодирования информации, росте её объёмов и, особенно, на развитии коммуникации, то есть на инженеринге и менеджменте информационного обмена. В то же время, вопрос содержания этой информации, её смысла, вытесняется на периферию интересов. По большому счёту, ускоряющееся и усложняющееся движение всё возрастающих информационных потоков рассматривается как социообразующий и самоценный феномен вне зависимости от наличия или отсутствия в этих потоках какого бы то ни было содержательного смысла. Главное – наладить сам процесс коммуникации, становящийся источником возникновения и роста динамической сетевой социальной структуры. Социальная роль и значение обмена информацией обнаруживает всё большую инвариантность к её контенту.
Известный французский мыслитель-традиционалист Рене Генон, представивший наиболее развёрнутую и систематическую характеристику кризиса современной цивилизации, указал в качестве одного из основных проявлений этого кризиса всё возрастающее преобладание количественных характеристик над качественными. Генон анализировал современную ему реальность – реальность позднего индустриального общества, подошедшего к пределам своего развития, он не застал ни информационной революции, ни возникновения постмодерна. Тем не менее, актуальность указанных им характеристик кризиса цивилизации не только не утратилась, но даже многократно возросла при переходе к постиндустриальному обществу. Практически все сферы общественно значимого бытия обнаруживают тенденцию ускоряющегося роста своих количественных характеристик при размывании и распаде качественной составляющей. При этом, как метко подметил Жан Бодрийяр, утрата смысла процесса не только не останавливает этот процесс, но и повышает его эффективность: «Всё сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно исчез. Оно продолжает функционировать при полном безразличии к собственному содержанию. И парадокс в том, что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а, напротив, становится всё более совершенным».
Примером может служить современная наука, или, лучше сказать, научная деятельность. Количество научных публикаций возрастает экспоненциально. По мере этого беспредельного роста возможности обобщения и анализа такого объёма информации снижаются. Соответственно снижается уровень обобщения, происходит дробление и фрагментация научной картины мира и резкое сужение сферы специализации. Однако именно это сужение специализации, превращение научного работника из учёного в технологического специалиста по применению нескольких методов в узкой сфере исследований резко повышает эффективность получения новых научных фактов, и, соответственно, количество публикаций. Здесь мы видим в сущности ту же петлю положительной обратной связи. Если естествознание XVIII и XIX веков имело характер широкого (вплоть до мировоззренческого уровня) осмысления ограниченного количества эмпирических фактов и наблюдений, то современные естественные науки стали по сути технологией производства фактов. Осмысление же их – в особенности осмысление философского, мировоззренческого плана – вынесено за рамки научной деятельности и отнесено к сфере «спекуляций». Но даже если иметь в виду не философский и мировоззренческий уровень, а только уровень частных научных теорий (всё более частных и всё менее соответствующих ставшему претенциозным понятию «научная теория»), то и здесь налицо кардинальная смена парадигмы. Для прежней классической науки ценность представляла именно теория, рассматриваемая как этап в познании мира и приближение к пониманию его законов. Современная же посткуновская наука определяет научную истину как соглашение научного сообщества, то есть рассматривает её в отношении не к предмету научного познания, а к социальной коммуникации сообщества учёных.
Распад научной картины мира, падение авторитета теории и культ накопления «объективных фактов» как самодостаточной деятельности находятся ещё в рамках позитивизма – то есть концепции модернистской, хотя и отражающей уже закат и кризис модернистских парадигм. Однако порождаемый реализацией этой концепции кризис становится источником постмодернистского переворота, отрицающего теперь уже и «объективный факт». Действительно, по мере выхолащивания всякого интеллектуального содержания в единичной научной работе, она всё более становится формальным знаком, обозначающим в соответствии с парадигмами постмодерна, лишь самоё себя. Если истина – это только соглашение научного сообщества, то и научный факт – это то, что данное сообщество признаёт фактом в рамках принятых в данный момент правил внутреннего социального взаимодействия. Тогда и научная статья – это тоже лишь формальный знак, обозначающий лишь рейтинг в рамках произвольных и условных правил социального взаимодействия данного сообщества и никак не соотносимый с какой-либо трансцендентной по отношению к этому социальному взаимодействию реальностью.
Таким образом, мы получаем представление о современном (а, тем более, будущем) научном сообществе не как о сообществе, основанном на идее познания объективного мира и проникновения в тайны бытия, и даже не как о сообществе, оформившемся в результате общественного разделения труда. Мы получаем представление о нём как о коммуникативном сообществе, сложившемся вокруг определённого информационного канала, практически инвариантно к контенту идущей по этому каналу информации. Иначе говоря, научное сообщество по сути своей есть тусовка. Если бы мы представили себе достаточного масштаба и уровня проработки ролевую игру, в рамках которой бы моделировалась наука, то такое игровое сообщество «учёных» качественно не отличалось бы по принципам своего функционирования от сообщества «настоящих» учёных. Академическую же подготовку в университетах можно смело отнести к принятому в рамках данной социальной игры элементу игрового антуража, в настоящий момент пока ещё считающегося обязательным для участия в данной социально-ролевой игре.
Научное сообщество здесь было взято только в качестве одного из примеров. Всю приведённую выше цепь рассуждений можно повторить почти для любого иного социального сообщества, причём в большинстве случаев даже с гораздо большим основанием. Это, впрочем, простое следствие постиндустриализма. Когда для удовлетворения потребностей общества в реальных вещественных продуктах и услугах хватает лишь незначительных затрат труда, то всё остальное время становится уделом игры – то есть деятельности, заведомо необязательной, условной, надуманной и виртуальной, зато позволяющей сохранять социальную структуру и осуществлять контроль. Если же эта игра представляется не слишком увлекательной, не слишком интересной, и уж совсем не творческой, то не будем забывать, что она представляет собой симулякр прежнего индустриального мира, в котором труд был необходимостью. Иными словами, занудность подавляющего большинства аспектов современной социальной метаигры есть не более чем оборотная сторона её реалистичности. Это легко поймёт всякий, смотревший «Матрицу» братьев Вачовски или наблюдавший отыгрыш экономических моделей на ролевых играх живого действия.
Итак, зафиксируем несколько важных моментов. Прокачка информации по сетевым каналам выступает необходимым условием развитой коммуникации. Коммуникация, в свою очередь, является организующим фактором для сетевых социумов, приобретших явные черты тусовок или субкультур. Конкретный контент циркулирующей по коммуникативным каналам информации до определённой степени влияет на индивидуальность того или иного сетевого сообщества. Однако он совершенно несущественен с точки зрения своей основной функции – обеспечения предпосылок социальности как таковой в условиях, когда труд перестал быть объективно необходим и утратил данную функцию. Сказанное, разумеется, следует понимать как модельное упрощение. Некоторое количество труда всегда будет оставаться необходимым для жизнеобеспечения, хотя бы в форме контроля за автоматической техникой, однако объём этого реально общественно-необходимого труда стремительно снижается. Именно в этом смысле труд «исчезает», и те объёмы его, которые реально необходимы, уже не могут обеспечить общество занятием. Незанятое ничем общество – это угроза стабильности, оно взрывоопасно. Лишь очень немногие личности обладают внутренней свободой для того, чтобы употребить открывшийся безбрежный океан свободного времени на творческое саморазвитие. Подавляющее же большинство индивидов принципиально не способны к саморазвитию, и, будучи предоставлены сами себе, стремительно десоциализируются и маргинализуются, превращаясь в угрозу существованию цивилизации как таковой, но в первую очередь – для социальных групп, занимающих в ней привилегированное положение, т.е. для устойчивости элит.
Именно поэтому отчасти сознательно, отчасти стихийно выстривается система, организующая и упорядочивающая бытие оставшихся без социализирующего воздействия труда масс. Эта система включает два основных контура – индустрию развлечения и имитацию труда. При этом контура взаимосвязаны и поддерживают друг друга. Имитация труда в определённой мере служит предохранителем от пресыщения развлечениями и определяет им меру и пределы. Индустрия развлечения и досуга снимает напряжение от монотонности имитации труда. Связующим звеном между контурами выступают деньги, сообразующие меру доступного развлечения с мерой участия в имитации трудовой деятельности.
Важно при этом понимать, что современные деньги – не есть деньги в классическом смысле. Классические деньги выступали средством обмена одного продукта на другой, определяя соответствие их стоимости, то есть общественно необходимого для их производства человеческого труда. В современном же обществе деньги виртуальны. Они выступают не эквивалентом материализованного в продукте или услуге труда, удовлетворяющего ту или иную потребность, а наградой за вовлечённость в социальную игру. Современные деньги – это фишечка, которая существует только для того, чтобы придать социальному взаимодействию, осуществляемому по регламентируемым правилам и потому выступающему средством контроля, привлекательность азартной игры. Они, таким образом, становятся эквивалентом не овеществлённого труда, а вовлечённости в социальную коммуникацию или, что то же самое, эквивалентом потока той информации, которая идёт по каналам социального взаимодействия и умения оперировать этими потоками в рамках неформально заданных правил. Подавляющее большинство индивидов в рамках постиндустриальной цивилизации ничего реального не производят, но все крутятся. Крутятся, тусуются, распространяя и потребляя информацию, навязывая другим поведенческие шаблоны и стереотипы, не ими же и созданные, чтобы заставить кого-то расстаться с деньгами, полученными, впрочем, тоже отнюдь не трудом, а распространением точно таких же шаблонов. Программы плодят программы, и поведение большинства человеческих индивидов определяется лишь интерференцией случайного набора внедрённых в мозг примитивных коммерческих программ, которые вскоре будут вытеснены другими.
Как известно, власть посредством пряника существенно эффективнее, чем власть посредством кнута, потому что мотивирует объект власти стремиться к вхождению в сферу властного воздействия, в то время как применение кнута порождает стремление выйти за пределы этой сферы. Деньги – это и есть тот пряник, который служит стимулом для вовлечения человека в структуру социальной игры по заданным правилам. В некоторых случаях, правда, они же могут быть использованы и в качестве кнута, то есть механизма насильственного принуждения к участию в данных играх. Суть же одна – регламентировать жизнедеятельность индивида и ввести по возможности все проявления его активности в русло легко контролируемых шаблонов.
Было бы однако ошибкой рассматривать данную ситуацию как заговор ограниченной группы лиц, объединённых в тайную организацию, против остального человечества. Сетевое общество лишено однозначно заданных иерархических вертикалей, всякое влияние в нём носит характер горизонтального взаимодействия. Однако, коль скоро люди качественно неравноценны по своим способностям, то и их взаимодействия в сети несимметричны. Впрочем, в подавляющем большинстве случаев мы сталкиваемся с тем, что спрос и предложение находят друг друга. Действительно, предельно примитивизированная «масс-культура», она же попса, удобна для манипуляторов, ибо примитивно организованной психикой легче управлять. Простой сигнал – простой рефлекс. В высшей степени функционально с точки зрения управления. Но, с другой стороны, попса отражает чаяния тех, кто выступает её потребителями. Для них нынешнее освобождение от прежде навязываемого обществом культурного воспитания, от насильственного стимулирования к личностному развитию – это действительно освобождение. Они получили наслаждение в чистом виде, необременённое непомерной для них культурой. Они получили доступный их природному уровню и желаниям язык, юмор, музыку, они получили голых женщин на экране телевизора, они получили не требующие ни малейшего эмоционального, а тем паче интеллектуального, напряжения фильмы, шоу и клипы. Спрос и предложение встретились. Каждый получил свободу занять сообразную его естеству нишу в социуме, и результат устроил практически всех – и элиту, и массы.
Суть эффективного контроля не в принуждении вопреки желаниям объекта управления. Суть контроля – в управлении самими желаниями. Социальные резервации предложены на любой вкус, и каждый занял ту, которая его устраивает, и из которой он не только не будет сам вырываться, но и будет сопротивляться любым попыткам его оттуда вытащить. Однако и сами «манипуляторы» заняли определённую нишу в рамках данной системы, которая отвечает их собственным потребностям. И в этом смысле они точно также оказались в рамках контроля системы.
Информационная среда является единственной средой обитания современных сетевых сообществ. Эти сообщества экстерриториальны, они существуют не в физическом пространстве, а в информационном. Разумеется, конкретные люди, образующие эти сообщества, имеют конкретную локализацию в физическом мире. Но эта локализация практически не определяет характера их связей и взаимодействий в пространстве информационном, которое всё более совпадает с пространством социальным. По мере развития средств коммуникации информационное пространство стало независимым от физического, по мере развития транспорта и открытия границ, стала возникать обратная зависимость. Теперь не столько физическое положение определяет характер коммуникативных связей, сколько характер коммуникативных связей легко может подстраивать под себя пространственное местопребывание человека. Экстерриториальные центры силы и власти (в первую очередь, транснациональные корпорации) перетягивают на себя те функции и прерогативы, которые прежде принадлежали территориальным субъектам в лице государств. Принадлежность к тем или иным субкультурам подменяет собой национальную самоидентификацию. Всё чаще при переписях населения обнаруживают своё существование то «скифы», то «эльфы», то «джедаи», субъективная самоидентификация которых неслучайно переживается ими как этническая или замещающая таковую. Субкультурные сообщества, тусовки, в той или иной мере замыкаются в изолированные миры, которые разделяет такое пространство взаимного непонимания, которое прежде разделяло удалённые друг от друга цивилизации.
Раз социальное бытие человеческих коллективов переместилось из физического пространства в информационное, то поменялись и многие координаты бытия. Раньше информация о каком-то событии соотносилась с этим событием и могла быть оценена как правдивая или ложная. Теперь ситуация иная. Та или иная информация – сама по себе есть событие. Теперь быть – значит прежде всего существовать не в физическом мире, а в информационном. К примеру, как правильно организовать митинг? Так, чтобы он выглядел массовым при показе по телевидению. Какой он «на самом деле» не важно. На самом деле он именно такой, каким выглядит на экране. Своими глазами его увидят сотни, может быть тысячи. На экране его увидят десятки, а то и сотни тысяч. По своему социальному эффекту он будет именно таким, как он будет выглядеть в информационном пространстве, а не в физическом.
Отсюда вывод: грань между информацией и дезинформацией исчезла. Истинность или ложность информации при переходе социального бытия в информационный мир нечем оценивать. В рамках постмодернистского мира языковой знак обозначает лишь сам себя, а смысл текста заключён не в нём, а в контексте его прочтения. То же самое можно сказать об информации. Её бытие есть самодостаточная данность. Информация о событии – и есть само событие. То, что осталось за пределами информационного освещения, не имеет значения для социального бытия и его можно считать не произошедшим. И напротив, если что-то подхвачено информационной волной как факт, то действие этой информации не зависит от того, имел ли место факт в физической реальности. Само по себе информационное освещение уже сделало его фактом. Есть только поток информации, формирующий социальное сознание. Если два противоположных потока сталкиваются, «истина» становится категорией вероятностной, а соотношение вероятностей будет определяться соотношением интенсивности этих потоков.
Бытие определяет сознание. Бытие в информационном сетевом социуме определяет и соответствующие формы сознания. Большой поток данных требует быстрого переключения внимания. Если каждое сообщение прочитывать вдумчиво и внимательно, не хватит ни времени, ни психических сил на то, чтобы справляться с предъявляемыми современным социумом требованиями. Дефицит внимания, низкая способность к сколько-нибудь длительному сосредоточению, отмечаемые как характерные особенности современных детей и подростков, имеют свою оборотную сторону в способности быстро переключаться и выполнять несколько разных дел одновременно. Это закономерная адаптация к характеру современного социального бытия и социальной коммуникации. Адаптированное к современному бытию сознание легко справляется с постоянно прерывающей фильм рекламой, но совершенно не переваривает размеренный литературный стиль русской классики. Доходит до смешного, когда современный молодой человек может читать классическую литературу только одновременно посматривая телевизор. Сознание, адаптированное к постоянному прерыванию и переключению, становится неадаптированным к их отсутствию. Достаточно взглянуть на старую советскую газету и газету современную, чтобы оценить разрыв в прежнем и новом способе восприятия информации. Старая советская газета – это передовица на весь лист. Кто сейчас будет читать такую передовицу? Современная «продвинутая» молодёжь в лучшем случае отреагирует на такую форму подачи информации стереотипным комментарием: «Ниасилил патамушта многа букаф». Сейчас первая полоса газеты – это буквально винегрет из множества коротеньких сообщений, цветных коллажей, фотографий и кусочков статей, отсылающих к следующим страницам. Современная газета предназначена не для чтения, а для просматривания.
Тот же стиль во всём. Типичный представитель современности ориентирован на быстрое и поверхностное просматривание, на браузинг информации. Всё, что требует концентрации и внимания – отторгается. Современный человек не склонен размышлять, он или схватывает мысль или пропускает её и переходит к следующей. Останавливаться и вникать некогда. Поток информации движется слишком быстро. Скорость восприятия и реагирования на информацию обратно пропорциональны глубине и критичности её восприятия. Открытость усвоению нового имеет оборотной стороной быстрое очищение резервов памяти от старого.
Такой человек – характерный представитель современного массового типа – по-своему высокоадаптивен, быстро схватывает, легко улавливает полезную для него крупицу информации в сплошном потоке информационных шумов. Он быстро адаптируется к новому и не отягощён грузом памяти о старом. Он динамичен, мобилен, коммуникабелен, незациклен, не усложняет жизнь философскими вопросами и глубокими чувствами, не привязан к месту, к семье, к постоянной работе, к кругу общения.
Такой человек идеально управляем. Его картина мира фрагментарна и эклектична. Его желания формируются текущей модой и он не рефлексирует над причиной их возникновения. Незагруженность памяти не даёт почвы для сопоставления и понимания средне- и долгосрочных перспектив развития. Отсутствие склонности к глубокому анализу и деталям делает его взгляды и убеждения отражением текущей информационной волны. Одним словом, такого человека несложно полностью переформатировать, начиная от его картины мира и убеждений и заканчивая вкусом к одежде и бытовыми привычками.
Впрочем, его предельная управляемость сочетается с его субъективным ощущением собственной свободы, воспринимаемой как свобода реализации всех возникающих желаний и свобода от внутренних рамок и стереотипов. По сути своей человек такого типа представляет собой типичное произведение постмодерна: лишённую внутреннего ядра и единства стиля произвольную эклектику, полностью зависимую от внешнего контекста.
Однако, раз есть управляемые и манипулируемые – значит есть управляющие и манипуляторы. Понятно, что это люди прямо противоположного типа, обладающие – в определённых, разумеется, пределах – независимостью от информационных потоках и волей над ними. Это люди, обладающие внутренним ядром и устойчивостью ко внешним информационным воздействием, рефлексирующие и всегда задумывающиеся над причиной возникновения у них тех или иных желаний, достаточно критичные для того, чтобы видеть в движении информационных волн не просто естественную стихию, а внутреннюю механику, которой можно управлять.
В определённом смысле можно говорить о возникновении нового сословия. В отличие от власти феодалов, основанной на могуществе меча, и власти буржуазии, основанной на могуществе капитала, власть новой нарождающейся касты основана на том же источнике, что и власть жречества – на могуществе обладания информацией (которую уже потом можно при необходимости конвертировать в деньги, а, следовательно, и в собственность, и в ресурс силового воздействия). Однако, для классических магов, брахманов и друидов информация представляла собой некое сакральное тайное знание, передаваемое из поколения в поколение, нетленное и статичное сокровище традиции. Напротив, для нового господствующего сословия (для которого Александр Бард и Ян Зодерквист ввели термин «нетократия») информация есть не фиксированное знание, а динамический поток, определяющий структуру социальных коммуникаций. Не конкретное знание служит источником власти (в нынешнюю эпоху любое зафиксированное знание мгновенно устаревает и утрачивает актуальность в плане потенциала управления), а именно контроль над движением информационного потока. Этот контроль предполагает диалектическое единство двух противоположных сторон. С одной стороны – определённую отстранённость и невовлечённость в этот поток. С другой стороны – возможность в режиме on-line критически анализировать его, вычленять крупицы нужной и полезной информации в потоках информационных шумов, принимать на основе результатов этого анализа эффективные решения и в соответствии с ними модулировать информационный поток, направляя его в желательное для себя русло и, тем самым, формируя поведение сетевых сообществ в нём обитающих. Одним словом проблема власти в современном мире если не в полной, то в значительной мере сводится к эффективному менеджменту входящей и исходящей информации, к способности противостоять управляющим (дез?)-информационным воздействиям и самому их успешно генерировать.
Определённый парадокс ситуации состоит в том, что создатели виртуальной матрицы сами находятся в её же рамках и перед ними неизбежно встаёт проблема, хорошо сформулированная в романе Пелевина «Поколение "П"»: «Но откуда мы <...> узнаем, во что вовлекать других? С одной стороны, конечно, понятно – интуиция. <...> Но откуда берется сама эта тенденция? Кто её придумывает, если всё в мире — а в этом я уверен — просто пытаются её уловить и продать <...> или угадать и напечатать? <...> С одной стороны, выходило, что он мастерил для других фальшивую панораму жизни (вроде музейного изображения битвы, где перед зрителем насыпан песок и лежат дырявые сапоги и гильзы, а танки и взрывы нарисованы на стене), повинуясь исключительно предчувствию, что купят и что нет. И он, и другие участники изнурительного рекламного бизнеса вторгались в визуально-информационную среду и пытались так изменить ее, чтобы чужая душа рассталась с деньгами. Цель была проста – заработать крошечную часть этих денег. С другой стороны, деньги были нужны, чтобы попытаться приблизиться к объектам этой панорамы самому. В сущности, это было так же глупо, как пытаться убежать в картину, нарисованную на стене».
Поэтому очевидно, что ключевая разница между нетократией и консьюметариатом (если пользоваться терминологией Барда и Зодерквиста), состоит не в участии в создании виртуальной матрицы (ибо в её создание так или иначе вовлечены все). Существенная разница в том, что нетократы осознают виртуальность этой матрицы и условность её законов, а потому постоянно подстраивают и перестраивают её в соответствии со своими вкусами и интересами («Не пытайся согнуть ложку. Пойми: нет никакой ложки»). Консьюметариат, ориентированный на потребление готового продукта, напротив, не вникает во «внутреннюю кухню» игры и потому обречён играть по тем правилам, которые ему предложены другими. Эта ситуация опять-таки хорошо знакома людям, имеющим опыт участия в ролевых играх, которые практически всегда обнаруживают качественный разрыв между теми, кто играет друг против друга в рамках предложенного сценария, и теми, кто ищет уязвимости в предложенной модели и играет на изменение самого сценария, включая окружающих в свою собственную игру.
Если мы обратимся к политическим реалиям и бросим взгляд на современное состояние российской оппозиции, то увидим поразительно сходные процессы как в «левом», так и в «правом» лагере, как в среде «умеренных», так и в среде «радикалов». Разные люди в соответствии со своими эстетическими предпочтениями и своим темпераментом избрали себе разные роли и даже разные реальности, зачастую не соприкасающиеся между собой. Эти параллельные реальности поразительно разнообразны в плане антуража, но при этом поразительно одинаковы в своей виртуальной сущности. С точки зрения внешнего управления совершенно не важно, в какие конкретно игры играют объекты управления – создают ли они третью по счёту «единую Коммунистическую Партию Советского Союза», нисколько не смущаясь отсутствием самого Союза, возрождают ли они «исконное родноверие» на основе фэнтази г-на Асова, делят ли Петербург на «казачьи станицы», выясняют, кто согласно законам Российской Империи является сегодня законным наследником российского престола, или же честно и откровенно едут в лес играть в эльфов и гоблинов.
Существенная граница сегодня проходит не между националистами и коммунистами и не между «радикалами» и «конформистами». Существенная граница проходит между теми, кто удовлетворённо и бездумно потребляет предложенные им сценарии ролевых игр, и теми, кто, осознавая виртуальность политического пространства и стремясь разобраться в устройстве этого симулякра, учится играть не против прописанных в сценарии «противников», а на перехват самого сценария.
12 апреля 2007
Источник: russoc.info.
Рейтинг публикации:
|
