А.Б. Асташов
Общество не может обходиться без прошлого. Так выравнивается стратегия поступательного движения, соотношение настоящего, прошлого и будущего. Общество живет между социальной ностальгией и социальной амнезией. Оба эти направления аномичны и в то же время они являются частью действующего механизма создания социально-политических проектов, т. е. конструирования будущего. Это «будущее», однако, может быть поражено язвами прошлого, постоянно тянуть назад. Особенно это связано с переживанием негативного опыта прошлого, которое или мешает, или искажает проект будущего. Сильнее всего это связано с травмой, т. е. есть психическим переживанием неудачного, а порой и унизительного опыта прошлого. Предметом настоящей статьи является влияние исторической травмы на проекты будущего.
В последнее время в различных национальных сообществах в русле «лавины истории» все чаще поднимается вопрос влияния исторической, или культурной, травмы на его будущее. Порою такое пристальное внимание к негативным сторонам в собственной истории дает повод рассуждать, что такие общества скованы с прошлым, вообще испытывают недостаток в свободе преобразовать будущее. Некоторые исследователи полагают, что прошлое вытесняет будущее, что изобилие травмирующих воспоминаний может быть важной причиной отсутствия у Запада проектов более гуманного будущего[1]. Дело дошло даже до ответственности не собственно за события мрачного прошлого (Холокост, отношение к пленным во время военных конфликтов), но за пассивность в качестве свидетелей прошлых злодеяний. Ставится вопрос о моральном отказе быть пассивным свидетелем по отношению к прошлому[2]. Подобные вопросы все чаще ставятся и в российском обществе[3].
Существует, однако, проблема определения травмы и характера ее влияния на будущее. Здесь профессиональный историк в отличие от политолога или социолога сталкивается с трудностями. Как отделить историческую травму от наслоившейся коллективной памяти, или навязанных ей политической системой, средствами массовой информацией представлений о прошлом? В России есть особенности восприятия и констатации исторической травмы. Образы будущего в представлениях прошлых поколений – радужные, а образы прошлого в сегодняшних поколениях – часто мрачные. Травма может быть представлена как травма исторической памяти всего населения в целом, доминирующего сознания в нем, а может быть и как травма конкретных носителей исторического опыта, для которых она является всего лишь констатацией неудачного опыта. Необходимо учесть и нехватку идентичного современного российского общества, вообще его предрасположенность к травматизации. Любой неуспех его фрустрирует: будь то сообщения о потере позиций России на международной арене, неуспехах в экономической области или даже банальном проигрыше в футбольном матче национальной сборной, или тем более проигрыше на Олимпиаде, что представляется как коллективная паника. С другой стороны, общество склонно забывать травматические периоды и преувеличивать периоды гордости. Это происходит в рамках «вытеснения» негативных воспоминаний для сохранения национальной идентичности[4].
В литературе довольно подробно проанализирована сама концепция культурной, или исторической, травмы. Прежде всего, отмечается, что травма наносится быстрыми, масштабными изменениями, что приводит к негативным дисфункциональным последствиям. Такие последствия могут быть результатом как экзогенных (войны, природные катаклизмы), так и эндогенных, внутренних влияний (кардинальные реформы, революции). Травма предстает как глобальная дезадаптация общества к изменившимся условиям существования. Следовательно, механизм преодоления дезадаптации как раз предполагает прекращение действия травмирующих факторов, т. е. построение социально-политического проекта, который исключит «навсегда» такую ситуацию, а следовательно, и возвращение травмы. Таким образом, важнейшими составляющими исторической травмы являются посттравматическая адаптация («социальный контроль») общества.
Называют и «культурные рамки» травмы: чем больше разрыв между обычной и измененной средой, тем выше степень «культурного шока». Влияет на историческую травму также объем перемен, сама сфера базовых ценностей правил, центральных ожиданий – тем сильнее она чувствуется. Разделяют также виды действия травмы на биологическом, демографическом уровне на социальную структуру и на культуру[5]. Последний вид травмы затрагивает нормативные, аксиологические, (ценности, нормы, правила, роли, стили, вкусы и т. д.) и когнитивные (верования, убеждения, доктрины, теоретические построения, парадигмы) компоненты, а также осмысление отрицательной оценки исторических событий. В этом случае говорят о нарушении национальной идентичности. Сама культурная травма представляет «коллективное явление, условие, испытанное группой, сообществом или обществом в результате разрушительных событий «культурно» интерпретируемых как травмирование. Образ, понятие коллективной травмы возникает, когда: а) люди разных возрастов говорят о существенном и навязанном изменении ценностной системы, которое приходится на один и тот же исторический период (война, оккупация, революция и т. д.); б) случаи насилия и связанные с ними изменения менталитета содержат достаточно много общих черт (массовые депортации, бытовой шок, идеологические притеснения и т. п.); в) символическая интерпретация событий, вызвавших коллективную «травму», содержит схожие оценки разных респондентов («общенародное бедствие», «коллективный позор», «национальная катастрофа» и пр.); г) индивидуальные биографии отражают коллективные стратегии преодоления «травмы». «Культурная травма» – когнитивное построение, выражающее кризис идентичности, в центре которого стоит некий мифообразный дискурс, акцентирующий «свое» и «чужое» и обостряющий их противостояние[6]. Это коллективный феномен, который порождает разрушительные события. Травма распространяется среди членов определенной группы, разделяющих этот факт, интерпретируется и воспринимается группой как нечто, принуждающее и налагающее обязательства на их действия[7]. Исследователи отмечают, что именно сфера культурных изменений считается наиболее травмогенной, где травмирующая ситуация разрушает «культурную ткань общества» и, «как все феномены культуры, обладает сильнейшей инерцией, продолжает существовать дольше, чем другие виды травм, иногда поколениями сохраняясь в коллективной памяти или в коллективном подсознании, время от времени при благоприятных условиях, проявляя себя»[8].
В литературе называется основной комплекс стратегий преодоления культурной травмы. К ним относят инновационную стратегию – быстрое восприятие новых навязанных ценностей; ретреатизм – уход от травмы в пассивность, смирение и маргинализацию, возникновение «двойных» стандартов, желание забыть то, как было «прежде»; ритуализм – принятие новой системы и стремление лишь найти лучшую нишу для себя или своей группы, обретение уверенности через традиционные образцы поведения, даже если в новых условиях они ведут в тупик; бегство – внутренняя или внешняя эмиграция и т. д.; анархизм, или «бунт», – активное неприятие всего нового[9].
Российской цивилизации неоднократно наносились исторические травмы. Как крушение прошлого мира, наступление «казней египетских», приближение «страшного суда» представлялись, например, населению последствия татаро-монгольского ига, что и обусловило принятие проекта построения «Московского государства», «Нового Израиля», прибежища «истинно верующих» посреди «греховного мира». Но и реформы, разного рода стратегии прорыва часто травмировали российское общество. Так, в ходе Петровских реформ травма населения впоследствии была забыта, а обществу в целом реформы приносили устойчивость, выгодную прежде всего именно имущим, служилым слоям. Таким образом, в памяти остались только прорывы деяний Петра Великого. С другой стороны, быстрые преобразования, например в ходе Великих реформ, привели к разочарованию как среди масс населения, так и в руководящих кругах. Выходом из этой травмирующей ситуации стал проект «народной монархии» с ее отгороженностью от модернизационных перемен, активное использование стратегии ретреатизма. Это привело к серьезным деформациям в социально-экономической и социальной сфере, принудив государство сначала к ускоренной модернизации, а затем к ускоренной социально-политической реформе, проводимой авторитарными методами и на крайне ограниченном временном отрезке, что и привело к масштабному кризису эпохи «войн и революций».
После поражения (фактического) России в годы Первой мировой войны была предпринята цельная, бескомпромиссная стратегия прорыва на путях сначала «мировой революции», инициатором которой должна была стать Россия, а затем, после неудачи мировой революции, что явилось дополнительным травмирующим фактором, – принятие инновационного плана (на этот раз успешного) «строительства социализма в отдельно взятой стране».
После травмы, нанесенной неэффективностью социалистического проекта в период перехода к постсовременному обществу в конце ХХ в., резким ухудшением жизни населения, развалом советской империи, была выбрана сначала стратегия радикального обновления в рамках «дикого капитализма», а после его неудачи – двойная, модернизационно-ретреатистская стратегия для различных слоев населения. Ее особенностью является постепенная модернизация всего объема социально-политических отношений с внедрением национальной идентичности посредством культа ностальгии по прошлому величию страны, консерватизма, даже умеренного национализма. Такая стратегия обращения к прошлому как к защитному варианту есть открытие «ящика Пандоры» прошлых травм. Таким эффектом, например, чревата идеализация Великих реформ или «выигранной» Первой мировой войны в проектах меморизации этих событий фонда «Русский мир»[10].
Для учета влияния исторической и культурной травмы на будущие социально-политические проекты в России существуют серьезные препятствия. Они связаны с самим восприятием исторической и культурной травмы различными группами общества или даже прямым противопоставлением самого факта травмы как цены перемен и эффекта от них как в целом положительного явления. Существуют серьезные разногласия в оценках таких явлений в русской истории, как деятельность Александра Невского в утверждении ордынского ига, политика Ивана Грозного, реформы Петра, правление Сталина и др. Сколько бы ни писали историки о «царстве террора» в годы Ивана Грозного, или о непомерной цене реформ Петра Великого, в исторической памяти сохранилась бинарная оценка этих событий, не позволяющая, как полагают некоторые исследователи, успешно строить новые социально-политические проекты[11]. Население в нашей стране, например, мало интересуется вопросом репрессий в годы сталинизма, полагая это неважным по сравнению с свершениями в стране и особенно в годы Великой Отечественной войны. Населением не осознается как травма масса негативных с точки зрения мировых стандартов условий, обстоятельств, явлений в истории России. Пропорции травмы неясны, нет, в сущности, консенсуса в определении, «что такое хорошо, а что такое плохо», что есть предмет для гордости, а что – для переживания. Особенно неясно понятие травмы после Великой Отечественной войны, участники которой вообще путают травму с проявлениями моральной нестойкости, настаивая исключительно на героических сторонах «великой победы»[12].
Существуют серьезные разногласия и относительно самой необходимости культивирования исторической памяти, в том числе и в признании исторической травмы как ответственности за негативное прошлое. Наше общество не хочет слышать то, что не соответствует его представлениям о самом себе. А представления эти, с одной стороны, чрезвычайно идеализированы, с другой – абсолютно безответственны. Обращение к прошлому имеет сейчас исключительно значение социальной терапии: история (и историк) лечат общество, помогая ему забыться. Победа для нас — то прошлое, которое еще не прошло, а другого мы знать не хотим, подчеркивает историк и политолог Ирина Глебова. А ведь ее мы вспоминаем в антиевропейском контексте. Последняя война для нас – не часть Второй мировой, имевшая антифашистскую направленность, но Отечественная, призванная спасти государство от враждебных сил. Российская память о Победе, берущая начало в официальной трактовке войны еще сталинских времен, поддерживает представление об успешной конфронтации СССР с внешним миром. Она непосредственно связана с неугасаемой памятью о послевоенном сверхдержавном статусе СССР. Эта память – основа нашей национальной гордости и фундамент нашей идентичности. Социальные воспоминания формируются средствами массовой коммуникации, а потому влиятельны, где-то даже навязчивы. У нас история каждый раз подгоняется под общество. Иными словами, есть речь идет об анархической самопрезентации через прошлое[13].
Возникает вопрос о самом механизме формирования исторической памяти в современном российском обществе, где доминирующим в этом процессе является государство в его образовательной, идеологической политике. Таким образом, историку остается чрезвычайно мало место для проведения качественного исследования влияния исторической травмы на общественное сознание, а тем более влияние ее на создание и продвижение социально-политических проектов. В зависимости от политической конъюнктуры прошлое изменяется, вообще имеет тенденцию к непредсказуемости. Это прошлое, однако, не обладает признаками достоверности, верифицируемости, аутентичности, адекватности, является таковым всего лишь в качестве конструктов самих социально-политических проектов, ими, собственно, и формируемых. К этому прошлому фундаментальная наука имеет весьма малое отношение, хотя именно ее исследования, препарированные агентами актуальных социально-политических проектов, весьма активно используются методами, мало имеющими отношение к науке история[14].
Тем не менее были периоды в истории России, где культурная травма давала себя знать непосредственно, ею руководствовались широкие слои населения, давая почву для восприятия социально-политических проектов, в целом совпадавших с представлением как о травме, так и о будущем, и даже из этой травмы выводимые. Эта ниша в области исследования влияния исторической травмы на проекты будущего насыщена достаточным материалом для выявления объема и характера культурной травмы, с одной стороны, а с другой стороны – конструирования образов и моделей общественного переустройства непосредственно из культурной травмы без опасений быть обвиненными в мифологизации или даже прямой политической ангажированности. Такая ситуация образуется при характеристике влияния культурной травмы на социально-политические проекты в результате войн. В самом деле, война является классическим примером необходимости быстрой, всеобъемлющей организации общества под воздействием внешнего, т. е., вынужденного фактора. Война является примером крайнего напряжения сил общества во всех его сферах. Это касается даже выигранных войн, но носящих следы травмы длительное время. Наконец, война сама по себе связана с ожиданиями социально-политических изменений. Если война выиграна, то это означает совпадение «высокого мифа» войны с реальностью, а если война проиграна, то реальность требует перемен. Не случайно, что все преобразования в России происходили после поражений в результате военных конфликтов. И чем масштабнее было такое поражение (или столкновение и вызванная им травма), тем серьезнее были перемены, на которые эта травма оказывала значительное влияние.
Здесь, однако, следует уточнить понятие травмы как «исторической», отделить важность времени нанесения травмы от времени ее переживания. От этого зависит учет в проектах будущего травм прошлого. В момент нанесения травмы мы уже строим будущее, которое связано с отсутствием подобной травмы, невозможностью ее повторения. Это особенно касается травмы как травмирующей ситуации, длящейся относительно долго: например, нахождение в зоне военных действий, или в ситуации оккупации. Очевидно, это острое переживание травмирующих обстоятельств будет способствовать созданию такого будущего, которое исключит нанесение подобных травм. «Исторической» же культурную травму делает не время, то есть сам момент ее переживания, а обращенность в будущее как желание ее избежать.
Примером травмирующего обстоятельства, непосредственно повлиявшего на проектирование будущего России, является Первая мировая война. В ходе войны травма было нанесена подавляющей части населения, особенно наиболее его активной части – на фронте. Эта часть населения руководствовалась настоятельной необходимостью в дальнейшем сначала выйти из травмирующей ситуации, что и образовало конкретную необходимость создания краткосрочного проекта (путем революции, даже ценой прекращения войны путем «похабного мира» и т. п.), а затем – долговременного социально-политического проекта, исключающего подобного рода травмирующую ситуацию.
Эта поистине Великая война являлась первой мировой войной, войной современного общества, в которую вступила Россия, в которой процессы современности, modernity, далеко не получили своего развития. Война для России превратилась почти в мгновенное вхождение страны в современность в ходе военного конфликта. Десятки миллионов людей пережили миграционные перемещения, сравнимые с перемещениями в ходе грандиозных экономических преобразований (20 млн призванных на фронт, включая строительных рабочих, свыше 5 млн беженцев). В ходе войны армия испытала все признаки аномии в виде упадка дисциплины: массовое членовредительство, братание, сдача в плен, дезертирство. Во время войны получившим наиболее сильную травму оказалось крестьянство, как одетое в солдатские шинели, так и оставшееся в тылу. Крестьянство испытало культурный шок от столкновения с навязанной противником современной войной и комплексом военно-хозяйственных задач, в решение которых было втянуто практически все население России. Именно в рамках культурного шока широко распространились теории заговора против привычного уклада жизни со стороны «внутренних немцев», явление поиска врагов, что и диктовало создание «товарищеского» общества будущего, где не будет места многочисленным противникам. Война давала и методы построения такого общества в виде тотального насилия, что отражало перенесение фронтовой культуры на просторы гражданской жизни. Перенесенная травма от социальных лишений крайне широко ставила вопрос будущего социального обеспечения и его гарантий, равном доступе к социальным благам. Проект победы над внутренним врагом являлся замещающим способом ликвидации травмы в военном конфликте с врагом внешним, что обусловило «легкое» расставание с имперским прошлым. Травма определяла и более широкий проект в качестве действия, замещающего негативный опыт: создание новой реальности, пересоздание самой социальной ткани, общественного ландшафта, направленных на ликвидацию повторения травмирующих обстоятельств. Так образовался идеальный миф проекта нового общества.
Если для России эта травма избывалась в мифологическом социально-политическом проекте, в рамках которого происходило вылечивание населения и при этом одновременно – ликвидация социально-политических причин травмы, т. е. собственно обстоятельств нанесения травмы, то в Англии и Франции была только проблема психологического переживания травмы. Отсутствие канализирования травмы в рамках социально-политического проектирования привело здесь к феномену появления «потерянного поколения». Каждый конкретный человек решал эту проблему травмы сам, долго «лечился».
Для продвижения социально-политического проекта сама военная травма всячески актуализировалась в виде меморизации жертв «империалистической войны». Такие проявления травмирования были востребованы. И наоборот, отсутствие социально-политического проекта после Великой Отечественной войны сделало проявления травматизации неактуальными вплоть до нынешних дней.
Особенностью травмы после Первой мировой войны является возникновение травмы у групп профессионалов (офицеры, инженеры, врачи, юристы, вообще администраторы, ученые), остро переживавших поражения, неудачи армейского строительства, организации обороны и т. п. (травма в «профессиональной памяти»). Именно эти группы пыталась в последующем учесть ошибки в рамках нового социально-политического проекта по организации общества для обороны или предполагаемого военного конфликта. Так, неудачи русской армии по наведению дисциплины в области членовредительства, дезертирства, массового ухода в плен, мер по поддержанию моральной стойкости в виде действия военных судов или заградотрядов повлияли на выработку соответствующих мер, носящих характер социально-политических, оборонных проектов в ходе Великой Отечественной войны. Также сталинское руководство в целом преодолело травму неуспеха «мировой революции» в рамках проекта «построения социализма в отдельно взятой стране».
Приведенные рассуждения, аргументы и факты, возможно, будут способствовать продвижению научных исследований в области проблемы коммеморации. Как и на Западе, перед нами еще стоит неизбежность принятия страдания с сохранением надежды процветать, задача «дисциплинирования памяти»[15].
Опубликовано: Асташов А.Б. Историческая травма в социально-политических проектах // Будущее нашего прошлого: мат. науч. конф. Москва, 15–16 июня 2011 г. / отв. ред. А.П. Логунов; Рос. гос. гуманит. ун-т, Фак-т истории, политологии и права, Каф. истории и теории ист. науки. М., 2011. C. 44–55.
[1] См.: Snyder J. An Introduction to Trauma and Politics: Victimhood, Regret, and Healing // Amalgam. September. 2008. № 2 (1). Р. 19–20.
[2] Ibid. P. 24.
[3] Cм.: «Хроника научной жизни» «НЛО»: Магвайр М., Руттен Э. «Культурная память в России»: Первые совместные чтения Кембриджского университета и журнала «Новое литературное обозрение» // НЛО. 2007. № 87; Материалы научных чтений Кембриджского университета «Культурная память» в России (Кингс-колледж, Кембридж, 18—19 декабря 2008 г.). URL: http://www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/1286/1319; Шабаева Т. XIX Банные чтения: история как травма // Российская газета. 6. апр. 2011 г. URL: http://www.rg.ru/2011/04/06/bannie-chtenia.html; Программа «Банных чтений». URL: http://www.urokiistorii.ru/current/1452.
[4] См.: Бартов О. Травма и отсутствие после 1914 года // Травма: пункты: сб. статей / Сост. С. Ушакин, Е. Трубина. М., 2009. С. 687–702.
[5] См.: Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 6–10.
[6] См.: Аарелайд-Тарт А. Теория культурной травмы: Опыт Эстонии // Там же. 2004. № 10. С. 63–71.
[7] См.: Логунова Л.Ю. Влияние исторической травмы на семейно-родовую память сибиряков // Там же. 2009. № 9. С. 126.
[8] Там же. С. 126–127.
[9] См.: Штомпка П. Указ. соч. С. 9; Аарелайд-Тарт А.Я Указ соч. С. 70.
[10] См.: http://www.russkiymir.ru/russkiymir/ru/news/fund/news0478.html; http://www.russkiymir.ru/russkiymir/ru/news/common/news16768.html
[11] См.: Плат Кевин Ф.М. Травма и общественная дисциплина: текст, субъект, память и забвение // http://www.urokiistorii.ru/current/1452.
[12] См.: Мерридейл К. Сознание коллектива: травма и контузия в России XX века // Травма: пункты… С. 608.
[13] См.: Глебова И. Мобилизация прошлого / Уральский государственный университет им. А.М. Горького (УрГУ) Skip // Урал. 2009. № 8. URL: http://magazines.russ.ru/ural/2009/8/pu18.html. См. выражение подобных же опасений: Дубин Б. Память, война, память о войне: Конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий // Отечественные записки. 2008. № 4 (43). URL: http://www.stengazeta.net/article.html?article=5561.
[14] См.: Бакиева Г.А. Социальная амнезия // Полисфера. 2002. № 1. URL: http://89.249.21.76/text/17458466/
[15] См.: Snyder J. Op. сit. P. 37–38; Плат Кевин Ф.М. Указ. соч.
Источник: rodnaya-istoriya.ru.
Рейтинг публикации:
|
