От Римской империи до нашего «Позолоченного века» неравенство развивается циклично. Впереди нас ждут трудности
Питер Турчин (Peter Turchin)
Сегодня в США на долю одного процента населения приходится пятая часть всех американских доходов. Один процент состояний удерживает две пятых от общего богатства. Всего лишь одна богатая семья - шесть наследников братьев Сэма и Джеймса Уолтонов (Sam and James Walton), основателей сети Walmart – «стоит» больше, чем все нижние 40% американского населения вместе взятые (115 миллиардов долларов в 2012 году).
После тысяч научных и популярных статей на эту тему можно подумать, что мы должны хорошо понимать, почему богатейшие люди США - в таком отрыве от всех остальных. Но, похоже, не понимаем. Как в 2011 году заключило Бюджетное управление Конгресса, «точные причины стремительного роста высоких доходов не очень ясны». Некоторые комментаторы указывают на экономические факторы, некоторые – на политические, а третьи в очередной раз говорят о культуре. Между тем, вполне очевидно, что все эти факторы должны сложным образом взаимодействовать друг с другом. Несколько менее очевидно, что длительная историческая перспектива способна помочь нам увидеть весь этот механизм целиком.
В своей вышедшей в 2002 году книге «Богатство и демократия» («Wealth and Democracy») Кевин Филлипс (Kevin Phillips) придумал удобный способ оценивать изменения имущественного неравенства в США. Он взял чистое богатство средней американской семьи и сравнил его с размером крупнейшего состояния в США. Соотношение этих двух цифр дает приблизительную меру имущественного неравенства, которую и проследил исследователь, изучив каждое десятилетие с начала 19 века по сегодняшний день. Когда он это сделал, он обнаружил удивительную вещь.
С 1800 по 1920 годы неравенство увеличилось более чем во сто раз. Затем наступил откат: с 1920 по 1980 годы оно сжалось до уровней середины 19 века. За это время размер самых больших состояний почти не увеличился (он вырос с одного до двух миллиардов долларов - в реальном исчислении это снижение). При этом благосостояние типичной семьи повысилось в 40 раз. С 1980 года по настоящее время разрыв в благосостоянии рос быстрыми темпами, хотя и с колебаниями. Журналисты прозвали период с 1920-х по 1970-е годы «Великой компрессией», а последние 30 лет – «Великим расхождением». Если включить в картину 19 век окажется, что это не изолированные процессы, а часть единого ритма. Другими словами, в долгосрочной перспективе имущественное неравенство в США развивается циклически. А если это так, то мы можем предсказывать, что будет дальше.
На этой стадии возникает очевидное возражение: достаточно ли полутора циклов, чтобы вывести законченную модель динамики неравенства? Нет, только этого, разумеется, недостаточно. Однако вдобавок можно посмотреть на историю других обществ. В своей книге «Вековые циклы» («Secular Cycles»), вышедшей в 2009 году, мы с Сергеем Нефедовым применили подход Филлипса к Англии, Франции и России Средних веков и раннего Нового времени, а также к Древнему Риму. Все эти общества (а также ряд других, по которым у нас было меньше информации) проходили через повторяющиеся «вековые» (точнее - просто крайне долговременные) циклы. Мы обнаружили на протяжении двух-трех веков постоянные циклические колебания в демографии, экономике, общественных и политических структурах. И циклы неравенства были неотъемлемой частью этого единого процесса.
Кстати, когда специалисты по динамическим системам (или, как красочно называл себя в «Парке Юрского периода» персонаж Джеффа Голдблюма (Jeff Goldblum) «хаосологи») говорят о «циклах», речь идет не о жестких, механических колебаниях, как в часовом механизме. В реальном мире циклы хаотичны, потому что сложные системы – такие, как человеческое общество – состоят из множества частей, которые постоянно движутся и влияют друг на друга. Однако, несмотря на это, исследования истории Рима, Англии, Франции, России и США показывают, что сложные взаимодействия, тем не менее, складываются в общий ритм. Рост показателей (например, экономического неравенства) сменяется затем их снижением. Самое важное, что движение других частей системы может объяснять, почему определенные тенденции периодически сменяются обратными. Понимание (а, возможно, и прогнозирование) подобной смены тенденций входит в задачи новой дисциплины - клиодинамики, которая рассматривает историю через призму математического моделирования.
Таким образом, судя по всему, схема, которую мы видим в США, реальна. Наше общество, разумеется, сильно отличается от Древнего Рима и средневековой Англии. Оно отрезано от них Промышленной революцией и бесчисленными технологическими достижениями. Однако, тем не менее, основанная на истории модель способна пролить свет на то, что происходит в Америке в последние три десятилетия.
Во-первых, нужно подумать о занятости. Если не вмешиваются другие силы, переизбыток рабочей силы снижает ее стоимость, и это естественным образом означает, что у работников и их семей оказывается меньше средств на жизнь. Одна из важнейших сил, сказывающихся на предложении рабочей силы в США, - это иммиграция, и она, судя по доле рожденного за рубежом населения, меняется так же циклически, как неравенство. Фактически, периоды увеличения иммиграции совпадают с периодами стагнации заработной платы. Великая компрессия, напротив, происходила при режиме низкой иммиграции. Это подтверждается работами гарвардского экономиста Джорджа Борхаса (George Borjas), считающего, что иммиграция играет важную роль в снижении заработной платы, особенно для тех неквалифицированных работников, которые напрямую конкурируют с новоприбывшими.
При этом иммиграция - лишь часть сложного сюжета. Еще одна причина, по которой в 19 веке в США возросло предложение рабочей силы, - это, если называть вещи своими именами, секс. В 1800-х годах рожденное в стране население росло беспрецедентными для того времени темпами - по 2,9% в год. Потом темпы роста начали снижаться, но лишь постепенно. К 1850 году в штатах Восточного побережья больше не было свободной земли. Многие из этого «избыточного населения» отправлялись на запад, но многие в итоге оказывались в городах востока, где, разумеется, начинали конкурировать за рабочие места с новыми иммигрантами.
Связь между переизбытком рабочей силы и падением стандартов жизни бедняков - одно из самых надежных обобщений в исторической науке. Рассмотрим пример средневековой Англии. Между 1150 и 1300 годами ее население удвоилось. Возможностей для эмиграции за границу у «лишних» крестьян было мало, поэтому они хлынули в города, заставив население Лондона раздуться с 20 000 человек до 80 000. В стране появилось слишком много голодных ртов и праздных рук, и это привело к четырехкратному росту продовольственных цен и падению реальных заработков в два раза. Затем череда ужасных эпидемий, начавшаяся с Черной смерти 1348 года, унесла больше половины населения, и это породило обратную динамику. Катастрофа, парадоксальным образом, положила начало золотому веку для простых людей. Реальные заработки утроились, и стандарты жизни выросли – количественно и качественно. Роль хлеба в рационе простолюдинов уменьшилась – его сменили мясо, рыба, молочные продукты.
Примерно ту же картину демонстрирует вековой цикл Римского принципата. Население Римской Империи стремительно росло два века – до 165 года н. э. Затем начались смертоносные эпидемии, известные как Антонинова чума. В римском Египте, о котором до нас дошло немало точных сведений благодаря сохранившимся папирусам, реальные заработки сначала падали (пока население росло), а затем восстанавливались (когда оно сокращалось). Нам также известно, что поля после эпидемий часто превращали в сады и виноградники. Это, фактически, подразумевало рост стандартов жизни простых людей — они ели меньше хлеба и больше фруктов, пили вино. Разрыв между простонародьем и элитами сокращался.
Естественно, в США во второй половине 20 века обстоятельства, влияющие на предложение рабочей силы, были иными. Важным новым элементом стала глобализация, позволяющая корпорациям переносить рабочие места в более бедные страны (с «громким всасывающим звуком», как выразился Росс Перо (Ross Perot) во время своей президентской кампании 1992 года). Однако это не отменяет того факта, что избыточное предложение рабочей силы обычно отрицательно сказывается на заработках менее богатой части населения. Как и в римском Египте, бедные в современных США едят больше калорийной пищи — хлеба, макарон, картошки, — а богатые едят больше фруктов и пьют вино.
Падение заработков – не единственная причина, по которой избыток предложения рабочей силы ведет к неравенству. По мере уменьшения доли экономического пирога, которая достается работникам, растет доля, полагающаяся работодателям. Периоды стремительного роста крупнейших состояний обычно ассоциируются с застоем доходов большинства. Аналогично, во время Великой компрессии, когда доходы работников росли, крупнейшие состояния уменьшались в реальном выражении. Перетягивание каната между крупнейшими и средними доходами не обязано быть игрой с нулевой суммой, но на практике нередко ей оказывается. То же самое происходило и в Англии 13 века – когда население удваивается, землевладельцы начинают повышать арендную плату для крестьян и меньше платить за работу. Обнищание простонародья приводит к золотому веку для аристократов.
Как писал историк Кристофер Дайер (Christopher Dyer), в районе 1300 года верхи английского общества жили исключительно хорошо. Они пили много вина и тратили деньги на строительство и восстановление замков, соборов и монастырей. Росли не только их стандарты жизни, но и их численность. Например, за период с 1200 по 1300 год число рыцарей и сквайров утроилось. Однако в 1348 году наступила катастрофа – Черная смерть унесла избыток населения (и еще немного сверх того). К 15 столетью простолюдины уже переживали собственный золотой век, а для аристократии настали тяжелые времена. Глубину ее финансовых трудностей можно понять по количеству кларета, импортировавшегося из Франции. Вино пили только дворяне, и около 1300 года Англия ввозила каждый год из Франции около 20 000 бочек. К 1460 году импорт снизился до 5000 бочек. В середине 15-го века аристократов просто осталось меньше, и они были намного беднее.
В США очередным золотым веком для элит был период между 1870 и 1900 годами, справедливо прозванный «Позолоченным веком». Хотя стандарты жизни большинства американцев падали, на что наглядно указывало снижение среднего роста и ожидаемой продолжительности жизни, богатая часть общества жила роскошнее, чем когда бы то ни было раньше. Как и в Англии 13 века общее количество богачей возросло. Между 1825 и 1900 годами доля миллионеров (в долларах 1900 года) выросла с 2,5 человек на миллион населения до 19. В нашем теперешнем цикле доля декамиллионеров (людей, совокупная стоимость активов которых превышает 10 миллионов в долларах 1995 года) выросла за период с 1992 по 2007 год в десять раз — с 0,04% до 0,4% населения США.
Это характерное и внушающее многим оптимизм обстоятельство, связано с тем, что дешевая рабочая сила дает возможность предприимчивым, трудолюбивым или просто удачливым представителям бедных классов попасть в ряды богачей. В 19 веке в США умелый ремесленник мог расширить свою мастерскую, нанять рабочих и в итоге стать владельцем крупного предприятия. Свен Бекерт (Sven Beckert) приводит в своей вышедшей в 2003 году книге «Денежная столица» («The Monied Metropolis») немало таких историй. В современной Америке предприимчивые и трудолюбивые создают интернет-компании или пробиваются в руководство крупных корпораций.
На первый взгляд это – пример замечательной вертикальной мобильности, основанной на заслугах. Но у нее есть побочные эффекты. Не стоит забывать, что заработки большинства при этом падают, либо замораживаются. Вертикальная мобильность для немногих опустошает средний класс и перегружает верхушку социальной пирамиды. Излишняя многочисленность элит относительно населения в целом (я называю это явление «перепроизводством элит») приводит к ужесточению конкуренции в верхних эшелонах. А это порождает проблемы.
В США, как известно, богатство и власть тесно друг с другом связаны. Многие богачи – обычно не создатели больших состояний, а их дети или внуки — уходят в политику (Митт Ромни (Mitt Romney) – удачный пример, но я бы вспомнил еще и клан Кеннеди). Между тем количество государственных постов ограничено: у нас есть только определенное число сенаторов и конгрессменов федерального уровня и уровня штата и всего один президент США. По мере роста рядов богачей, растет и число богатых претендентов на политические посты, количество которых конечно.
Когда я смотрю на политические баталии в Сенате США, мне трудно не проводить параллели со временами Римской Республики. Во втором веке до н. э. население Италии примерно удвоилось, а численность аристократии возросла еще сильнее. При этом количество политических постов было опять же ограниченным – в сенате имелось всего 300 мест при пожизненном членстве. В результате, к концу столетия борьба за влияние приобрела уродливые формы. Во времена Гракхов (139—110 гг. до н. э.), политические распри привели к убийству трибунов Гая и Тиберия Гракхов на улицах Рима. В следующем столетии конфликт внутри элиты выплеснулся из Рима в Италию, а затем распространился по Средиземноморью. Гражданские войны первого века до нашей эры, подпитываемые избыточным количеством аристократов с политическими амбициями, в итоге вызвали падение республики и создание империи.
Помимо собственно численности, есть еще один, более тонкий, фактор, усугубляющий внутриклассовую конкуренцию. До сих пор я говорил об элитах так, как будто они едины. Но это не соответствует действительности – различия внутри одного процента самых богатых почти столь же сильны, как различие между этим одним процентом и остальными 99. Миллионеры стремятся достичь уровня декамиллионеров, которые мечтают сравняться с обладателями стомиллионных состояний, которые пытаются держаться на одном уровне с миллиардерами. В результате получается крайне интенсивная статусная конкуренция, выражающаяся через демонстративное потребление. Под конец республиканской эпохи римские аристократы соревновались, набивая свои дома произведениями искусства и массивной серебряной утварью. Они устраивали роскошные пиры с павлинами с Самоса, устрицами с Лукринского озера и улитками из Африки, доставлявшимися к столу за огромные деньги. Археология подтверждает явный и резкий поворот в сторону роскоши.
Судя по всему, конкуренция внутри элиты также сказывается на настроениях в обществе. Преобладающую роль начинают играть нормы соперничества и крайнего индивидуализма, а нормы сотрудничества и совместного действия отступают на второй план. Во времена первого Позолоченного века в силу вошел социал-дарвинизм, в наш второй Позолоченный век огромной популярностью начала пользоваться Айн Рэнд (Ayn Rand), доказывавшая, что альтруизм – это зло. Прославление конкуренции и индивидуального успеха как такового превращается в двигатель экономического неравенства. Как писал Кристофер Хейз (Christopher Hayes) в своих вышедших в 2012 году «Сумерках элит» («Twilight of the Elites»), «защитники сложившегося положения прибегают к своего рода неокальвинистской логике, утверждая, что те, кто находится наверху, должны быть наиболее достойными уже только потому, что туда попали». Та же логика делает тех, кто находится внизу недостойными. По мере того, как распространяются подобные социальные нормы, руководству компаний становится все проще оправдывать свои гигантские бонусы на фоне сокращения зарплаты работников.
Подобные культурные установки в сочетании с эффектами экономических сил дополнительно увеличивают неравенство. Экономистам прекрасно известно, что лишь немногие из рынков «эффективны» в том смысле, что цены на них полностью устанавливаются силами спроса и предложения. В частности, рынки труда особенно чувствительны к культурным нормам, определяющим, какая компенсация считается справедливой. Именно поэтому преобладающие теории о неравенстве имеют практические последствия. Кроме того, как продемонстрировал экономист и нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц (Joseph Stiglitz), на рынки труда сильно влияет государственное регулирование. Следовательно, имеет смысл рассмотреть, какую роль в этом уравнении играет политика.
В США, как мы видели, богатство тесно связано с политикой. Некоторые богачи сами баллотируются на выборные должности. Другие поддерживают своими деньгами определенных политиков либо определенные политические направления. В результате американская политическая система намного больше ориентируется на пожелания богатых, чем на надежды бедных. Недаром такой влиятельный аналитик, как Кевин Филипс (Kevin Phillips), предупреждает об опасности растущего имущественного неравенства для демократии. http://cdn-imgs.aeonmagazine.com/images/2013/02/two-centuries.jpg
Тем не менее, политическая система США находится под влиянием богатых элит со времен Американской революции. Однако в некоторые исторические периоды она работала в первую очередь во благо богачей, а в некоторые – проводила в жизнь политику, полезную для общества в целом. Возьмем минимальную зарплату, которая росла во времена Великой компрессии и уменьшалась (в реальном выражении) после 1980 года. Доля американских работников, состоявших в профсоюзах, так же менялась циклически по мере того, как законодательное поле сдвигалось сначала в одну сторону, а затем в другую. До 1980 года верхний предел налогообложения составлял не менее 68%, к 1988 году он снизился до 28%. В одну эпоху государственная политика систематически поддерживала интересы большинства, а в другую – узкие интересы богатых элит. Такая непоследовательность требует объяснения.
Сравнительно просто понять те периоды, когда богатые шли на уступки во имя собственных интересов (хотя, разумеется, не все богачи заботятся исключительно о своем богатстве). Однако что можно сказать о значительно более широкой политике Великой компрессии? И что вызвало смену курса, начавшую Великую компрессию и завершившую Позолоченный век? И чем был обусловлен обратный поворот в районе 1980 года?
Ответ подсказывает история. Общества с сильным неравенством обычно меняются после долгого периода политической нестабильности. Правящие элиты устают от непрерывного насилия и хаоса и понимают, что сохранить общественный порядок можно только подавив внутреннее соперничество и сменив методы управления. Мы неоднократно видели в истории подобные сдвиги в общественных настроениях — например, в конце римских гражданских войн (первый век до н. э.), в Англии после Войны роз (1455-1485 годы), и во Франции после Фронды (1648-1653) – последней крупной смуты из тех, которые сотрясали эту страну после того, как в конце 16 века начались Религиозные войны. Проще говоря, равенство восстанавливается благодаря страху перед революцией. Анализ истории США, который я провел в своей выходящей в скором времени книге, показывает, что в Америке в районе 1920-х годов произошло именно это.
Это были крайне неспокойные годы с беспорядками на расовой почве («Красное лето 1919 года»), бунтами рабочих и террором итальянских анархистов, нацеленным напрямую против элит. Именно на этот период пришелся худший момент в истории американского рабочего движения – разразившаяся в 1920-1921 годах в Западной Виргинии Шахтерская война, кульминацией которой стала Битва у горы Блэр. Конфликт, начавшийся с трудового спора, перерос в самое крупное - за исключением гражданской войны - вооруженное восстание, которое когда-либо видела Америка. От 10 000 до 15 000 горняков с винтовками сражались против тысяч штрейкбрехеров и помощников шерифов. Федеральное правительство в итоге призвало на помощь авиацию, в первый и единственный раз применив ее против собственного народа. Прибавьте к этому подъем Советского Союза и охватившую Европу после Первой мировой войны волну социалистических революций, которая породила «Красную угрозу» 1921 года, и вы сможете прочувствовать атмосферу времени. Количественные показатели также свидетельствуют о том, что это был самый жестокий период в истории США, уступавший только Гражданской войне. Он был намного хуже 1960-х годов.
Короче говоря, в США сложилась революционная обстановка и многие в деловой и политической элите, понимая это, начали проталкивать впечатляющий набор реформ. В 1921 и 1924 годах Конгресс принял законы, фактически пресекшие иммиграцию в США. Хотя их целью в большой степени было не пускать в страну «опасных иностранцев» - таких как итальянские анархисты и восточноевропейские социалисты – они также уменьшали избыток рабочей силы. Зарплаты рабочих стремительно росли. Примерно тогда же был введен федеральный подоходный налог, причем налоговые ставки для крупных доходов начали расти. Несколько позднее под влиянием Великой депрессии были приняты законы, легализовавшие заключение коллективных договоров через профсоюзы, вводившие минимум заработной платы и установившие социальное обеспечение.
Американские элиты заключили с трудящимися неписаный договор, по условиям которого плоды экономического роста должны были равномернее распределяться между работниками и хозяевами в обмен на отказ от попыток поколебать основы политико-экономической системы (то есть совершить революцию). Эта сделка позволила низшим и высшим классам совместно решать встававшие перед Американской Республикой проблемы – преодолеть Великую депрессию, победить во Второй мировой войне, противостоять советской угрозе во время холодной войны.
Разумеется, у всего этого была расистская и ксенофобская подкладка. Сотрудничавшие группы в основном состояли из родившихся в Америке белых протестантов. Афроамериканцы, евреи, католики и иностранцы в них не входили или сталкивались с серьезной дискриминацией. Тем не менее, усугубляя « категориальное неравенство», этот договор заметно уменьшал экономическое неравенство в целом.
«Коалиция Нового курса», правившая в США с 1932 года до конца 1960-х, так хорошо себя показала, что деловое сообщество, которое сперва выступало против ее политики, в послевоенные годы изменило свое отношение к ней. Как пишет в своей вышедшей в 2010 году книге «Невидимые руки» («Invisible Hands») историк Ким Филипс-Фейн (Kim Phillips-Fein):
«Многие управленцы и акционеры примирились с установившимися либеральными порядками. Они начали на регулярной основе договариваться с профсоюзами в своих компаниях, стали одобрять использование бюджетно-налоговой политики и государственного регулирования для борьбы с экономическим спадом и приняли идею о том, что государство может играть определенную роль в руководстве экономической жизнью».
Когда Барри Голдуотер (Barry Goldwater) выступил на президентских выборах 1964 года за бизнес, против профсоюзов и сильного правительства, он не получил прочной поддержки в корпоративном сообществе. Своего триумфа консерваторам пришлось ждать еще 16 лет.
Однако к концу 1970-х годов к власти пришло новое поколение политических и деловых лидеров, для которого революционная ситуация 1919-1921 годов была всего лишь историей. В этом они напоминали аристократов из времен, предшествовавших Французской революции, – те тоже не верили, что их деяния могут обрушить Старый порядок, потому что последний крупный социальный катаклизм — Фронда – случился слишком давно.
Точно так же и американские элиты считали бесперебойное функционирование политико-экономической системы само собой разумеющимся. На их взгляд, единственной проблемой было то, что их не вознаграждали за их усилия должным образом. Особенно выросло это чувство досады в период Медвежьего рынка 1973—1982 годов, когда сильно упала доходность капитала. В это десятилетие высокая инфляция ударила по унаследованным богатством. В 1982 году состояние в 2 миллиарда долларов было – если делать поправку на инфляцию - на треть меньше, чем 1 миллиард долларов в 1962 году, и составляло лишь одну шестую от миллиарда в долларах 1912 года. Все эти факторы привели к повороту конца 1970-х.
Не следует считать совпадением тот факт, что границы Великой компрессии почти идеально соответствуют границам жизни коммунизма (от Октябрьской революции 1917 года в России до падения Берлинской стены в 1989 году). Периоды 1919—1921 годов и 1947—1957 годов показали, что американские элиты вполне серьезно относились к советской угрозе. В общем и целом, Советский Союз агрессивно распространял - особенно в свои ранние годы, - идеологию, которая была крайне опасной для поддерживавшейся элитами США политико-экономической системы. Реформы, гарантировавшие справедливое распределение плодов экономического роста, оказались очень эффективным противовесом соблазну большевизма.
Тем не менее, когда коммунизм рухнул, его значение перестали правильно понимать. Советская экономика действительно не могла конкурировать с системой, основанной на свободных рынках в сочетании с нормами и политическими мерами, способствовавшими равенству. Однако распад Советского Союза восприняли как торжество свободного рынка – и точка. Победное опьянение 1990-х годов крайне способствовало распространению идей Айн Рэнд (Ayn Rand) и тому подобных индивидуалистических идеологий. Неписаный общественный договор, возникший во времена Нового курса и переживший трудности Второй мировой войны, был забыт.
Итак, чем же объясняется стремительный рост крупнейших состояний, происходящий в США последние 30 лет? Почему зарплата неквалифицированных рабочих не увеличивается или даже падает? С чем связаны ожесточенность предвыборной риторики, все чаще складывающаяся в законодательных органах ситуация пата и растущая политическая поляризация? На мой взгляд, все это – части сложной и пронизанной взаимосвязями системы. Я не хочу сказать, что все сказывается на всем – это было бы обычным пустословием. Речь идет о том, что теория клиодинамики может объяснить нам, как именно соотносятся друг с другом демографические, экономические и культурные показатели и как их взаимодействие приводит к социальным переменам. Клиодинамика также объясняет, почему исторические повороты в таких разных областях, как экономика и культура, происходят примерно в одно и то же время. Теория вековых циклов была разработана на основе информации об обществах из прошлого, но, судя по всему, она может дать ответы и на вопросы о нашем собственном обществе.
Наше общество, как и все предыдущие сложно устроенные общества, катится по «американским горкам». Безликие социальные силы возносят нас на вершину, затем происходит неминуемый спад. Впрочем, не такой уж неминуемый: мы – первое в истории общество, которое способно понимать (хоть и смутно), как эти силы работают. Это означает, что мы можем избегать худшего — избирать менее тяжелые маршруты или, может быть, даже перестроить горки целиком и полностью.
Три года назад я опубликовал в научном журнале Nature короткую статью, в которой указал на то, что некоторые важные показатели политической нестабильности должны достичь своего пика в районе 2020 года. Другими словами, мы быстро приближаемся к историческому моменту, в котором США будут крайне уязвимы для насильственных потрясений. Разумеется, это прогноз, а не «пророчество». Я не считаю, что мы обречены на катастрофу, что бы мы ни делали. Напротив, если мы будем понимать ее причины, у нас будет шанс ее предотвратить. И в первую очередь мы должны будем переломить тенденцию к неуклонному росту неравенства.
Оригинал публикации: Return of the oppressed
Источник: inosmi.ru.
Рейтинг публикации:
|
