Джон О’Кейн (John O'Kane)
В Нобелевской речи Обамы ко всеобщему смущению прозвучало оправдание войны как потенциального средства установления мира. Что было бы, если бы голосование шло уже после того, как он объявил о своём решении нарастить военные операции в Афганистане, — проголосовал бы комитет за вручение ему премии или нет? Судя по тому, как комитет обосновывал своё решение, — нет: ведь голосовали именно за желание Обамы установить мир! Но они, как и многие из нас, придерживались тогда об означенном ораторе совсем не такого мнения, как спустя несколько недель после его избрания.
Со времён Второй мировой войны мы ни разу не вели оборонительных войн — только наступательные. Последней хорошей оборонительной войной была именно Вторая мировая война, в результате которой не стало Британской империи, а появилась Американская. Все остальные войны мы вели ради того, чтобы удержать то, что заполучили, и заполучить ещё больше. Как истые наследники, мы вечно отстаивали свои права собственности, пользовались ими каждый раз, когда только нужно было куда-нибудь вмешаться, чтобы оправдать их. Своё поведение мы оправдывали исключительностью собственного положения. Правила и нормы, связывающие других, на нас не распространяются, думали мы; мы — особая нация, мы получаем указания от самого Господа Бога. Мы — не начинаем войн, мы заканчиваем их. Мы — прибегаем к насилию только как к крайнему средству.
Веру в своё возвышенное положение мы поддерживаем ценностями, которые ему и приписываем: свободой, демократией и благами для всех, у кого на это хватит пороху. Именно эти ценности и заманили к нам иммигрантов, готовых избавляться от акцента и «вливаться» в «котёл». Америка, конечно, далека от совершенства, но пока что это самый удачный эксперимент по созданию системы, в которую можно было бы интегрировать обычного человека.
Но теперь, особенно после того, как закончилась «холодная война», империя наших отцов стала для нас тяжким бременем. Свои идеалы мы передали готовым принять их людям во всём мире, но под соусом военных походов, совершавшихся ради сохранения империи, и идеалы эти были скомпрометированы нашими непоследовательными и противоречивыми поступками. Мы поделили мир на хороших и плохих, взяв на себя роль жандармов, а когда было нужно, поддерживали недемократические, авторитарные режимы, что вряд ли могло пойти на пользу нашей репутации. Между тем необходимость оборонять империю вынуждала нас строить всё новые и новые базы и всё активней вмешиваться в дела других стран, что побуждало их сердиться на нас и даже мстить нам, а мы, соответственно, вмешивались из-за этого в их дела ещё больше.
Порочный круг этот стал особенно заметен после окончания «холодной войны», когда начал проявляться терроризм. Но враги теперь не привязаны к государствам и со всё большей яростью нападают на империи-гегемоны, пытающиеся изменить мир в своих интересах. В отсутствии советского государства мы получили большой стимул расширять сферу своего влияния, но увеличилось и количество «плохих», за которыми приходится следить. С одной стороны, у нас появилась возможность выстраивать весь мир в соответствии с нашими идеалами, а с другой — реальность стала всё сильнее отдаляться от этих идеалов: американское общество стало более замкнутым, менее доступным для всех тех, кто и должен был быть в состоянии вступить в него, и встал вопрос — за что мы боремся, а главное — с кем?
Лицемерие началось уже давно. Когда подходили к концу последние конвульсии Второй мировой войны, Хо Ши Мин и Джо Сталин были нашими союзниками в войне против фашизма и всего зла, с ним связанного: против концепции расового и общественного превосходства, против империалистической экспансии, против политических репрессий. Но как только война закончилась, Хо оказался не более чем расходным материалом. Мы захватили оружие, имевшееся у японцев, и передали его французам, чтобы те смогли отвоевать ранее принадлежавшую им страну. В 1954 году Хо разгромил французов, но на смену французам пришли мы. Вьетнам превратился в пешку в «холодной войне», в особенности после 1949 года, когда коммунисты пришли к власти в соседнем Китае.
Советы стали нашими врагами немедленно после окончания Второй мировой войны — слишком трудно было не замечать, что они расширили территорию и обзавелись атомным оружием. Но «холодная война» поляризовала мир и вызвала к жизни абсолютное стремление нанести Советам поражение — любой ценой. Зачастую ради этого, ради выстраивания сети, приходилось свергать демократически избранные режимы и заменять их авторитарными — так было в 1953 году в Иране, и так было 11 сентября 1973 года в Чили Сальвадора Альенде (Salvador Allende), когда отец Джорджа Буша-младшего был директором ЦРУ. Альенде улучшил условия жизни простых граждан, отказавшись от обычной политики военных режимов Латинской Америки, а его преемник Пиночет вернул всё в первоначальный вид — с нашей помощью.
Советы, конечно, представляли для нас опасность, обещали похоронить нас в военном смысле. Но мы уже в самом начале не поняли, что тот вызов, который они бросали капитализму как экономической системе, был совершенно незначителен по сравнению с задачами стратегов и ожиданиями народа. Они воспользовались рабочими как инструментом и создали новый класс. Но наш антикоммунизм был поражён патологией, которая не позволяла нам увидеть, в чём это заключалось, и что наша слепота могла означать для нас.
Реальная опасность заключалась в их идее равенства, каковая идея шла до такой степени вразрез со всем тем, во что верили американцы, что мы зациклились на абсолютной демонизации коммунизма, перестали видеть общую картину, сосредоточились на западной и только и знали, что воевать с «плохими». Подобно сегодняшним террористам, «плохие» не воспринимались как политический субъект — они казались просто самим злом, совершенно неестественным образованием.
Больше всего нас выводило из себя то, что государство может распоряжаться жизнями простого народа «сверху», давая им возможность прожить жизнь лучше и даря им больше свободы. Поскольку в индустриализированном обществе власть и ресурсы часто скапливаются в руках немногих, соответствующим процессом должна руководить, если хотите, «видимая рука». Без неё начинается бешеный рост неравенства, так как те, у кого есть хорошие связи, получают преимущество, а это нечестно.
Мы тоже сочувствуем бедам простого народа, но не учитываем их как фактор. Для нас действия государства автоматически означают ограничение свободы в обществе, мифический базис которого заключается в презумпции способности индивидуума трансформировать общественную структуру «снизу». Наше представление о равенстве связано с реализацией возможностей, с возможностью переиграть кого-то другого в соревновании и стать, если хотите, «более равным». Все наши корни насквозь пропитаны мифом и реальностью социальной мобильности, движения вперёд, попыток обогнать время и других. Вот почему у нас нет классов!
А они сосредоточились на результате, на праве государства делать всё необходимое, чтобы сделать как можно больше представителей простого народа «более равными». Конечно, это ведёт к некоторой несправедливости и несвободе. Но и наше видение не было идеальным, так как те возможности, за которыми шла гонка, отнюдь не были общедоступными в условиях отсутствия действий со стороны государства. На самом деле коммунизм должен был дать решение ставшего проклятием капитализма противоречия между свободой и справедливостью, но, к сожалению, не стал.
Наши дела во Вьетнаме, где мы воевали против СССР (так сказать, через «подставных лиц»), показали, что и мы в той же мере не видели решения.
Если мы начинали вьетнамскую войну с морально оправданной целью, то то, сколько времени мы на неё затратили, и наше поражение в ней фактически уничтожили всякую обоснованность «американского пути». Наши зверства, громадные массы мирных людей, убитых ради сохранения власти недемократического режима, проявления расизма по отношению к вьетнамцам, негативное воздействие громадного расхода ресурсов на необходимые социальные программы (фактически именно тогда началось размывание систем соцзащиты), наконец, военный долг, из-за которого пошла на подъём инфляция и начался «долгий поход против среднего класса», — всё это превратило надежды целого поколения на достижение идеалов «американской мечты» в никому не нужный мусор.
Но если сразу по окончании войны мы и испытывали некоторое чувство стыда, то вскоре не стало и его. Хлынул поток идеологизированных фильмов, отовсюду полезли очередные Рэмбо, не желающие сдаваться и впаривающие свой патриотизм всем подряд как некую панацею. Мы дрались с коммуняками ради защиты случайно доставшейся нам империи и получили в награду целый мир, зато потеряли те моральные устои, на которых всё это и держалось.
В 1979 году, когда разразился кризис вокруг захвата заложников в Иране, появились первые признаки, что в империи не всё ладно. Именно тогда мы должны были понять, кто станет нашим врагом в будущем. Но кризис пришёлся на пик поствьетнамского ревизионизма, и воинственная риторика и политика новых правых обеспечила Рейгану победу — и не приходится удивляться тому, как отреагировало тогда государство. На последних этапах «холодной войны», в 1980-х годах, мы из кожи вон лезли, лишь бы только нанести поражению Советскому Союзу, и больше всего энергии направлялось нами в Афганистан, ставший советским Вьетнамом. Но именно благодаря нашим действиям произошла политизация радикального исламизма, и, по мысли Роберта Шеера (Robert Sheer), именно это породило тот род фанатизма, который и вышел на лидирующие позиции после поражения Советов. То, что мы поддерживали «борцов за свободу» бен Ладена, раздавали оружие и консультировали «будущих террористов», и заложило основы конфликтов, ставших чумой эпохи после окончания «холодной войны».
Мы прошли длинный путь с тех пор, как закончилась война во имя добра; между войной, в которой остановили Гитлера, и концом «холодной войны» прошло много времени. И мы внезапно стали свободными — впервые после начала «холодной войны» нам не надо было разбазаривать необходимые для социальных нужд ресурсы на бездарное строительство одной ядерной боеголовки за другой. Невозможно забыть слова Фрэнсиса Фукуямы о том, что наш сплав капитализма с демократией показал своё превосходство и мы теперь готовы повсюду строить общество по своему образу и подобию.
Но Клинтон оказался всего лишь очередным слабаком из либералов. Как и Обама — и неудивительно, что последний набрал в свою команду так много специалистов из команды Клинтона, — он вместо старых врагов нашёл себе новых. Военные расходы остались практически без изменений. Клинтон стал «ястребом эпохи дефицита», заставив платить за «американскую мечту» тех, кому она ещё не понравилась. Рейган и отец Буша оставили ему в наследство огромный дефицит бюджета, и он пытался справиться с последствиями этого, но не совладал с причинами.
Новые враги представляли такую серьёзную опасность для нашей свободы, что пришлось пересмотреть само понятие «социальной защиты», чтобы выправить бюджет, не пожертвовав в то же время безопасностью. Программа финансовой помощи семьям с детьми-иждивенцами была свёрнута, вместо неё в середине десятилетия ввели так называемую программу оказания временной помощи нуждающимся семьям, которая не предусматривала выплат и не определяла лет, в которые можно было получать льготы, то есть фактически соцзащита превратилась в соцнаказание — бедные объявлялись виновными в собственной бедности. К корпоративной соцзащите, однако, никто не проявлял никакого внимания; прошла незамеченной и отмена прогрессивной налоговой системы при Рейгане, из-за чего миллионы богатых получили свободу, а налоговое бремя переместилось на представителей среднего и низших классов, а эти расходы вкупе с гигантскими тратами на оружие, покупавшееся ради победы над Советами, потребовали значительных жертв на внутреннем фронте.
То же происходит и при Обаме. Буш оставил ему в наследство крупный дефицит, но Обама экономит в основном на том, что могло бы принести пользу пострадавшим от рецессии, а военные расходы, как и расходы на спасение гибнущих банков, явным образом освобождаются от сокращений. Своё обещание восстановить прогрессивный налог Обама не выполнил, равно как и обещание отменить бушевские снижения налогов начала и середины десятилетия, которые истекают в 2012 году и из-за которых администрации опять пришлось финансировать войну в Ираке заёмными средствами, а ведь неполученных денег хватило бы, чтобы покрыть весь дефицит.
За эти переходы мы отдавали немало денег уже в бушевские годы, в условиях почти полного отсутствия развития инфраструктуры, да ещё и в условиях, когда повышение производительности труда рабочих не давало им отдачи в форме повышения заработной платы. Теперь нам придётся раскошеливаться ещё больше — громадные средства переводятся в пользу банков, а также тратятся на войну в Афганистане.
Оправдывается ли конечной целью война против гражданского населения в стране и за её пределами (погибло уже невероятно огромное количество мирных жителей)? Своё вмешательство в их дела мы объясняем тем, что и им, и всем прочим от этого в будущем будет спокойней. Но если вспомнить о постоянно ширящейся пропасти между богатыми странами и бедными, а также между имущими и неимущими в нашей стране, и о том, как неистово стремятся остальные страны следовать по тому же пути, — станет ясно, что в будущем нас ждёт ещё больше войн и ещё больше несчастий.
Что случится, если этих сто человек «аль-каидовцев», прячущихся в Афганистане, всё-таки убьют? Неужели терроризм от этого прекратится?
Непохоже, что иранцы когда-либо забудут, как мы свергли их демократически избранного лидера в 1953 году, да и то, как мы случайно сбили их пассажирский лайнер в 1990-х. Сколько людей стали террористами из-за первой иракской войны? А из-за того, что мы решили бросить бен Ладена, как только война против СССР в Афганистане 1980-х закончилась? Не множим ли мы террористов и в Йемене прямо сейчас, когда бомбим эту страну? Не был ли неудавшийся взрыв самолёта на Рождество побочным эффектом нашей экспансии?
Гленн Гринуолд (Glenn Greenwald) предполагает, что наши действия за рубежом — вечная грубость и вечное стремление мстить — играют на руку нашим врагам и помогают им набирать сторонников в свои ряды. Когда погибают люди в странах, где мы осуществляем военные операции, особенно когда это невинные люди, все из-за этого настраиваются против нас. И чем сильнее мы вмешиваемся в дела остальных, тем больше врагов у нас будет.
Сколько людей записалось в террористы из-за глобализации? Глобализация уничтожает культуры, отрывая людей от их корней, вырывая из привычных сообществ и толкая на поиск работы, которую трудно найти и которая всё равно не даст достаточно средств для выживания. Но Клинтон, когда стремился сохранить все наши военные базы по всему миру — сейчас их восемьсот пятьдесят шесть штук, — руководствовался не чем иным, как желанием сохранить для нас возможность спокойно заниматься бизнесом! Так почему же местное население так вяло их поддерживает? Нас считают не освободителями, не распространителями ценностей добра и демократии, а захватчиками и агрессорами, действующими в собственных интересах. Вокруг наших баз расцветает преступность, особенно сексуальная. Вокруг баз вся культурная жизнь концентрируется вокруг выпивки, баров и проституции — не самый лучший вариант для страны, претендующей на то, чтобы наставлять все остальные страны на путь истинный.
Неужели можно поверить, что за нами и нашей внешней политикой наблюдает Бог? С появлением радикального ислама концепция Бога получила новую жизнь. Мы всегда чувствовали, что Бог на нашей стороне, и это придавало нам сил в борьбе с безбожниками-коммунистами. Но теперь Бог на стороне наших врагов!
Конечно, они плохие, но трудно сказать, что наша христианская машина миссионерства — очень уж хорошая. Воевать под знамёнами Христа против безбожных коммуняк — это одно, а вот приплетать религиозные мотивы к нашим «горячим» войнам — совсем другое. С тех самых пор, как национальный консультативный комитет при президенте решил, что мы имеем право нападать на противников до того, как они нападут на нас, — а вокруг этого строится вся доктрина Буша, — мы перестали следовать божественным идеалам и начали брать на себя божественные функции — к этому ведут ценности, исповедуемые неоконсерваторами. Фундаменталистская по духу борьба против нехристей — движущая сила наших войн — слишком уж хорошо вписывается в корпоративную иерархию, а её миссионерский дух напоминает о крестовых походах.
Правительство утверждает, что если мы будем твёрдо выступать против «терроризма» сейчас, то он перестанет существовать, а если нет — нам в будущем придётся воевать больше, но на самом деле это пропагандистская кампания, осуществляемая теми, у кого в этом есть коммерческий интерес, — производителями оружия и подконтрольными им механизмами рынков труда, наёмниками от безопасности и прочими клиентами разнообразных контрактных кормушек. После терактов 11 сентября прошло уже более восьми лет, а мы до сих пор так и не провели толком диалога о терроризме. Как получилось, что мы столько времени оккупируем чужую страну и настолько безрезультатно?
Если у террористов действительно международная организация, то разве наше присутствие в стране не вынудит их просочиться куда-либо ещё? Разве наша оккупация не способствует дестабилизации региона? Недавно Роберт Гейтс сообщил в This Week, что очаги сопротивления экстремистов-джихадистов находятся в Пакистане.
Что же потребуется, чтобы разорвать порочный круг насилия? Во сколько раз больше людей, чем 11 сентября, должно погибнуть, чтобы мы были квиты? То преступление уже обошлось нам в миллиарды долларов, потраченных зря. Непрекращающееся давление извне лишило нас наших свобод, фактически — изменило самый образ нашей жизни и вызвало к жизни мощный пласт культуры, связанный с войной. Химена Ортиз (Ximena Ortiz) считает, что войны практически невозможно остановить, если за политикой, следствием которой они становятся, стоит уязвлённое самолюбие. И эта политика тянет нас на дно, «размывая те самые качества, которые отличали нас от всего остального мира» (American Conservative, 12 августа 2009 года).
Но если нам нужно пережить весь круг насилия, чтобы исцелить уязвлённую гордость, то это ещё и замечательным образом совпало с возможностью расширить свою сферу влияния. Подобно тому, как рецессия помогла корпорациям ослабить положение рабочих, неубиваемые террористы оправдывают наше присутствие и помогают нам удержать идущую на убыль долю в мировой экономике. Наши новые базы, по наблюдению Чалмерса Джонсона (Chalmers Johnson), располагаются преимущественно поблизости от залежей нефти и скоплений дешёвых трудовых ресурсов.
Для Майка Уитни (Mike Whitney) дело заключается в том, чтобы обеспечить себе «козырное положение в Средней Азии, чтобы присматривать за растущим Китаем, заниматься саботажем и подрывными операциями против России, контролировать жизненно важные трубопроводы, идущие из Каспийского бассейна, и иметь большое военное присутствие в самой важной с точки зрения геополитики части мира». Есть здесь связь и с происходящим на внутриполитической арене. Был такой пророческий фильм 1980-х, «Бразилия», режиссёра Терри Гиллиама (Terry Gilliam), в нём показана ситуация, когда в недалёком будущем общество сосуществует с терроризмом уже тринадцать лет: все настолько привыкли к кровавым событиям, что не обращают никакого внимания на взрывы, гремящие в общественных местах, — но террористов никто так никогда и не видит! А общество между тем продолжает следить за бедными и вторгаться в частную жизнь граждан.
Придаст ли усиление афганского контингента привлекательности тем репрессивным шагам, которые администрация Обамы уже предприняла в отношении жертв рецессии (шерифы оформляют изъятия залоговой собственности обанкротившихся фирм, а деньги передают на Уолл-стрит; не могущие позволить себе страхования здоровья вынуждены делать это под страхом наказания, и прочее)? Поможет ли это ему справиться с оппозицией? Борьба на внутриполитической арене набирает обороты. Уже раздаются громкие протесты против того, чтобы отправлять новые войска в Афганистан, в то время как экономика разваливается, остро нуждаясь в инвестициях и программах восстановления рабочих мест. Неужели Обама-«ястреб» предлагает нам смириться с судьбой и сидеть тихо? Буш воспользовался событиями 11 сентября, чтобы пропихнуть свою неолиберальную программу. Неужели Обама ещё в большей степени, чем Буш, будет уничтожать идеалы американского пути?
Мы должны и в дальнейшем творить добро на мировой арене, искореняя зло и врагов свободы и демократии в том виде, в котором они отражают всё то лучшее, что отстаивает Америка. Но мы также должны принять и то, что и здесь есть враги всего лучшего, чем Америка была и чем она может быть, и враги эти легко могут делать поспешные выводы и навязывать своё мнение другим. Уничтожив их, мы избавимся от привычки быстро переходить к применению силы. Мы должны следовать духу Мартина Лютера Кинга, который Обама в своей речи проигнорировал: насилие порождает насилие, и обратить других к лучшему можно только одним способом — создавая пример для подражания и позволяя вступать в общество как можно большему числу людей. Если мы будем с уважением относиться к невинным гражданам у себя в стране и за её пределами, это будет проявлением настоящей приверженности принципам демократии; тогда нас не будут считать врагами, и мы сможем прийти к успеху в деле установления мира и справедливости.
Прекрасную, христианскую мысль Кинг нашёл у Святого Иоанна Крестителя: «Любите великой любовью противящихся вам и не любящих вас, ибо так рождается любовь в сердце, лишённом любви. Так поступает с нами Бог, ибо Он любит нас, дабы любили мы той самой любовью, которою любит Он нас».
Но может ли существовать в мире «добрая империя»? Можем ли мы переделать нашу собственную империю? Если да, то давайте посмотрим на Германию, яркий пример государства, оставившего за скобками человека, в то же время раздув и исказив риторику популизма, всё это во имя расширения империи. Их враги народа в конечном итоге были уничтожены — ужаснейшим образом и с ужасающими последствиями. Замечательно интересно, однако, то, как хорошо Германия смогла после этого адаптироваться. Из бешеного изоляционистского государства, зацикленного в двадцатых на уничтожении левых и коммунистов, оно превратилось в куда более открытое и разнообразное с политической точки зрения.
Жившее в 1968 году поколение немецких студентов посвятило себя борьбе с нацистским прошлым, и в особенности — искоренению фашизма. Понадобилось много времени и сил, чтобы добиться этого, ведь их родители, жившие в гитлеровскую эпоху, не хотели смиряться с произошедшим. Молодое же поколение добилось меньшего успеха, что видно уже по применению ими насилия и терроризма, а также по остаточному антисемитизму, сохранившегося и в семидесятые годы. Но успех пришёл к Германии после её расширения, после окончания «холодной войны». С девяностых Германия была вынуждена включить в свой состав свою вторую коммунистическую половину, и тем самым встать перед наследием фашистов, главной идеей-фикс которых было уничтожение коммунистов и левых. Результатом стало слияние «красных» с «зелёными» и образование коалиции, в которую входили и активисты поколения 1968 года, подобные Йошке Фишеру (Joschka Fischer), ставшему министром иностранных дел, и Отто Шили (Otto Schily), занявшему пост министра внутренних дел (оба — в правительстве Шрёдера, сформированном в 1998 году; см. «Утопия или Освенцим» Ганса Кунднани (Hans Kundnani), 2009).
То, как Ангела Меркель сейчас управляет альянсом, даёт нам ценный урок: нужно не заглушать чужие голоса, а позволять им звучать в общем хоре, так как это нейтрализует опасные режимы и предлагает более широкий спектр альтернатив при истинной демократии. Исключения же из этого приводят к возникновению экстремизма. Если империя начинает до такой степени восхищаться собственной мощью и правильностью избранного пути, то движется и дальше по логичному выбранному курсу, а результат — террористы без государства, с которыми не сядешь за стол переговоров — нет стола — и не выработаешь политическую программу — нет и её.
Также это демонстрирует ценность многопартийной системы, которая отличает Германию и в особенности Европу от США. Чем больше голосов будет слышно, тем сильнее разгорится демократическая баталия, ведущая в конечном итоге к лучшему и справедливейшему компромиссному варианту, а не к вариантам, чрезмерно склоняющимся вправо. Бросающееся в глаза сходство республиканцев и демократов — а других партий у нас нет — и произошедшее из-за этого ограничение разнообразия звучащих голосов привело к тому, что право на перемены в значительной степени смещено в сторону центра и существует недостаточно средств, которые позволяли бы сдерживать влияние лоббистских группировок, которым выгодны наступательные войны, а также влияние корпораций и финансистов Уолл-стрита, которые так резко сузили американский эксперимент. Мартин Лютер Кинг, будь он жив сегодня, без сомнения, выступил бы против всего этого.
Конечно, я не говорю, что у Германии готов рецепт окончательного решения, но открытость её дипломатической, лишённой агрессии позиции во внешней политике замечательна, как замечательна позитивная реакция германской общественности на последствия мировой рецессии: программы восстановления рабочих мест, развёрнутые заранее хорошо организованной системой соцобеспечения, поспособствовали значительному смягчению этих последствий.
И ещё один мудрый совет от Мартина Лютера Кинга. Если мы хотим создать ещё лучшую демократическую систему, а в конечном итоге — проложить путь к земле обетованной, то мы должны встретить опасности лицом к лицу и признать свои ошибки — в противном случае худшего врага, чем мы сами, у нас не будет!
Оригинал публикации: Who's the enemy?
Источник: inosmi.ru.
Рейтинг публикации:
|
