Я люблю смотреть фильмы об экзотических уголках мира, о необычных городах, редких природных явлениях, и вот, недавно, мне очень захотелось узнать чем живёт Исландия, страна, расположенная на уникальном вулканическом острове и являющаяся почти полной противоположностью России, вернее её отражением: если Россия самая большая и самая населенная страна Европы, Исландия – едва ли не самая малонаселенная, и во многих аспектах такие крайности.
Помнится, в детстве я смотрел какой-то фильм, или сериал для подростков, снятый исландцами, мне он очень понравился. Тогда эта маленькая северная страна казалась живой, необычной, развивающейся, причём как-то по своему.
И вот, я отыскал в интернете фильмы о нынешней Исландии и стал смотреть. Пока рассказ шёл об аскетичности исландской природы, об истории и давней культуре, я внимал как завороженный, но дело потихоньку подошло к описанию городов и их жителей, перейдя от описания короткого северного лета (которое в Исландии длится всего два месяца, и хотя сильные морозы бывают нечасто, и даже плюсовые температуры зимой нередки, но короткие сумеречные дни, снежок и прочие атрибуты зимы длятся в течение большей части года), но когда лето всё же наступает, солнышко выглядывает, люди надевают что-то лёгкое, и выходят на центральную улочку своей крохотной столицы, чтоб совершить променад так, как это делают жители южных городов.
Фильм демонстрировал спокойную, сонную атмосферу Рейкьявика, которая вдруг оживилась, а на улочке появился какой-то музыкальный коллектив, который играл для всех, а мимо него проходила молодёжь.
Но вдруг, я взглянул на музыкантов, на молодёжь, которая гуляла по Рейкьявику, и стало как-то тоскливо и жутковато одновременно. Такая реакция возникла оттого, что облик этих людей, их музыка, даже их манера двигаться, словом всё, всё целиком, являлось будто доподлинным слепком с чего-то, уже много раз виданного мной в американских фильмах. Казалось бы, я оказался в Исландии, забрался так далеко, в один из самых отдалённых уголков мира, сохранявший некогда свою тонкую самобытность, но за те двадцать пять лет, в течение которых я ничего не слышал о жизни людей, населяющих Исландию, она подверглась каким-то таким процессам, которые превратили её в кальку, в реплику, в римейк чего-то, повторенного другими уже многажды.
Музыка исландских музыкантов была точной такой же, какую готов сбацать вам любой музыкант из Нью-Джерси, или Ливерпуля, облик исландских слушателей этой музыки был точно таким же, каковым является обличье среднего американского, или британского обывателя, даже в их глазах блуждало что-то, лишенное черт индивидуальности, общее, глянцево-мертвенное, шаблонное.
В Исландии, как и во всех «белых» странах Европы, как во всех «белых» штатах Америки, происходит демографический кризис, старение и вымирание, но какая-то часть молодых существ ещё обитает и на этом вулканическом острове, однако немногочисленная молодежь, за которой я наблюдал, просматривая документальные фильмы об Исландии, была будто уже и не исландской, нет, это была часть какой-то общей популяции, американизированных существ, они одинаково модно одеты, они одинаково пострижены (даже когда хотят выделиться, всё равно получается нечто банальное и похожее на прочих), они одинаково реагируют на всё, одинаково держатся и ведут себя, у них мимика одинаковая и схожая с обывателями Нью-Джерси!
Боже мой, это нечто жуткое в своей идентичности и доподлинной похожести на шаблон!
Я выключил, к чертям собачьим, фильм об Исландии, занялся другими делами, но и в любом другом сюжете нынешней жизни, к сожалению, я мог увидать тоже самое – глобализацию, вернее нечто, что выдают нам за глобализацию, на самом же деле это является шаблоном, умело навязанным миру стараниями той орды, которая сумела распространить своё иго на многие страны мира, и вся беда состоит в том, что навязан-то не какой-то универсальный стереотип (какой давали миру римляне, или греки, скажем), а именно шаблон, то есть нечто примитивное, выхолощенное, плоское, бездушное. Но и этого мало, ведь и сама суть шаблона взята с очень мелкого образца, с какой-то пожалуй регрессивной культуры, опошленной и блеклой.
Чего там Исландия! такие же картинки можно увидать даже в Японии, в Южной Корее, да и Китай, мало-помалу, делается обезличенным, входит на эшафот, где установлено прокрустово ложе, которое и «форматирует» страны и души по тому шаблону, что сотворён нынешней ордой-завоевательницей.
И чёрт бы с ней с экономикой, с политикой, с какой угодно зависимостью от орды, коль не была бы выхолощена душа каждого, но в том-то и дело, что душа подвергается этой неестественной и подлой процедуре выхолащивания, и облик людей, особенно юных существ, подвергающихся формовке на прокрустовом ложе нынешней неумолимой псевдокультуры, лица и души молодых существ, спешащих за нынешней модой, делаются чем-то вроде близнецов, поразительно похожих друг на друга, причём внутренне ещё больше, чем внешне.
То, о чём я говорю, это в точности – программа, которую устанавливают на компьютер, только тут её вживляют в сознание людей, и она их полностью переделывает, форматирует под свой примитивный стандарт.
В России, и особенно в Москве, таких «исландских музыкантов» и такой однотипной молодежи тоже полным-полно, и пожалуй никогда ещё не было такого, чтоб в нашей стране было столько одинаковых людей с одинаковым выражением глаз, с одинаковой походкой, с одинаковыми мыслями, с одинаковой, американизированной развязностью ведущих себя (даже типажи навязаны западные: вот появились пикаперы, паркурщики, эмо, и прочие «стандартизированные» типажи, даже футбольные болельщики теперь стали «фанатами» и ведут себя точно так, как предписывает программа). Эти «стандарты» очень узнаваемы, и порой, глядя на такую молодежь, не сразу и сообразишь, в каком городе мира ты вдруг оказался, ведь лица и облик юношей Рейкьявика неотличимы от Бостона, или Сиэтла, и даже лица той молодёжи, что встречается в заснеженной Москве, порой, также бездумно похожи на этот же «образец». И это ужасно, на мой взгляд.
Судьба-то любит выводить «новые породы людей», любит она подбрасывать моду, образец для подражания, в этом нет ничего особенного, вернее не было бы, коль речь нынче шла об обычной породе, о новой моде, которая несёт в себе нечто такое, что способно двигаться дальше, совершенствуясь, но вся трагедия нынешнего момента заключена в том, что породой, о которой я говорю, является мул! Да, похоже, это именно то сравнение, которое адекватно в данном случае, ведь американский шаблон существования это нечто очень сходное с мулом.
Мул – это бесплодный и бесполый гибрид осла и лошади, это смирные, спокойные существа, лишенные истинной страсти, присущей лошадиной породе, лишённые упрямства и твёрдости, присущего ослам, лишённые всех прочих жизненных казусов, мулы являются лишь потребителями корма и исполнителями нехитрых команд. Лишь в очень редких, исключительных случаях мул может родиться, имея признаки мужского или женского рода.
И тот образец существования, тот шаблон бытия, который навязывает нынешняя «глобализация», весьма схож, до боли похож на превращение лошади в мула, ведь глядя на исландских подростков, как и на тех музыкантов, что играли на улицах Рейкьявика, как и на всех тех людей, что носят модный облик этой кальки, трудно представить их родителями, трудно допустить, что они способны по-настоящему повзрослеть, выйти из состояния вечной ювенильности, обрести полноценную гендерную роль, необходимую для нормальной жизни, серьёзность и мужественность, необходимую для создания семьи (или естественную женственность, коль речь идёт о взрослении девушки), нет, тут всё идёт по шаблону создания мула, а деторождение, продолжение рода, не является частью сценария, не входит в эту программу.
Но не только физическое воспроизведение рода не входит в программу создания многомиллионной армии мулов, но и воспроизведение традиций, на которых держится нечто большее, чем жизнь отдельно взятого человека, тоже не входит в состав этой программы.
Программа отрицает семью, брак, деторождение, принадлежность к конкретному полу, отрицает традиции, верность долгу, серьёзность, ощущение Родины, размывает всё, оставляя лишь контур шаблона, который удобен господствующей нынче орде, подчиняющей своим интересам те нехитрые рефлексы, которые, как программа, заданы мулам.
У муловой программы нет будущего, она есть задание вымирания, и многими «глобализованными» обществами задание выполняется на пятёрку! За примерами далеко ходить не нужно, та же Исландия отлично подходит, а ещё лучше – Германия, Нидерланды, или Венгрия, которые куда важней в этом разговоре, ведь это густонаселенные страны находящиеся в центре мира, которые физически и нравственно вымирают.
В этих странах произошёл полный распад былых социальных связей, практически уничтожена семья, в Венгрии, при катастрофически низкой рождаемости, по статистике уже 60 % детей рождаются вне брака (в России около 30 %, что тоже очень плохо), в Германии уже 62 % домохозяйств ведут одинокие люди, а рождаемость обеспечивается за счёт приезжих, причем речь идёт о национальных меньшинствах как таковых (ведь пожив в «глобализованной среде» любое меньшинство перестаёт воспроизводить себя, и мусульмане не исключение, они тоже отучаются рожать), в Германии, в Англии, в Нидерландах рожают, как правило, те люди, которые только-только прибыли из стран, не подвергшихся «глобализации» в той удушающей степени, что уничтожает будущее Европы, а едва ли не все хоть сколь-нибудь «местные жители» исполняют «программу мула». Даже Турция и Тунис резко потеряли потенциал рождаемости (хотя и являись некогда исламскими обществами), стремительно европеизируются, вернее перенимают всю ту программу глобализации, что превращает общество людей в стадо мулов.
Мулы – серые существа, толерантные ко всему на свете, они не дерутся за самок (поскольку бесполые), их не терзают страсти, они не рвутся в бой, как степные скакуны, не бьют копытом, когда застоялись, они не способны ни на что, кроме потребления еды, выполнения положенных команд, и умирания, они могут проявлять ретивость лишь тогда, когда погонщик умело подстегнёт их.
Стадо мулов может существовать лишь постольку, поскольку хочет хозяин, вернее заводчик мулов, который ради рождения мула, умело провоцирует извращенный и неестественный, для природы, половой контакт животных, созданных для иной жизни и иных контактов. И появляясь в результате этого контакта, мул полностью принадлежит хозяину, у него нет своей жизни, он не знает любви, у него атрофировано даже большинство рефлексов, свойственных животным породившим его, он – конечное звено жизни, каждый мул одинаково апатичен и уныл, одинаково несчастен и покорен.
Создание стада мулов – это глумливый эксперимент над природой, но какова же степень этого глума, когда в такое стадо превращена огромная часть человеческой популяции!
Но на сайте ютуб, где я просматривал фильм об Исландии и её уличных музыкантах, я случайно наткнулся вдруг на ролик молодежного танцевального коллектива из Воскресенска, подмосковного городка, где я жил раньше. Парни и девчонки, имевшие налёт милой сердцу провинциальности, исполняли старинный турецкий танец, на них были оригинальные костюмы, их движения были небанальными и живыми, в их танце была какая-то своя, особенная индивидуальность, искра. Быть может взгляд искусствоведа отыскал бы в этой самодеятельности массу несовершенств, но на самом-то деле это было так прекрасно, так тонко, так замечательно! И, главное, это было нечто совсем иное, не шаблонное, это были не движения бесполых мулов, нет, во всём этом был смысл, у этого есть прошлое, (ведь танец старинный), и есть будущее, ведь он живой.
Глядя на это и ощущая этот контраст мертвенности «глобализованных» проявлений культуры, с одной стороны, и живости, живучести простых, естественных проявлений самодеятельности моего народа, я вдруг, как никогда отчетливо понял, за что так люто и неистово ненавидят нас все те существа, которые без устали поносят Россию, обрушиваются с уничижительной критикой на её традиции, утверждают, что традиции русского народа не совместимы с бизнесом, что Россия – тупая, извечно отсталая, неевропейская (и далее по списку). Я понял, чего нам никогда не могут «простить» те субъекты, что создают в мире огромную однообразную популяцию, превращая молодежь в бесплодных мулов, они не прощают нам этой энергии выживания, этой инаковости, которая связана с огромностью России, ведь непобедимость наша заключена ещё и в том, что даже коль какая-то часть (пускай и немалая часть), нашей страны, нашего общества будет полностью порабощена и «отформатирована», огромность популяции русских всегда позволит найтись такому уголку, где всё ещё живо нечто настоящее, непохожее ни на что, имеющее свою верность традиции, свою чёткую и яркую мужественность, или женственность, свою струну.
Россию невозможно взять и сломать о колено, никому этого не удавалось, русских невозможно взять и переделать под шаблон, и хотя можно обкромсать под этот шаблон часть русских, то есть переделать некое меньшинство (и оно станет послушно повторять за иноземным хозяином то, чего ему выгодно), но нельзя сделать со всей Россией то, чего можно совершить над Исландией, или даже над Венгрией, или Японией. Пушкин же не зря говорил: «Нет, весь я не умру…» А Гоголь утверждал, что даже если останется одно село, где выживут русские, Россия всё равно возродится.
И наблюдая за процессами, которые владеют и самим американским обществом, и всеми теми обществами, что были уложены на прокрустово ложе и выхолощены, я всё более и более начинаю ценить милые недостатки и странности моей страны и моего народа, его особенности, даже глушь и неустроенность стала дорога мне, ведь порой она является залогом сохранения чего-то такого, что требует тишины и обособленности.
Россия хороша тем, что в ней есть всё, в ней можно найти всё что угодно: и островки западной жизни, ночные клубы и рестораны, глобализованные проявления, какие угодно веяния, но и другое, уникальное, упрямое, давнее, русское, оно тоже есть и будет в ней. А лучшее отражение России – Москва, в ней тоже есть всё, причём в ещё более ярком, необычайном варианте, ведь пройдя по улочкам Москвы можно узнать кварталы самых разных российских городов, и разные лица, и разные истории, и разные веяния, и всю огромную сумму разностей, которая есть в России и в мире.
Те «горячие критики», то есть все те убежденные обличители русской культуры, с издевкой произносящие речи об «особом русском пути», порой доходят до того, что берут любую, порой совершенно нейтральную и совсем уж безобидную черту русского характера, и так немыслимо глумятся над ней, так поливают её, что становится дико глядеть на это, а ведь охаивая Россию, такой «критик» берёт нюанс из западной действительности (тоже, порой, совершенно случайный, ничего, толком, не иллюстрирующий) и принимается так превозносить его (сравнивая с «русской гадостью»), что смотреть на это и слушать становится еще тоскливее, ведь яснее ясного проявляется принцип такой «критики» - неважно чего именно мы обсуждаем, но если это касается русского, или советского, то это свойство, или явление обязательно - гадкое, грязное, чудовищное!
Я бесконечно люблю Москву, она мне очень дорога, но у нынешних "либерально мыслящих" московских господ есть такая фразочка в их критиканском арсенале: "Можно навсегда вывести в Москву девушку из Брянска, но нельзя вывести Брянск из девушки!", эту же фразу иногда озвучивают про юношу и Тамбов, и фразу эту произносят с нескрываемой брезгливостью и высокомерием.
А я задумался как-то раз, и так мне стала наравиться эта фраза, тем более, что по отцу корни мои проиходят из Брянска, а по матери - из Тамбова! И я надеюсь, что как бы меня не изменила жизнь, ей никогда не удастся вывести из меня ни Брянск, ни Тамбов, и не думаю, что есть такая сила у глобализации, которая заставила бы меня откзаться от Брянска в себе, от своей нарочитой инаковости, дремучести и непохожести ни на что и ни на кого, я не откажусь от всего того, чего так ненавидят проводники глобализации (если пользоваться моей нынешней терминологией - погонщики мулов).
Но ненависть, неприязнь, желчность и проклятия в адрес России обусловлены, как видно именно тем, что «эта страна» никогда не готова и способна подчиняться погонщику мулов, что она всегда сохраняет в себе индивидуальность, необъяснимую инаковость, она всегда является упрямой альтернативой прокрустову ложу и готова сломать его, коль кто-то двинул армии на её земли, с целью установить прокрустовы механизмы повсюду.
В общем-то, ненависть – последнее, что остаётся у мулов, ведь любви у мула нет, и не может быть, страстей нет, восторженность и упоение ему неизвестны, загадок он не понимает, чувства юмора бесполому существу не положено, а желчность – единственное из живого, чего оставила ему судьба.
Хотя бывают и безобидные, совсем добродушные мулы, которые не ненавидят уже никого, а просто потребляют положенную им еду и совершают положенные действия.
Однако нынешний конфликт России и запада имеет и тему чёрного юмора, какую-то дьявольскую иронию, ведь получается, что запад обижен на нас за то, что вся западная цивилизация собралась, стройными рядами, совершить ритуальное самоубийство, а Россия не хочет составить компанию, и, как всегда, идёт своим путём.
Источник: maxim-akimov.
Рейтинг публикации:
|
