Воспоминания воспитанниц приютов и интернатов, записанные ирландской правительственной Комиссией по расследованию жестокого обращения с детьми в системе католического образования и общественного призрения в 1960—1990-е годы.
Фото Маргарет М. де Ланге (Margaret M. de Lange)
Они записывали наши имена и дни рождения. Моя старшая сестра сказала им, когда я родилась, она-то знала. Но они записали «дата рождения неизвестна».
Они про все писали — «неизвестно». До того, как я попала в приют, меня лечили от сердечной болезни. Но в графе «заболевания» они написали — «неизвестны». Мне дали только номер. Года через полтора настоятельница полезла в архив, увидела, что на меня нет никаких данных, и все исправила. Но все это время имени у меня не было.
Из-за сестры X у нас, у сирот, жизнь была собачья, иначе не скажешь. Она называла нас отбросами, отказывалась учить сирот.
Чашка какао и один кусок хлеба — вот и весь завтрак. На обед давали что-то вроде мерзкого, с комками, холодного картофельного супа, но есть хотелось так сильно, что ты ела. Днем еще раздавали корки черствого хлеба — но мы и за них дрались. Мы были как стервятники, как свора собак, ели с земли, чтобы хоть как-то набить живот.
Я всегда ходила голодная, ела из мусорных ведер. На кухне работала одна монашка, сестра X, она была просто ангел. Точно вам говорю, она была настоящим ангелом. Она так аккуратно выбрасывала еду, что она... как бы это сказать, не грязнилась. И клала все туда, где эту еду легко можно было найти. Она была очень хорошей — оставляла кожуру от яблок и еще что-нибудь вкусное.
Больше всего мучила жажда. Воду мы иногда пили прямо из унитазов. Там водились такие маленькие червячки, но старшие девочки нам показывали, как их правильно выплевывать. И мы их совсем не боялись — боялись мы монашек.
Одна девочка, она очень серьезно заболела. Как-то утром я пустила ее к себе в кровать, потому что ей было совсем плохо. Меня тогда отвели в раздевалку, сорвали с меня одежду, стали обливать холодной водой, потом избили. А это же была раздевалка, там хранилась наша обувь — даже сейчас, когда я чувствую запах крема для чистки обуви, на меня опять все накатывает, воспоминания об этом замкнутом пространстве, это ужасно.
Тишина — вот что было самое ужасное. Мы страдали в тишине, час за часом, работали в тишине, а если нас ловили за разговором — били.
Помню такую картину: я сижу за столом и, простите, ем собственную рвоту, потому что нельзя было выходить из-за стола, пока не доешь. Если тебя начинало тошнить, тебя били. Сестра X била прямо по голове, кольцом — у нее на руке было кольцо. Другие просто били руками или железным гребнем. А еду оставляли на следующий день и не убирали, пока все не доешь, даже если она уже вся была в плесени.
Мне было лет 9 или около того, когда из приюта убежали три девочки, убежали недалеко — миль на 12, гарди (ирландские полицейские. — Esquire) их поймали и привели назад. На следующий вечер нас всех собрали в гостиной. Там были сестра X и сестра Y, еще сестру Z позвали из монастыря — специально, чтобы она этих девочек наказала. Она была очень жестокая, мы ее все страшно боялись. Она взяла ножку от стула — истинную правду вам говорю, ножку от стула — и накинулась на них. Мы все были в ужасе. Нас всех заставили смотреть, а их били напоказ, чтобы у всех остальных девчонок отбить охоту убегать. Ножку от стула она потом забрала с собой в монастырь, чтобы мы ее не увидели. Мне до сих пор про все про это кошмары снятся.
Сестра X отвела меня наверх, швырнула на ближайшую к двери кровать в дормитории, железную такую кровать, знаете, и привязала бечевкой, так что я не могла пошевелиться. Била она меня кожаным ремнем и считала до 100. Потом сказала: «А ну вставай, и быстро вниз делать уроки». Меня вообще-то довольно часто били, но так сильно — всего раз 5 или 6. Если ты плакала, били только сильнее. Я научилась не плакать.
Если ты писалась в постель, сестра X заставляла тебя вставать на кровать и надевать простыню на голову. Если ты засыпала, она била тебя палкой, прямо по спине. Было так больно, что заснуть уже было невозможно.
В какой-то момент я начала писаться в кровать. Не помню, чтобы такое случалось до 6-7 лет. В дормитории (спальное помещение в монастыре. — Esquire) нас было человек 30, но писались всего несколько. Нас держали с самыми маленькими, пока это не прекращалось — в моем случае то ли до 10, то ли до 11 лет. Под простыни нам клали такие длинные коричневые резиновые пеленки. Помню, я на ночь снимала простыню, чтобы она не намокла, потому что, если описаться на пеленке, может, никто и не заметит. А мокрые простыни мы должны были относить девочке, которая в ту ночь дежурила, и она возила этой простыней тебе по лицу, а потом вела в раздевалку — там обычно пороли. Помню, как я изо всех сил старалась не описаться ночью. Сидела в туалете, засыпала прямо на унитазе, потом ложилась в кровать и все равно просыпалась — а все вокруг насквозь мокрое.
Тех, кто ночью писался, били. Я-то сама никогда не писалась, а вот моя младшая сестра — да. Мы поэтому со старшей сестрой всегда просыпались очень рано и проверяли, не мокрая ли у нее кровать — чтобы ее не побили. Потому что били они даже совсем маленьких, младенцев. А если она писалась, мы снимали ее простыни и — знаю, это очень плохо, но мы подкладывали их кому-нибудь другому. Если времени было совсем мало, мы клали их на наши собственные кровати, чтобы били нас. Потому что она была совсем малютка. Били кожаным поясом, по всему телу. Монашка обычно пускала кого-нибудь из девочек по старше проверять, у кого постель мокрая, у кого — сухая. А всех же спасти не получалось.
Я была левшей, и мне обычно левую руку привязывали и били. Палку для битья нужно было выбирать самой. Чем громче кричишь — тем сильнее бьют.
Если удавалось освободить руку, отдернуть, били еще.
Учителя-миряне — вот кто в нас по-настоящему верил. Они говорили нам, чтобы мы делали домашнюю работу, и им очень хотелось, чтобы у нас все получалось.
У меня в классе была ужасная проблема — я очень плохо читала. И чем больше ты делаешь ошибок... это было ужасно... она [сестра X] унижала тебя прямо перед всеми... такое не забывается. Она меня била таким длинным поясом, и ей было совершенно все равно, куда она этим поясом попадет.
Была у нас одна очень-очень добрая женщина — сестра X, просто чудесный человек. Я ее всегда вспоминаю с огромной теплотой. Она когда приходила нас будить по утрам, то раздвигала шторы и пела. Она была очень доброй, но долго у нас не задержалась.
В 12 лет меня стали забирать из школы на работы. Мне нужно было выдраить девять туалетов, потом — на кухню, потом — у нас были цыплята, их, знаете, нужно было засовывать головой под ручку щетки и шею им сворачивать. А когда шею сворачиваешь, кидаешь его в ведро с горячей водой, чтобы ощипать можно было. Только мы потом этих цыплят не видели, куда их девали, не знаю, но мы их не ели ни разу. Помню, я когда работала, видела других девчонок — они занимались, учились на стенографисток. Мне такой возможности не дали... Почему — не знаю.
Одна женщина, из мирян, она была очень злая, просто воплощение зла. Она придумала мне такое наказание — в жизни не забуду. Она говорила: «Голову запрокинь». Потом брала меня за волосы, дергала назад, доставала веревку и привязывала их к поясу. Как же это было больно. И так я ходила несколько дней, с запрокинутой головой. Сестры об этом знали, но ей все сходило с рук.
Место было очень суровое, жестокое. Выходить на улицу было нельзя. Все наши письма всегда вскрывали и читали. И матушка X потом спрашивала: «А кто это, интересно, отправил письмо, которое ты матери написала?» Она как-то зашла в трапезную, где мы все ели... и я поняла, что мне попадет.
Сестра Y ко мне подходит и говорит: «Ты посылала эти письма? Почему ничего не сказала?» Я сказала, что испугалась, а она говорит: «А ну-ка быстро иди к матушке X». Она прогуливалась по галерее. Я к ней подошла и сказала, что отправила письма. Она тогда аж встрепенулась и давай меня бить прямо по лицу.
«А теперь, — говорит, — иди вниз и встань на стол в рефектории (трапезной. — Esquire).
Я скоро туда приду и с тобой разберусь». Я пошла вниз, сняла ботинки и встала на стол. Она пришла и велела мне подняться в ее комнату. Послала кого-то из мирян за своей тростью, и била меня, била, била. Потом много недель подряд, каждый раз, когда она проходила мимо, била меня этой тростью по ногам. Я однажды даже в обморок упала, но перед тем, как потерять сознание, услышала, что все вокруг говорили, что я белая, как простыня, а настоятельница говорила: «Я-то здесь причем? Я ничего не делала».
Помню, как мать-настоятельница клала палку в воду, а потом молотила нас.
На конце палки был крюк, и она этим крюком ловила нас за шею. Она полностью теряла контроль над собой — глаза навыкате, вся потная, лицо красное...
Сестра X схватила меня за форму и потащила на кухню. Там она от души приложила меня 16 раз скалкой по костяшкам. Я сначала и не почувствовала ничего толком — руки-то у меня были обмороженные. Потом она сказала: «А теперь 16 по ногам». Но 16 раз она не смогла — вся запарилась, пот по животу аж потек. В обморок я упала, только когда попыталась пойти. От боли я не могла двинуться с места, колени как будто вывернуло... Она позвала трех девочек, чтобы они помогли мне подняться в спальню, и там я провалялась почти 3 месяца. Руки и ноги болели безумно, но мне ни разу даже таблетку не дали. Она мне сказала, чтобы я рот держала на замке, а не то хуже будет.
После того, как у меня начались месячные, монашки все время мне повторяли: «У тебя теперь может быть ребенок, если мужчина прикоснется к твоим волосам». Поэтому, когда мой приемный отец стал гладить меня по голове, я думала, что забеременею.
Одна старшая девочка, она превратила мою жизнь в настоящий ад. Как-то раз она взяла швабру, отвела меня к торфяной яме и сказала: «Буду тебя бить, пока не скажешь, что ты меня боишься». Как же она меня била... Говорит: «Принеси-ка мне бекону, яиц и сосисок». А сама-то знает, что мне этого в жизни не достать... Я залезала в такую маленькую дырку, знаете, для куриц в курятнике, и так хотя бы яиц для нее доставала... Мне было очень страшно. Она была очень жестокая.
X привел нас к себе домой, сказал, что у него для нас бутерброды есть. Он потом все время за мной ходил, монашки точно это видели — не слепые же они, в самом деле. Он все грозился спалить школу и убить моих сестер, так что каждый раз я ложилась, с ужасом думая о том, как он к нам вломится и все сожжет. Я жила в постоянном страхе, все время думала о том, что, если не пойду к нему домой, он убьет их и все сожжет. Он [описание сцены изнасилования] несколько раз. От этого не избавишься, это все время сидит у меня в голове — и эти угрозы сжечь школу тоже.
Это все началось через некоторое время после моего первого причастия (в католической традиции оно происходит в 7-8 лет. — Esquire) и продолжалось, пока у меня не начались месячные. У нас была комната для больных детей, мы должны были идти туда, а он уже нас ждал. Снимал с меня одежду, заставлял ложиться на пол... Думаю, матушка Y была в курсе того, что там происходило. Он приходил и уходил к нам, когда хотел. Приносил мне шоколад. Говорил: «Это будет наш маленький секрет, а если ты кому-нибудь проболтаешься, отправлю твою сестру на усыновление». Я была напугана до смерти, никому ничего не говорила.
У меня там родился ребенок. Мне теперь всегда с этим жить, от такого не избавишься. Можете спросить в больнице X — я его там рожала. Когда я рассказала об изнасиловании монашкам, они меня убили. Засунули меня в психушку. Я им рассказала, а они говорят: «Нет, нет, он бы никогда так не поступил». Они меня просто убили, говорят: «Ты — скверна, ты — скверна». Никогда им этого не прощу. Часто мне хотелось сбежать оттуда, рассказать обо всем полиции, но я боялась, я была просто в ужасе. Они говорили, что я разбила окно, говорили, что я ненормальная. А потом мне даже врач сказал: «Ума не приложу, что ты делаешь в этой больнице». Доктор сказал, что мне в больнице не место, и я пошла в дом матери и ребенка X.
В каждой комнате стояло по 26 кроватей, все кишащие блохами. Кровати посыпали ДДТ. Иногда было даже весело — мы прыгали на кроватях и кричали: «О, смотри, вот она, вот она пошла».
Дни мои проходили в бесконечной стирке, мытье, натирании полов. Нужно было поднимать маленьких детей, мыть их, чистить их горшки и так далее и тому подобное. Потом — мытье, натирание, полировка коридоров, складывание одежды, стирка. Когда я оттуда уходила, то не умела толком читать и всю жизнь потом страшно стеснялась своего почерка, такого детского, знаете. На работе, когда нужно было записать какое-нибудь сообщение, мне приходилось тренироваться по сто раз.
В приюте было много работы и никакого образования — вот о чем я всегда буду жалеть. В школу попадали очень немногие.
Когда я закончила школу, я подала заявление на получение свидетельства о рождении и обнаружила, что моя мама была незамужняя. Всю жизнь мне говорили, что она умерла и что отец тоже умер, когда мне было два года. Это был настоящий шок. Я пыталась найти хоть какую-то информацию, когда собиралась замуж, но священник мена просто-напросто отбрил. С тех пор мне кое-что удалось узнать, я все это собирала буквально по крупицам, благодаря одной социальной работнице, которая в итоге устроила мне встречу с мамой. Когда я наконец встретилась с этой бедной женщиной, она оказалась просто чудесной.
Оказалось, она вовсе не собиралась меня отдавать, должна была за меня платить. Сестры в приюте знали, как ее зовут, у них были все детали, да и жила она неподалеку, но мне ничего этого не говорили, пока я там жила.
Нам говорили: не будете слушаться, за вами приедет черный фургон. Мы жили в постоянном страхе, что нас увезет этот черный фургон. Не знаю, куда девались дети, за которыми он приезжал, они все просто исчезали. Одна девочка — я точно знаю — попала в психиатрическую больницу. Я ее навещала, она там живет до сих пор. Сестра X сказала, что она головой повредилась, все время сидела в углу и играла с металлическим свистком.
У меня была ушная инфекция, но мне сказали, что я не заслужила лечения. Сестра X сказала: «Ты — исчадие ада, любой порядочный человек, который тебя увидит, всегда будет знать, что ты порождение дьявола».
Сестра X любила говорить нам, чтобы мы нарядились, потому что приедет наша мама. И мы бежали наверх, а она смеялась: «Чего лыбитесь? Ваша мама не приедет, вы ей не нужны, она вас не любит, у нее теперь другая семья». Она показывала нам фотографию мамы с семьей, на которую она работала в городе, и говорила: «Вы маме не нужны».
Мой брат приезжал каждое воскресенье, но сестре X это очень не нравилось. Она все время старалась найти мне какую-нибудь работу, чтобы я его не увидела. Помню, один раз в воскресенье мы играли в мяч, и он укатился на крышу прачечной.
Я за ним полезла, а она меня за это привязала к лестнице. Брат приехал, а она позвала его спуститься вниз, чтобы унизить его, когда он увидит свою сестру, привязанную к лестнице. Потом она послала его обратно наверх, и он там все ждал меня, ждал. Отпустила она меня, только когда он уже уехал.
Мне обычно нужно очень много времени, чтобы начать доверять человеку. Я знаю, у меня с головой явно было не все в порядке, когда я там жила — постоянно было чувство какого-то мучительного беспокойства. Я там там, по сути, ни с кем не общалась близко. Никто меня даже ни разу не обнял. Даже когда я была совсем маленькая.
Ты видишь, как все эти зверства повторяются снова и снова, но ничего не можешь с этим сделать, потому что боишься, что то же самое будет с тобой. В какой-то момент я просто сказала себе: «Осторожно!» Я боялась, что не выберусь оттуда живой. Некоторые девочки — они просто пропадали, и что с ними сталось, мы не знали.
Ранее Esquire публиковал статистические данные о количестве католических священников-педофилов: «Вот что крест животворящий делает»
Вот что крест животворящий делает
По словам наблюдателя Святого престола при ООН архиепископа Сильвано Томази, до 20 000 католических священников сексуально домогались детей. То есть в мире официально больше священников-педофилов, чем, например, орангутангов.
Иллюстратор Тимур Шабаев.
Крупнее
Источник: esquire.ru.
Рейтинг публикации:
|
