Валентин Курбатов – организатор и ведущий писательских «круглых столов» в Ясной Поляне, постоянный участник кинофестиваля «Золотой витязь», член жюри фестиваля документальных фильмов «Послание к человеку». Колоссальную роль сыграл он в возрождении памятников Пскова, в сбережении его культурного наследия.
Псковский кремль. Фото: Людмила Сапожникова / «Файл-РФ».
Валентин Курбатов. © РИА «Новости» / Михаил Фомичёв.
С членом Общественной палаты РФ Валентином Курбатовым корреспондент «Файла-РФ» Людмила Сапожникова встретилась в Пскове. Представляем читателю записанные у крепостных стен древнего города размышления известного литературного критика о современной России.
«Заграница»
Первый раз, когда я был «за границей» – это был город Тюмень. Я приехал – матушки мои, отель! В отеле бумажку надо заполнять иностранными буквами, латиницей! Обязательно, иначе не берут! Я заполнил, как умел, вспоминая посильные познания в немецком. Пошёл – охранник стоит здоровенный: на лифте, говорит, поезжай. Матушки мои, я такого лифта и не видал! «Сюда тычь, деревня!» Я говорю: «Сынок, давай тогда вместе со мною»… А уж когда мне открыли номер – а там экран в полстены, какие-то неслыханные баночки, притирания, ванны – я говорю: «Можно я ничего тут трогать не буду, лягу на половичке вот тут, и буду спокойнее и увереннее».
Огляделся – матушки мои! Бары, рестораны, парикмахерские, и последний пункт – приятные знакомства. Даже не решился спросить, что означает это таинственное предложение, которое отель делает каждому желающему.
И на всех стенах там – ранний Шагал, поздний Моне. Импортные ребята-то приезжают в эту самую Тюмень по своим газовым делам, чтобы посмотреть «Трёх медведей» шишкинских! Зачем им это всё? Они этого у себя дома насмотрелись!
А оказывается, эти добрые богатые тюменские ребята просто копировали целиком какой-то гонконгский отель, вплоть до картиночек на стенах, и эту «цитату» привезли…
Мы так жадно кинулись повторять чужое – то ли оттого, что новизна, то ли оттого, что долго всего этого не видели из своей счастливой нищеты – этого стеклянно-алюминиевого роскошного пространства вокруг. Как Москва-сити, строящийся сейчас. Там не смеют летать птицы, в этом городе. Там никогда не идут дожди, не идут снега! Это слепое, мёртвое пространство – птицы шарахаются, дожди облетают по краям. Радуга никогда не встаёт. И люди там –самые главные, самые предприимчивые, самые хваткие – они забудут простую русскую речь, забудут поневоле. Потому что они живут в этом пространстве.
То, что мы поневоле стали попадать в это «цитированное» пространство, может, самое горькое и есть.
Однажды ехал на заседание комиссии по охране памятников, ещё в прошлом созыве Общественной палаты, и думал: «Надо про русский язык что-то сказать». Единственное, что ещё не обесчещено, не оскорблено, не попрано среди всех памятников! Остальные задавлены безобразной застройкой – тот же Сити просто взрывает пространство города.
Волновался, целую страницу написал. Думаю, сейчас с выражением прочитаю. Сажусь на своё рабочее место – а там уже, как на всех заседаниях, проект решения, и там я читаю: «Девелоперы должны отдавать преференции инвестициям в кластеры».
Я подумал: чего ты, парень, сюда приехал, ты чего со своим языком сюда суёсси? Вон ребята какие сурьёзные, проблемы девелоперы решают – кластеры, инвестиции… А ты тут – добро, милосердие, справедливость, историческая память!
И наш город, при всей своей нежной старинности, когда стены даже должны диктовать человеку старинные глаголы – он ведь тоже не хочет отстать от общего движения. И вы увидите на всех улицах – вавилоны, супермаксимусы, империалы – всё только роскошное, супер и всякое импортное.
Заметил афишу в Татьянин день: «Женские бои в грязи». С эпиграфом: «Таньки грязи не боятся». И таньки наши, не боящиеся грязи, естественно, устремились…
Слово – властно, сильно, могущественно!
Можно и нужно уже не говорить, а криком кричать о том, что необходимо нам спасение.
Пушкинские праздники, которые были так царственно светлы, когда всё летело навстречу Слову. Гляди, гляди – Смеляков! Гляди – Кугультинов! – задыхаясь от того, что видели их только в учебниках, этих великих людей, несущих слово. Павел Антокольский там криком кричал, Белла Ахмадуллина царственно сияла…
Сегодня же эти праздники постепенно выдыхаются – и не от организаторов это зависит: выветривается само Слово. В нём теряется та мощная, властная сила, которая держала его. Сегодня Слово – в последней великой литературе большого стиля, деревенской литературе – это Распутин, Астафьев, Белов, Абрамов. С её уходом слово стало цветистее, щеголеватее, мы все пишем, как Набоков, но при этом щегольстве словаря ты чувствуешь, что уходит из пространства жизни земная основательность и плоть, уходит небо и земля.
Сама аудитория начинает понимать, что раньше она приходила на одни пушкинские праздники, одних поэтов слушать, а сейчас – другие.
В прошлом году я вёл торжественное открытие пушкинского праздника. Говорю – вам придётся податься чуть-чуть вперёд в кресле, потому что перед вами предстанет другая поэзия, не та, к которой вы привыкли в первые праздники. Она более умная, тонкая, расчётливая, может быть, более опустевшая, – но она старается, она что-то ищет в потёмках, нашаривает. Вглядитесь, говорю, вслушайтесь: вы поймёте, что вы в сотворчестве, вы собеседники! Поэт не утешает вас своим чтением, а криком кричит перед вами, как на исповеди, что ему одиноко, страшно, что он задыхается от этой брезгливой иронии, не зная, за что уцепиться.
Это способ защиты – ирония. Способ бегства. Ироническое телевидение, которое только забавляет с утра до вечера – это тоже бегство. Хорошо, если сознательное, но скорее – кем-то оплаченное бегство, чтобы нас скорее вывести из пространства исторических народов, сделать большим количеством потребителей бесконечных товаров, которые нам поставляют. Привозят шмотьё, продукты – всё чужое, всё!
Видно, потому и посылает нам Господь такие памятные даты, как 1150-летие русской государственности, которое будет праздноваться в Изборске в этом году в сентябре. Он же видит, что мы сами не справляемся, и посылает нам этот юбилей: ну, ребята, хоть перед юбилеем соберитесь! Это же ещё один повод вспомнить русский глагол, русскую силу, русскую стать и породу!
И в Вологде уже мы собирались в 1987 году, это было уже такое царственное ликование, победа в этом была слышна – и такая жадность…все празднования Дня славянской письменности и культуры, в которых мне перепала счастливая возможность участвовать – только в первом, пожалуй, не был, который устроил мурманский писатель Виталий Маслов, Царствие ему Небесное. Сам поехал в Болгарию, привёз оттуда образ, пронёс его с писателями через Мурманск – и пронёс с такой видностью всем и всюду, что на следующий год уже не могли не устроить этот праздник более серьёзно.
Она ведь не в «перестройке» и гласности, эта смена сломавшегося советского – и осмеянного, и одновременно для каждого сердца, кто жил там, вовеки незабываемого и святого, времени. Как его ни бесчестили, что с ним ни делали всеми силами, оно останется всё равно свято. Ведь оно было делом жизни отцов и дедов, поэтому оскорбить его, как мы сегодня навострились бесчестить это время – это плюнуть в лицо отцам и дедам. Плевок возвращается страданиями и беспамятностью.
В это «перестроечное», плюралистическое время мгновенное восстание родного, желание это родное воскресить – оно и побуждало желание собираться в той же Вологде, когда Клыков открывал памятник Батюшкову, предшественнику русского слова, тайному учителю Александра Сергеевича в этом слове и ясности.
Приезжие искусствоведы и писатели поднимались на колокольню Святой Софии. Прикасались, ещё очень робко, к молебнам, посвящённым Кириллу и Мефодию. Многие, робея, переступали пороги храмов.
А на следующий год, когда празднование дня славянской письменности и культуры в Новгороде совпало с тысячелетием крещения Руси – и уж тут-то, конечно, празднование развернулось в такую мощь, что весь город гудел.
Это не были те мероприятия, которыми сегодня, к сожалению, часто кончаются праздники славянской письменности и культуры – мероприятия с тем или иным количеством фольклорных песен, танцев, воспоминаний – а было вот именно общее стремление в речах Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Дмитрия Балашова, Виктора Астафьева, Сергея Залыгина, была радостная перекличка, объятия всех со всеми, и все мы чувствовали, что слово властно, сильно, могущественно, оно может многое сделать!
Мы вышли в чистое поле
Спасёмся ли? Спасёмся, если догадаемся, что проблема, перед которой оказались мы – проблема не только наша, русская, это проблема всего нашего доброго мира.
Он стоит в предпотопном состоянии, как будто исчерпал все свои возможности. Бегал-бегал, как собака за хвостом. Революция – контрреволюция, реформация – контрреформация, и так далее. Этот круг, кажется, уже истоптан насквозь – мы только повторяем.
Почему и начинаем снова читать от Платона до сегодняшнего Пелевина – и чувствуем, что цитируем одни и те же по кругу вращающиеся слова, как будто ушла та подлинная, ясная, строительная жизнь. Мы уже тексты строим из цитат – не рождается сегодня мощная философская ясная мысль, ибо она рождается от плоти, от земли и неба.
На нашем знамени было начертано – «постмодернизм», а теперь уже и «постистория», и «пострелигиозное сознание». «Пост» – следовательно, всё кончилось, занавес задёрнулся. Мы вышли в чистое поле. И догадаться надо об этом – и, следовательно, начать новый виток человеческого существования. Я думаю, мы рано или поздно об этом заговорим…
У нас есть замечательный пример – Лев Николаевич Толстой с его «Войной и миром», где бежит Андрей Болконский со знаменем в Аустерлицком поле, в белом мундире, – красиво! И вдруг падает, подстреленный, роняя знамя. Видит над собой небо и думает: куда мы бежали, зачем, что это? Он видит небо – как ту божественную вертикаль, по которой должно идти человечество, ибо там – смысл и логика.
А мы продолжаем бежать. Хорошо, если со знаменем, а чаще уже и без него, бежим и бежим. Но когда-то нам предстоит вспомнить, что человек построен, как крест – вертикаль и горизонталь.
Василий Васильевич Розанов говорил, что все эти великие походы, Александр Македонский, Ганнибалы, все эти переходы через Бог знает что – всё это опера, а настоящая мировая история начнётся, когда заговорят друг с другом мировые религии.
А они ещё друг перед другом шапки не снимали… Только сейчас снимают – в Ливане, в Египте, в Сирии, у нас в Чечне – но снимают с каким-то злым ожесточением, не вслушиваясь в самое главное, – в тот главный посыл, который должен держать каждую религию – то самое небесное единство, построенное, как райский сад.
Господь говорит: ну что, ребята, догадались, зачем вы призваны и куда идём? Тут идут французы стеной, тут идут русские, англичане, немцы – интересные друг другу как немцы, как англичане, как французы, а не как среднее глобалистское стадо – все на одно лицо, с общей культурой, все, как выжженный Ливан, как выжигаемая Сирия, как выжигаемый Египет, который тоже становится постепенно безликим пространством, среднедемократическим.
Об этом в Пскове думаешь чаще, чем где бы то ни было, потому что мимо чего мы с вами идём – вдоль крепостной стены, за городом идём, заметьте, город там, за стеной, – мимо крепостных стен и башен, мимо собора Святой Троицы!
Молодым людям ещё не до того, они пока ещё радуются ненасытной радостью жизни, молодые зверьки – а когда человек уже пожил, многое повидал и сам заводит детей, а то и внуков, он начинает догадываться об этих главных вопросах, которые ставятся перед нами.
И может быть, самое дорогое в этих старых городах – просто слышать в этих стенах ту земную длящуюся историю, которая себя отстаивала, строила, созидала, – наконец, которая была ещё историей, не постисторией…
Жить надо – вперёд
То, что мы оказались в новом совершенно пространстве – это самое трудное. Я понимаю, правительствам тоже трудно – и нашему, и остальным всем. Они только притворяются отважными. Меж тем, как только приходят домой, глядят в зеркало – ну что, парень, что завтра-то будем делать? Ну конечно, восстанавливать что-то, проводить дороги, гостиницы строить, возвращать памятники.
Псковская крепость, Свято-Троицкий кафедральный собор. Фото ИТАР-ТАСС.
Но это всё возвращение, возрождение бесконечное… Надо поднимать знамя не возрождения, а рождения! Мы предстоим перед необходимостью рождения нового качества.
Жить надо. Память должна быть, но жить только памятью – это значит стать цитатой самого себя. Жить надо – вперёд. Для этого надобны заводы, для этого надобно сельское хозяйство.
Когда остаются одни памятники, нет за ними мощи оборонной, космической, тяжёлой промышленности, лёгкой, сельского хозяйства – памятники становятся эфемерными, перестают работать. Они подкрепляются силой и волей нормальной живой жизни, без этого они становятся театральными декорациями. И человек в них приходит – и ведёт себя как театральный персонаж. Рядится в исторические памятники, а не живёт ими.
Мы же не можем построить такие храмы, которые строились в XVI веке. Они были другие, – то, что мы сегодня делаем – это архитектура. А тогда приходили мужики с кельмами, с мастерками, рисовали на земле план, периметр этого храма, и – Господи, благослови! На десять метров подняли – добавим, мужики, тут ишшо полстенки, а тут выгнем покруче! И храм получается живой, он не строится – он рождается!..
Мы и с Саввой Ямщиковым об этом говорили. Я ему говорю: «Поехали, Савва, я тебе покажу, что делается с памятником Богоявления на Запсковье!»
Замечательный храм, его восстанавливал великий архитектор Юрий Павлович Спегальский. А после войны его начали делать новые мастера – и сделали таким щегольским, таким…
Тогда все храмы обмазывали рукою, как молитва моя – теперь это всё делается мастерками. Ровно, красиво. Приходишь и думаешь – почему у тебя сердце не горит в этом храме? Молишься через силу, либо дежурно обмахиваешься крестом. Потому что храм не рождён, он сконструирован механически! И алтарь там тоже типовой, софринский, какие делают для вокзалов.
А храм, который рождён в XVI веке, криком кричит, сопротивляясь этому типовому, мёртвому внутри него!
Это зримый образ сегодняшнего православия, которое вошло в старые стены – и вроде вносит новые элементы, но вносит тоже с какой-то декоративной памятью, и молитвы сейчас – как цитаты, как упражнения. Вот почему церковь пока всё не встанет во властной силе, в которой она должна была бы встать.
…Вчера приехал из родного Чусового. Там построили новый город, а старому сказали – замри! А он отмер, но отмер в другом смысле – потому что его забыли. Новый город строят, а этот – доживает. Упали все балконы, всё выкрошилось – но вставлены европейские окна…
Миленький мой, это же портрет Отечества нашего: мы глядим в европейские окна из облупленных стен! Не понимаем, что их нужно привести в соответствие, стены не забыть. Если хочешь, чтобы они с окошком были похожи – делай что-нибудь!
«Деревня – наш кабинет…»
Главное всегда хочется сказать – нам нельзя всем переезжать в город, мы были от века крестьянской землёй. В крестьянской земле сложена наша вера, в крестьянской земле рождена наша почва, наш язык рождён там, между христианством и крестьянством.
На родном Урале – там хоть пространство, там горы, там глаз утешен этим движением. А еду от Москвы, и начиная от Твери – брошенная земля. Она была мелиорирована когда-то, и вся эта мелиорация, всё это умерло и ольшаником диким затянуто, дикими травами…
Я говорил когда-то в Общественной палате, что лучше проводить заседания Государственной думы с новыми законами о земле посреди вот этой дикой, запущенной, с провалившимися крышами коровников, рухнувшей, обесчещенной земли. Там, говорю, повернётся ли у вас язык договорить хоть половину фраз, которые вы говорите? Вы вдруг поймёте, – а если ещё понаставить камеры со всех сторон, то все поймут – опустошённость законов, которые вы принимаете.
Видимо-невидимо, страшно представить, сколько этих законов за эти двадцать лет после «перестройки» принято, поправок к ним, комментариев, уточнений, – ни один состав тяжеловесный не увезёт! А по содержанию – унесёт и мальчик грудной, потому что они – как воздушный шарик. Они внутри пусты, они не работают!
Нас сгоняют в города, и тем самым у нас отнимают Родину. В города переводят – один мощнее другого, вертикальнее и вертикальнее, они отрываются от самого пространства Родины. А вроде за благо выдаётся: что там по деревням-то мыкаться, когда есть мощные индустриальные центры? А в индустриальных центрах человек оказывается без Родины...
Школы в большие центры съезжаются. Вроде и хорошо: что мальчик будет маяться у себя в крошечной деревеньке? Пусть лучше живёт в центральной усадьбе! Но он остаётся безродным, эдакой перелётной птицей, у которой нет корня.
Для одного мальчика оставляйте пять учителей в школе, если хотите спасти нацию!
Но нет – всё же свозится в центры, и в результате мутация народная происходит. И мы сами видим каждый раз, по себе это замечаем, когда в зеркале, в своём отражении ловим что-то чужое, чуть тронутое европейским не знаю чем... чем-то лжеевропейским.
Нам нельзя им подражать хотя бы потому, что они жили в нормальном историческом длящемся ровно пространстве – у нас же всё время скачками, прыжками, переделками, реформами, чуть ли не каждый год. Там всё-таки религиозное, историческое стояние вырабатывало защитную стихию. А у нас – нет.
«Да» хочу услышать!
Мы плохо читаем! Нас Александр Сергеевич учил в «Борисе Годунове» – сыну своему Борис передаёт власть и говорит: «Не изменяй теченья дел. Привычка – душа держав». Где, от кого вы в России слышали эти слова?
И почитайте монолог Пимена, как надо наследовать власть! Александр Сергеевич юношей, в 25 лет уже это знал! А эти уже седобородые мудрецы ведать не ведают: «Пускай они своих царей великих поминают за их труды, за славу, за добро. А за грехи, за тёмные деянья Спасителя смиренно умоляют...»
Памятник Александру Невскому в Пскове. Фото ИТАР-ТАСС.
Вот если бы у нас господин Ленин смиренно умолял за грехи Николая и продолжал дальше, и точно так же Сталин умолял бы за грехи Ленина – и продолжал дальше, и Брежнев, Хрущёв, и так далее... Смиренно умоляя Спасителя! А ведь получаем: «Эти подлецы мне что оставили, какую власть!»
И это – конец! Обрыв! И снова начинает сам с себя, не прибиваясь к чему-то…
…Один только призыв: читайте родную русскую литературу. Самыми простыми словами сказать хочется: любите книгу – источник знаний! Начинайте заседания государственных комитетов, правительства с цитаты какой-нибудь. Хотя бы небольшой обрывочек из русской литературы, из того же Толстого, Достоевского, Чехова, Пушкина – вы вдруг поймёте, что у вас появляется ответственность перед словом, перед мыслью, перед традицией.
А так – как в чистом поле, как будто никакой великой традиции нет, всё с меня началось – мной же и закончится. Так мы станем одной Болотной площадью по периметру всей нашей страны. Не в знаке сопротивления, а именно болотной – затянутой ряской, болотной усталостью.
Они же выходят на Болотную площадь, эти ребята – ты их спроси: ты чего хочешь-то? «Нет!» – решительно говорят! А я «да» хочу услышать. Сформулируй мне это «да», господин Немцов, или там, не знаю, Лимонов, Борис Акунин, Людмила Улицкая, кто бы там ни выходил. Выйди – и ясно, осмысленно напиши: хочу вот это, ребята, это и это. Первое, второе и третье! И мы скажем: ну, мужик, это здорово, мы тебя выбираем!
Но пока они сами не знают, чего хотят. Они знают, что многое как-то всё не так, но у них нет ответа на самый главный вопрос, о котором мы с вами пытаемся сказать. Нет этого Аустерлицкого поля, нет понимания, что это проблема не только родного Отечества – нужно просто выпрямиться и поглядеть со страшной ответственностью перед небом, землёй, традицией, историей, а не перед предшествующим кабинетом.
Глядеть надо на то, что вдали, – на монаршую историю, старообрядчество, раскол, родную церковь. Глядишь, если будешь в это зеркало смотреть – что-то выработается в словаре, в поведении, во всём.
Один Никита Михалков, как ни относись, написал свой меморандум. Экономика, политика, государство, армия, сельское хозяйство – всё было перечислено. Я немедленно пишу Евгению Павловичу Велихову, что нужно это обсудить на общем пленарном заседании Общественной палаты – он мне даже не отвечает!
Заглядываю в Интернет – и первый же комментарий к этому меморандуму, который я вижу: «Ни асилил. Многабукав». Вот такой способ реакции...
Некоторые говорят, что вот, Михалков не сам написал, это за него кто-то сочинил. Не важно, кто сочинил! Важно, что он собирается своим детям, своим дочерям отдать государство, которое он сформулировал. Чтобы оно было такое! И что бы проще – обсудить это всё? Сказать, – тут он заблуждается, тут не прав, тут враньё, это красноречие Никитино, а вот это хорошо! Всё!
Ведь человек нарисовал, начертил за правительство программу – им бы только поблагодарить! А каждый начинает со своих. В результате все министры сейчас полетели – новенькие прилетели. Они же тоже начнут с новой страницы, тоже каждый постарается обесчестить предшественника! Что он мне оставил, что вы с меня спрашиваете?
Это – наше наследие. Мораль: только криком кричать! Будем надеяться, что постепенно получится...
Почувствовать себя народом
…Всё время меня мучила вот эта «конкретность». Конкретность – это попытка уйти от самых сущностных вопросов. Давай, старик, мы должны к утру сделать вот это! Это хороший способ, правильный, но вот это «к утру» – оно развалится к вечеру, если я построю без мысли о том, что должно быть насущным.
Высокие слова – зеркало высокой мысли, и когда тебя лишают их, тебя лишают самой мысли, её высоты, тебя силком загоняют в коротенькую мысль и коротенькое миропонимание – вот тебе коридорчик, и там живи.
День простоять да ночь продержаться, как писал дедушка нашего реформатора Егора Гайдара в «Мальчише-Кибальчише». Когда это написано на знамени государства – это очень тревожно. Видишь, что знамя поднимают – но сердце не встаёт. Ты сам можешь встать, но в душе ты – сидишь.
Крестный ход. Фото ИТАР-ТАСС.
Всё связано со всем, и это сегодня мучительнее всего видно. Порознь ничего не существует, мы связаны всем – и музыкой, и гимном, и гербом, Отечеством, высокорелигиозной мыслью, церковью, – всё глядит друг на друга, всё только друг с другом может что-то сделать! Не возродим духовного стояния, духовной твёрдости, пространственности русской мысли, не почувствуем её простор – ничего не получится...
Летишь в какой-нибудь Иркутск целый час над тайгой, ни кустика, ни огонька – ночь! Огромное пространство, которое должно в душе жить…
Душа должна чувствовать волю и власть, с которой мы зачем-то завоёвывали эту землю, чтобы она растила нашу душу такой пространной. Чтобы почувствовать, что такое народ.
Раньше, когда человек говорил слово «народ», он понимал, что говорит. Слышал – и зябла спина, потому что это что-то такое – не ты, не я, не он – это единое.
Сейчас мы говорим это слово – и чувствуем, что за ним ничего не стоит. Оно выветрилось в «население этой страны», в огромное количество индивидуальностей.
А соборность, – слово, которое теперь и церковь не произносит – это собрание сильных личностей, перед Богом каждая из которых лик Господень в себе хранит, но личность – именно как лик, как отражение неба. И тогда человек сам, один перед Богом стоит – это ответственность, и соборно стоят перед Ним – личности. Они не порознь – они вместе, одним небом накрыты, одним Богом. Из индивидуальностей соборность не сделаешь, много отдельных людей не являются ни народом, ни церковью…
Источник: file-rf.ru.
Рейтинг публикации:
|
