Различного рода “ментальные карты” являются неотъемлемым элементом нашего мышления. Столь же неотъемлемой чертой самих “ментальных карт”, или различных принципов организации географического, политического, цивилизационного пространства, является их субъективность и политическая ангажированность. Норвежский политолог Айвер Нойман убедительно показал, что регионы воображаются в соответствии с теми же механизмами, по которым, согласно хорошо известной теории Б. Андерсона (3), воображаются нации (22, с. 113—114). Среди различных концепций регионального членения Европы [1] в последнюю четверть века наиболее оживленные дискуссии касались содержания понятия Центральная Европа. В этой статье рассмотрены наиболее общие аспекты темы Центральной Европы: проблемы терминологии; история различных концепций, связанных с этим понятием; развитие дискурса Центральной Европы в последние десятилетия ХХ в; место в этом дискурсе России.
ТЕРМИНОЛОГИЯ
В русском языке термин Центральная Европа, а также близкие к нему или связанные с ним термины Средняя Европа, Восточно-Центральная Европа появились сравнительно недавно. Все эти термины были придуманы не для отражения каких-то сформулированных в России концепций, но для перевода тех или иных иностранных понятий, которые наши ученые, политики и публицисты заимствовали главным образом из работ немецко- или англоязычных авторов, а порой из чешских, польских или венгерских текстов [2]. Речь в этих текстах шла, разумеется, не о геометрически вычисляемом центре Европы, но о политических и / или исторических концепциях. Как это часто случается в подобных ситуациях, важные различия, существующие, например, между немецким Mitteleuropa и англоамериканским Central Еurope, “по дороге” терялись.
Термин Восточно-Центральная Европа (калька с английского East-Central Europe) [3] вообще часто приводит к недоразумениям. Он означает восточную часть Центральной Европы, в то время как в России многие ошибочно понимают его как объединение Восточной и Центральной Европы. Задача этого термина отчасти состояла в том, чтобы отграничить восточную часть Центральной Европы от Германии и Австрии, то есть западной части Центральной Европы, а отчасти в том, чтобы определить ту часть Центральной Европы, которая находилась после второй мировой войны под контролем Кремля. (Поэтому в Восточно-Центральную Европу порой могли включать ГДР.) Напротив, на востоке процесс включения какого-либо народа в Восточно-Центральную Европу предполагает утверждение, что восточноевропейскость в нем менее важна, чем центральноевропейскость. Но определенная “устремленность” этого термина на восток, разумеется, существует. Вполне логично, что в английском он утвердился с легкой руки поляка Оскара Халецкого.
Таким образом, используемый в русском языке термин Центральная Европа обозначает целый букет существенно различающихся, иногда прямо друг другу противоречащих концепций, причем концепций сравнительно недавнего происхождения. Правильнее поэтому говорить не о понятии Центральная Европа, но о теме Центральной Европы по аналогии с музыкальной темой, которую можно подвергать бесконечным вариациям. Выходящие даже сегодня книги и статьи о Центральной Европе неизменно открываются рассуждениями о том, что их авторы понимают под Центральной Европой именно в этом тексте. А значит, спрашивать нужно не о том, принадлежит ли та или иная страна Центральной Европе, но о том, какое место отводится той или иной стране в той или иной концепции Центральной Европы.
При желании можно описать региональное членение Европы вообще не прибегая к понятию Центральная Европа: если максимально расширить Юго-Восточную Европу, к которой прежде нередко относили Венгрию; Восточную Европу, к которой можно по определенным критериям отнести часть даже современной Польши; балтийский регион, куда можно включить другие части Польши, и так далее. Иначе говоря, любые исторические, географические, экономические, цивилизационные факты можно по-разному группировать и интерпретировать. Историки продолжают спорить, есть ли определенная “реальная” общность, которая лишь получила свое имя с возникновением понятия Центральная Европа. Политологи практически едины в том, что самостоятельного политического субъекта по имени Центральная Европа нет и не было. Но очевидно, что Центральная Европа существует как идеологический феномен примерно в течение последних двух веков.
ИСТОРИЯ КОНЦЕПЦИЙ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЫ
Впервые термин Mitteleuropa или близкие к нему начинают употребляться в 40-е годы XIX века. В 1842 г. немецкий экономист Фридрих Лист писал о “среднеевропейской экономической общности”, постулируя необходимость немецкой экономической экспансии, а монархию Габсбургов рассматривая как аграрный придаток индустриальной Германии. Идея германской доминации, как экономической, так и политической, на пространстве между Россией и Германией разрабатывалась позднее Фридрихом Науманном в его книге “Das Mitteleuropa” (21). Причем взгляд Науманна был обращен и на Запад, так что его Центральная Европа включала и Бельгию. Можно сказать, что в немецких концепциях Центральной Европы неизменно, хотя и в весьма различных, в зависимости от обстоятельств, дозах, присутствовала идея гегемонии. В то же время было бы несправедливо демонизировать то, что писали немцы на тему Центральной Европы в XIX и начале XX века. В немалой степени эти концепции отражали реальный вклад немцев в экономическое и культурное развитие региона, ведь немецкая диаспора Центральной Европы была весьма многочисленна, а немецкий был lingua franсa региона [4]. Достаточно сказать, что изгнание этнических немцев из соседних стран после 2-ой мировой войны затронуло от 9 до 11 миллионов человек.
Не-немецкая, часто даже анти-германская традиция рассуждений о Центральной Европе тоже уходит корнями в XIX в. В бурном 1848 г. лидер чешского национального движения Франтишек Палацкий писал: “вдоль границ Российской империи живет много народов — славяне, румыны, венгры, немцы. Никто из них в отдельности не имеет достаточно сил, чтобы сопротивляться могущественному восточному соседу. Они могут это сделать, только будучи тесно и прочно объединенными”. Он видел реформированную Австрию как форму такого объединения. Заметим: венгры, немцы, румыны — то есть Палацкий мыслил в данном случае согласно региональному, а не расовому принципу. Немцы присутствуют в этом перечне постольку, поскольку они не объединены в мощное государство. Уже тогда, говоря о немцах, Палацкий однозначно имел в виду не Пруссию, но австрийских немцев и немецкую диаспору соседних областей. (Сами эти немцы думали совсем в иных категориях — либо династической лояльности Габсбургам, либо объединения Германии — и вовсе не спешили откликаться на солидаристские идеи Палацкого.) В сентябре 1848 г. поляк Адам Чарторижский совместно с венгром Ласло Телеки разработали проект дунайской конфедерации. К этим планам позднее возвращались многие, в том числе и Лайош Кошут.
Таким образом у не-немецких подданных Габсбургов концепция особости этого региона с самого начала включала в себя два политических мотива — объединительный и изоляционистский. С одной стороны, она с переменным (в целом — с весьма ограниченным) успехом выполняла интегрирующую роль по отношению к народам региона, подчеркивая общность их судеб и необходимость солидарности. С другой, в основе этого императива лежала защита прежде всего от России, часто от России и Германии. “Сдавленность” между Россией и Германией становится основным мотивом этой версии Центральной Европы. Именно объединение Германии исключает ее из такой концепции Центральной Европы как национальное государство и одновременно мощную европейскую державу.
Нередко концепция Центральной Европы использовалась как инструмент изоляции и ранжирования и в отношениях между “малыми” народами этой части Европы. Согласно известной шутке, восточная граница региона неизменно проходит, по мнению отдельных народов, по их границе с восточным соседом.
В России “немецкая редакция” концепции Центральной Европы как пространства для германской культурной, экономической и политической экспансии вызвала противодействие. Этой концепции была противопоставлена концепция славянского мира. Именно с 40-х годов XIX в. получают развитие различные варианты панславизма. В своем внимании к славянскому фактору Россия была не одинока, причем не только в XIX в. Можно сказать, что чем сильнее ощущалась германская или турецкая угроза, и чем дальше была Россия — тем больше симпатий к “славянским идеям” разного рода возникало у славян Европы. У поляков, немало от России пострадавших, они были слабее, особенно со второй половины ХIX века. Однако и польские мыслители порой пытались “спасти” для себя идею славянской общности, исключая Россию из славянского мира. У чехов и, особенно, у словаков панславистские концепции находили больший отклик.
В рамках идей славянской общности нет места понятию Центральной Европы как особого региона. Региональный принцип заменяется пан-этническим, неславянская часть региона отсекается, а вместо этого присоединяются славяне Юго-Востока и Востока Европы. Можно сказать, что в течение длительного времени славянская и центральноевропейская идеи конкурируют в умах славян этой части Европы. Важно, однако, помнить, что эта конкуренция была лишь дополнением к доминирующему мотиву политической мысли того времени — национализму.
С точки зрения западноевропейской мысли XVIII и XIX вв. тема Центральной Европы была маловажной, едва заметной. Преобладало дихотомическое деление Европы на Запад и Восток, на цивилизованную и полуцивилизованную, или, что часто было более важно, полу-варварскую часть, куда вместе с Россией были записаны Западом и Польша, и Чехия, и Венгрия (31, см. также 18). Ларри Вулф в своей книге “Изобретая Восточную Европу” приводит массу примеров саркастических, презрительных, “ориенталистских” описаний тех стран, которые сегодня заявляют о своей центральноевропейскости, взятых из западной литературы XVIII в. “Можно описать изобретение Восточной Европы как интеллектуальный проект полу-ориентализации”, — замечает Вулф, пытаясь таким образом определить генетическое сходство исследуемых им интеллектуальных практик с описанным Э. Саидом феноменом ориентализма. “Как и для ориентализма, — продолжает он, — для изучения Восточной Европы характерно соединение знания и власти, пронизанное доминацией и подчинением” (31, с.7, 8) [5].
Важной характеристикой этого пространства в глазах французских просветителей была его славянскость, и потому “Энциклопедия” характеризует венгерский язык как славянский диалект, родственный языкам Богемии, Польши и России. “Эта чушь не была сознательным обманом, но она соответствовала задаче проекта объединения, связи”, — пишет Вулф (31, с. 357). Так что западная мысль породила две интерпретации “славянскости”: если Гердер видел в “цивилизационной молодости” славян основу для надежд на их славное будущее, то у большинства других авторов это служило основанием для закрепления за славянами места на нижних ступенях иерархии европейских народов.
Любитель красивой фразы австрийский канцлер Меттерних по преданию говорил, что “Азия начинается за Ландштрассе” (то есть за улицей на востоке Вены). Восток и Запад в этой системе представлений были вполне идеологическими понятиями. С точки зрения Меттерниха Прага безусловно была на Востоке, хотя географическая карта свидетельствует, что она расположена западнее Вены. Вулф рассказывает, что граф Луи-Филипп де Сегюр, ехавший послом в Петербург в 1784 — 1785 гг., описывал, как он “совершенно покинул Европу” и “перенесся на десять веков вспять” при пересечении границы Пруссии и Польши. Тогда же американец Джон Ледьярд (Ledyard), ехавший в противоположном направлении, провозглашал приветствие Европе, пересекая “великий рубеж между азиатскими и европейскими манерами” на той же самой прусско-польской границе (31, с. 4—6). Самое любопытное (и ускользнувшее от внимания Вулфа) обстоятельство заключается в том, что свои приветствия и прощания с Европой наши путешественники провозглашали на границе Пруссии с Польшей, которая стала проходить именно в этом месте лишь двенадцатью годами ранее, после первого раздела Речи Посполитой; так что чуть раньше де Сегюр и Ледьярд узрели бы этот “великий рубеж” на несколько сот километров западнее: “знание” о принадлежности Пруссии Западу, а Польши Востоку было для обоих важнее наблюдаемой реальности.
Даже в межвоенный период концепция Центральной Европы оставалась маргинальной. На 5-м и 6-м всемирных конгрессах историков (Брюссель, 1923 и Осло, 1928 г.) поляк Оскар Халецкий ставил вопрос о цивилизационных различиях между западной и восточной частями того пространства, которое принято было называть Восточной Европой, и которое включало все, что на восток от Германии. (Именно секции, посвященные истории так широко понимаемой Восточной Европы, и заседали в рамках официальной структуры межвоенных исторических конгрессов.) Историки новых независимых государств, возникших после Первой мировой войны, боролись за новое место в истории для своих стран. Поначалу их усилия характеризуются разнобоем концепций и подходов. Часто к проблемам региона историки подходили сквозь национальную призму. Дискуссия между венграми (И. Лукинич), чехами (Я. Бидло), поляками (М. Хандельсман) шла о границах региона, о том, что считать главными особенностями или организующими принципами в истории этой группы стран. Не без сопротивления чехов было достигнуто согласие об отходе от славянского принципа. Однако национальность историков явно накладывала отпечаток на их концепции. Так, Хандельсман, например, совершенно без оснований утверждал, что Речь Посполитая находилась в центре региона и ее история может служить как организующий принцип для всей Центральной Европы. Венгры были склонны подчеркивать роль Дуная как интегрирующей оси.
Из политиков больше всех внимания уделял в это время идее Центральной Европы президент Чехословакии Т. Г. Масарик. Во время Первой мировой войны он писал о “новой Европе” в рамках привычного дихотомического членения континента, но в 1921 г. он употребил понятие Центральная Европа для обозначения “особой зоны малых наций между Западом и Востоком”. В его интерпретации она была жестко противопоставлена немецкой концепции Mitteleuropa, но также и панславизму. Это была попытка по-новому, уже после развала Габсбургской монархии, и потому не обращая внимания на ее прежние границы, определить сообщество, о котором в середине XIX в. писал Палацкий (4, с. 207; 8, с. 21—22).
Приход к власти нацистов и в особенности Вторая мировая война вызвали волну эмиграции интеллектуалов как из Германии, так и из соседних стран — в Англию, но главным образом за океан. О. Халецкий, приехав в 1940 г. в Нью-Йорк, публикует в 1943 г. статью под названием “Восточная часть Центральной Европы в послевоенном устройстве” (“East Central Europe in the Postwar Organization”), а в 1944 г. — статью “Историческая роль Центрально-Восточной Европы” (“The Historical Role of Central-Eastern Europe”) во влиятельном журнале “The Annals of the American Academy of Political and Social Science”. Разнобой в терминах, употребленных Халецким в заголовках статей, свидетельствует о поиске наиболее подходящего варианта. В 1950 г. он издал книгу “Пределы и разграничения европейской истории”, в которой дал полное изложение своих взглядов (“The Limits and Divisions of European History”. L.; N. Y.). Здесь Халецкий проводил деление на западную часть Центральной Европы (West Central Europe), имея в виду Германию и Австрию, и восточную часть Центральной Европы (East Central Europe), обозначая так пространство между Германией и Россией. Под влиянием поляков, венгров, австрийцев (О. Халецкий, О. Яси, Р. Канн) в США разворачивается активное изучение истории империи Габсбургов. Именно с этого времени начинается утверждение понятия Центральная Европа в англосаксонском мире.
Однако в 1950 — 1960-е гг. это касается главным образом историков. На Западе тема Центральной Европы в то время по преимуществу ассоциировалась с германоцентричной идеей Mitteleuropa, которая после войны выглядела окончательно дискредитированной нацистами, пытавшимися приспособить ее к своим нуждам. Американец Генри Майер опубликовал целую книгу, посвященную критике этой концепции, под названием “Mitteleuropa в немецкой политической мысли и практике” (20). После войны в Германии иногда даже стали прибегать к не претендовавшему на полную серьезность термину Zwischeneuropa (то есть “Европа между”), лишь бы не пользоваться понятием Mitteleuropa. В политическом дискурсе Запада по-прежнему доминирует дихотомическое членение Европы. Железный занавес чудесным (а на самом деле вполне закономерным) образом почти совпал с той линией раздела, которая была создана в умах еще в эпоху Просвещения. Многие как на Западе, так и на Востоке постарались забыть об этом сами и заставить поверить других, что линию раздела между Востоком и Западом Европы придумали Сталин и Черчилль.
В СССР в 60 — 70-е годы понятие Центральная Европа постепенно утверждалось в языке научных публикаций, посвященных социалистическим странам. Но особенность его употребления состояла в том, что оно почти неизменно фигурировало в сочетаниях “Центральная и Восточная”[6] или “Центральная и Юго-Восточная” Европа, что, с одной стороны, подчеркивало единство социалистического лагеря, а с другой освобождало авторов от необходимости сколько-нибудь жестко определять границы именно Центральной Европы. (Между прочим, последнее было не только удобно, но во многом и разумно.)
РАСЦВЕТ “ДИСКУРСА О ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ”
В 1980-е ГОДЫ
В своей статье “Заново открывая Центральную Европу” американский историк и политолог Тони Джадт анализирует прежде всего западноевропейский интеллектуальный и политический контекст, в котором стало возможным возрождение дискурса о Центральной Европе в начале 80-х годов. После Ялты, — констатирует он, — эта часть Европы надолго выпала из поля зрения подавляющего большинства европейских интеллектуалов. Лишь эмигранты упорно писали о странах от Вены до Вильнюса. Джадт отмечает, что все, или почти все, идеи, которые получили такой широкий отклик на Западе в начале 80-х гг., неоднократно высказывались прежде. Даже знаменитые образы Кундеры (“похищенный Запад”) можно найти у Мирчи Элиаде, который в 1952 г. писал: “Эти культуры стоят на грани исчезновения. Разве Европа не чувствует ампутации части своей собственной плоти? Ведь в конечном счете, это все европейские страны, и все эти народы принадлежат европейскому сообществу” (15, с. 33).
Несколько важных событий и процессов совпали во времени, чтобы сделать западную публику восприимчивой к таким речам. Это упадок западных коммунистических партий и вообще марксистски ориентированных левых, вторжение СССР в Афганистан, польская “Солидарность”. Важно было также возрождение внимания к теме прав человека в западной политической теории. Для некоторых западноевропейских, в особенности французских, радикалов, дискурс о Центральной Европе стал также сферой проекции их собственных идей об эмансипации Европы от США. Осуществить это могла Европа, объединяющая восток и запад континента. Новое и особое значение приобрела тема Центральной Европы в Германии, где ее пытались приспособить к решению главной задачи “восточной политики” — будущего объединения страны. Один из лидеров немецкой социал-демократии Эгон Бар уже в 60-е гг. рассуждал о возможности того, что центральноевропейская система безопасности заменит в будущем НАТО и Варшавский договор (5, с. 3, 6).
Сами восточноевропейские интеллектуалы совсем не были готовы принять такую повестку дня. Но именно потому, что “сегодня Центральная Европа стала (для интеллектуалов Запада — А. М.) идеализированной Европой нашей культурной ностальгии, и поскольку это имеет много общего с тем способом артикулировать оппозицию советской доминации, который выбрали многие видные диссиденты, возникли условия для диалога”, — писал Джадт в 1989 г. (15, с. 48).
Сама инфраструктура этого диалога была прежде всего западной. Конечно, активисты “Солидарности” встречались со своими чешскими и словацкими коллегами в горах на границе, обменивались опытом и литературой. Но эти встречи, ограничься все ими, так и остались бы интересным лишь для будущих историков эпизодом “польско-чешских революционных связей”. Идея Центральной Европы получила широкую известность и политическое значение прежде всего благодаря Западу. Именно здесь глашатаев идеи Центральной Европы стали переводить и печатать, и они сами читали друг друга по-английски, по-немецки или по-французски. “У них много больше шансов встретиться друг с другом в Нью-Йорке и Париже, чем в Варшаве и Праге”, — писал Т. Г. Эш в 1986 г. (4, с. 211).
Но диалог этот разворачивается в пространстве своеобразной полу- коммуникации — западные интеллектуалы используют концепцию Центральной Европы, чтобы обновить и переформулировать политические конфликты у себя дома, а диссиденты от Варшавы до Будапешта никогда ни на секунду не готовы согласиться с тем, как западная публика на них смотрит (15, с. 51). Это очень важное наблюдение сохраняет актуальность и сегодня. При этом покровительственное, порой снисходительное отношение, так часто раздражающее людей из Праги, Варшавы или Будапешта в их общении с людьми из Парижа или Вены, совсем нетрудно отыскать в их собственном отношении к людям из Москвы или Киева. Модель полу-коммуникации воспроизводится порой с точностью до мельчайших деталей.
Запад был не только ареной этого дискурса Центральной Европы, но и главным адресом послания, которое инициаторы дискурса по советскую сторону “железного занавеса” вкладывали в него.
Тема Центральной Европы заново начала звучать в работах восточноевропейских диссидентов в начале 1980-х гг., вскоре после поражения “Солидарности”. Настроение во всех странах советского блока было тогда очень мрачным: очередная, наиболее мощная попытка освободиться, потерпела неудачу, причем для подавления движения даже не понадобились силы СССР. Венгерский герольд темы Центральной Европы Дьордь Конрад дал своей книге “Центральноевропейские медитации” многозначительный подзаголовок “Антиполитика”. Первому западному аналитику и пропагандисту этого нового дискурса Т. Г. Эшу не составило труда заметить, что антиполитика в конечном является лишь следствием того, что политика невозможна (4, с. 208). Столь же мрачно звучат и первые вариации на тему Центральной Европы у Милана Кундеры: “Центральной Европы больше не существует. Три мудреца в Ялте разделили ее надвое и приговорили к смерти. Им было все равно, что станет с великой культурой” (17, с. 29). Никакой практической программы диссиденты предложить не могли, и даже в 1988 г. многие из них, подобно венгерскому литературоведу Эндре Бойтару, считали, что “выйти из потока можно только ценой катастрофических событий”, под которыми Бойтар подразумевал новую мировую войну (6, с. 268).
Однако, как было уже сказано, на этот раз выступления восточноевропейских интеллектуалов получили на Западе качественно иной отклик. Это произошло не сразу. Переломным моментом стала публикация в “Нью-Йорк Таймс” в апреле 1984 г. статьи М. Кундеры “Трагедия Центральной Европы”. Статья была тогда же перепечатана в “Die Zeit” и “Le Monde”, а в конце года появилась в английском журнале “Granta” (№ 11, 1984) под более определенным названием, которое Кундера изначально дал тексту: “Похищенный Запад или прощальный поклон Культуры”. Этот текст был сознательно сконструирован как “послание” Западу, и очень удобное для адресата послание.
Кундера обвинял Запад в том, что тот предал Центральную Европу, отдав ее Сталину. Последствия Ялты были разрушительны для Европы в целом, потому что именно в Центральной Европе билось сердце европейской культуры, ее наиболее живой источник. Даже сейчас, в 80-е годы, здесь сохранились в борьбе с советско-русским коммунизмом самые чистые и плодотворные образцы европейской культуры. Долг Запада — вмешаться, не только из чувства вины, но и в своих собственных интересах, потому что лишь воссоединившись со своей похищенной частью Запад может обрести целостность.
Эта статья Кундеры отличалась от других современных ей текстов о Центральной Европе не идейным содержанием, но предельной откровенностью пропагандистского высказывания. Трудно однозначно судить, получила ли она столь широкое распространение из-за этих своих качеств, или Кундера изначально писал “на заказ”. (Напомню, что статья практически одновременно вышла в ведущих англо-, франко- и немецкоязычном изданиях.) Как бы то ни было, эффект, который Эш сравнил с шоком от “Архипелага ГУЛАГ”, был достигнут. Запад получил идейное знамя для завершающего этапа борьбы с “внешней империей Кремля”.
РОССИЯ В “ДИСКУРСЕ О ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ”
А. Нойман прекрасно определил роль России для дискурса о Центральной Европе как роль “конституирующего чужого”. В современном “издании” концепции Центральной Европы Запад играл двойственную роль — роль “иного” и одновременно “своего”, в то время как Россия выступает в однозначной роли “чужого”. Именно через описание отличия от России доказывается “западность” Центральной Европы. Именно Россия выступает и как главный виновник “трагедии Центральной Европы”, и как главная угроза ее будущему. Кундера вполне откровенно заявлял, что, говоря о чуждой цивилизации, имеет в виду именно Россию, а не только СССР. Немало других участников дебатов о Центральной Европе это подразумевали. Эш, в частности, отмечает, что контекст, в котором Конрад или Гавел употребляют понятие Восточная Европа, никогда не бывает позитивным (4, с. 183—184).
Две важных и связанных с Россией темы в дискурсе о Центральной Европе — это мотивы “жертвы” и “сопротивления”. Все претенденты на место в Центральной Европе — неизбежно жертвы[7]. Причем в наиболее тенденциозных версиях, например у Кундеры, вина не только вполне вынесена вовне, но и четко расписана на две составляющие. Деструктивная роль целиком отдана России. Причем именно России, а не СССР, который рассматривается как вполне “органичное” воплощение “русских черт”. Другой виноватый — Запад, отдавший в Ялте Центральную Европу на растерзание неевропейским варварам. Такое распределение вины взывает к Западу об искуплении за отступничество не только от Центральной Европы, но и от своих фундаментальных ценностей — то есть взывает о вмешательстве, о “возвращении долга”. Русским отказано в праве считать себя жертвами того же коммунизма, и на них возложена вся полнота ответственности за несчастья Центральной Европы. Разумеется, попытки представить русских исключительно как жертву (германского генштаба, “мировой закулисы”, еврейского заговора, безродных космополитов, латышских стрелков, поляка Дзержинского — список можно продолжать), нередко встречающиеся в нашей публицистике, — пошлы. Но не менее пошлы и попытки представить исключительно как жертвы внешнего или “инородческого” вмешательства народы других стран. Об этом напомнил Кундере Милан Шимечка, когда написал, что труды по разрушению культурных достижений пражской весны и гонений на интеллектуалов взяли на себя главным образом вполне местные, вполне чешские и словацкие люди (27). Кстати, биография самого Кундеры, в возрасте 19 лет в 1948 году вполне добровольно вступившего в Коммунистическую партию, прекрасно иллюстрирует правоту Шимечки (19).
Тот же Шимечка указал и на другой элемент явной тенденциозности Кундеры, когда написал, что не Сталин, но Гитлер положил “начало конца” Центральной Европы (20), в том числе уничтожил тех, кого Данило Киш (16) назвал самым полным воплощением центральноевропейца, — евреев этого региона. Причем и во время войны, и, что особенно позорно, в первые годы после нее местные жители практически во всех без исключения странах региона поучаствовали в этом процессе. Можно добавить, что другую ключевую группу региона — немцев — после войны извели под корень, частично в погромах, но главным образом изгнанием, тоже местные жители.
В СССР статья Кундеры и близкие к ней по духу тексты практически не получили отклика. Их откровенно антисоветский характер сделал их добычей спецхранов. В то же время из-за своей столь же откровенной русофобии они не могли стать популярны в Самиздате. Только представители русской эмиграции вступили с Кундерой в полемику. В. Максимов сделал это в свойственном ему агрессивно-простоватом стиле, предъявив Кундере счет за белочехов, которые не захотели помочь белым в борьбе с большевиками, за что, по мнению Максимова, заслуженно и поплатились после Второй мировой войны (1). Но были и более серьезные реакции. Беседы с Л. Копелевым подтолкнули М. Шимечку вступить с Кундерой в полемику по вопросу о его отношении к России (27, с. 157). Наиболее же основательный ответ Кундера получил от И. Бродского.
“К чести западного рационализма, призраку коммунизма, побродивши по Европе, пришлось отправиться на восток. Но нужно также отметить, что нигде этот призрак не встретил больше сопротивления, начиная от “Бесов” Достоевского и кончая кровавой баней гражданской войны и большого террора, и сопротивление далеко не закончилось даже сейчас. По крайней мере, на родине г-на Кундеры призрак устроился без таких проблем... Политическая система, которая изъяла г-на Кундеру из употребления, в той же мере является продуктом западного рационализма, как и восточного эмоционального радикализма”, — писал Бродский в 1986 г., когда эти рассуждения еще отнюдь не были общим местом (7, с. 479). Бродский весьма проницательно заметил, что Кундера и “многие его братья восточноевропейцы стали жертвами геополитической истины, придуманной на Западе, а именно концепции деления Европы на Восток и Запад” (7, с. 481) [8]. Под конец со свойственным ему сарказмом Бродский обратил внимание на то, что “претензии на культурное превосходство совсем не предотвращают стремления на тот запад, над которым Кундера это превосходство якобы ощущает... То есть он стремится именно в тот культурный климат, который породил эти предательства и который он критикует” (7, с. 482). То есть Бродский уже в середине 80-х поставил вполне точный диагноз: все рассуждения о центральноевропейской исключительности оказывались лишь декором базового мотива — стремления стать частью Запада.
Бродский, кажется, был первым, кто дал подробную критику главного основания мифа о Центральной Европе. Основанием этим была идеализация Запада, а с ним и Центральной Европы как “западной” в оппозиции Востоку. Свой ответ Кундере Бродский заключил фразой, которая может стать программой для замечательного исторического исследования: “Вторая мировая война была гражданской войной европейской цивилизации”.
Источник: magazines.russ.ru.
Рейтинг публикации:
|
