Стакан сахара
- Итак, вы пострадали от незаконных политических репрессий.
- Не только я. Вся моя семья. Дело это было в апреле сорок второго года.
- Не в тридцать седьмом?
- Репрессии тридцать седьмым не ограничиваются. Тогда здесь, в тылу, тоже был голод. Многого я не помню, но чувство голода запомнил на всю жизнь. Мама иногда с работы приносила сахарный песок. Немного, стаканчик. Что такое стаканчик для молодого, растущего организма?
- Сколько вам было?
- В сорок втором? Уже шесть лет. Я все время хотел есть, плакал. Хотел сладкого, очень хотел. Вот мама и приносила стакан сахара. Не колотый, заметьте, а именно песок. Знаете, что такое колотый?
- Нет.
- Куда уж вам. Это такой сахарный камень, сахарная голова, как тогда называли. Откалываешь от него кусочек и сосешь. Мне такой больше нравился. Как конфета. А у мамы колотого не было. Работала она в "Кулинарии", пекли торты для обкома партии. Вот она домой и носила. Естественно, кто-то настучал на нее в органы. Вот, в конце апреля ее арестовали. Перевернули весь дом. Дали ей расстрел с конфискацией имущества. Отца тоже арестовали...
- Он был не на фронте?
- Нет, он служил в жилконторе бухгалтером. Арестовали за соучастие. Меня, шестилетнего мальчика, отправили в спецприемник, а потом в детский дом, в Сызрань. Вот представьте себе - мальчик. Шесть лет. Рядом мама, папа, тепло, уют, лампа на столе, мамины сказки перед сном. И сразу, резко. Тонкое казенное одеяло, вьюга за окном, качающийся фонарь и тень крестом на полу: двигается, двигается... И никакого будущего...
- А потом?
- А что потом? Отец пропал без вести в штрафной роте, мать умерла в лагере, да... - Александр Иванович осторожно уронил львиную гриву на тонкие руки. Помолчал. - Так я в детском доме и вырос. Потом закончил Саратовское художественное училище и, представьте себе, советская власть отправила меня по распределению в этот же проклятый Богом город. Художником-оформителем.
У Александра Ивановича вдруг битлами зазвонил телефон. Лэт эт би? Лэт, мать его, би, точно.
 Стакан сахара, 250 грамм. Ленинградская блокадная норма ребёнка на 5 дней.
- Извините, - он вытащил телефон из кармана модных, низко приталенных джинсов. - Кто звал меня в сей неурочный час? Аааа! Это ты, голубка. Конечно, конечно. Все в силе. Да занятия начнем ровно в семь вечера. Подруга просится? Хм... Искусство, голубка моя, не терпит суеты. Нет, ты не понимаешь. Что есть живопись? Это искусство слияния творца с творимым. Это экстаз! Глаза, руки! Это лишь инструменты! Нельзя делить общее на частное. Все есть целое в совокуплении частного! Готова ли ты, что бы я поставил тебя, то есть тебе, руку и душу? А подруга? А сколько ей лет? Тогда вдвоем мы будем писать ее. Ну все, все. У меня важный разговор.
Он положил телефон на стол, отпил кофе, поморщился:
- Милочка! - крикнул он через зал официантке. - Еще чашечку. Но только не переварите его, я вас умоляю. Так, на чем мы закончили?
- Вы вернулись художником-оформителем.
- Да, вот такая гримаса совковой власти. Изощренная гримаса. Сначала жил в заводском общежитии, потом уже, став членом Союза художников, получил мастерскую на набережной. А живу, представьте себе, на той же улице, откуда забрали моих родителей. Да, да, на той же.
- Вы искали их?
- Конечно. Пока коммуняки были у власти не очень искал, сами понимаете. Член семьи врагов народа, куда там... Эх! Когда же поднялась в несчастной России долгожданная заря свободы, тогда искать и начал. Но, как уже говорил, мать умерла в лагерях, отец сгинул на войне. Один я остался. Но самое интересное дальше. Я нашел, вы не поверите...
- Брата? - не удержался Олег.
- Что? Какого брата? Я был единственным ребенком в семье. Я нашел одного из палачей моей семьи.
- Как?
- Как, как... Дело у меня на руках было. Я выписал все фамилии, потом обратился в местные архивы. Почти все паразиты сдохли, кроме этого. Этот коммунофашист до сих пор небо коптит. Представляете? Я сейчас планирую подать в международный трибунал на него. А что? Нацистских преступников же сажают до сих пор. А наши чем лучше? Всех их сажать надо. Всех, до единого! И тогда Россия наша матушка освободится уже и в духовном смысле.
И размашисто перекрестился.
- Наверное, - согласился Олег. - А у вас адрес этого, ммм, палача, сеть?
- А вот это! - художник торжествующе поднял руку к потолку, едва не толкнув подошедшую официантку.
- Ваш кофе!
Александр Иванович не обратил внимания на нее:
- А вот это еще один сюрприз! Он! Живет! В том же! Доме! Откуда! Забрали! Мою! Семью!
- В той же квартире?
- Увы, нет. Я бы ему еще пришил и покушение на частную собственность.
- Понятно. Так его можно найти и поговорить?
- Зачем это вам?
Олег мог бы сказать, что ему, как журналисту, необходимо осветить ситуацию с нескольких сторон, но этого делать было нельзя. Пациент должен думать, что журналист только на его стороне.
- Хочу посмотреть в бездну.
- О! - с уважением посмотрел на Олега Александр Иванович. - Не опасаетесь, что бездна посмотрит на вас?
- Опасаюсь, - честно ответил репортер.
- Тогда вот вам адрес, записывайте... Милочка! Я же просил, что бы вы не переварили кофе! Ну-с, я побегу, студенты, знаете ли, сегодня нагрянут на квартирный плэнэр. Надо сменить, мнэ, интерьер для работы. Пока!
И умчался. Через пару минут официантка принесла Олегу счет. За двоих, естественно.
К "Бездне" Олег вечером не пошел. Вечером посидел, расшифровывая аудиозаписи, посмотрел матч английской премьер-лиги и рухнул спать. Утром, утром. Все утром.
А утром он долго звонил, потом стучал в дверь квартиры деда-палача. Никто не открывал. Да уж, частная собственность... Двухэтажный деревянный покосившийся барак черного цвета. Лестница и коридоры провоняли мочей - кошачьей, человечьей, собачьей, тараканьей... А дверь, обитая "дерьмантином" еще во времена самого Сталина так и не открылась. Зато открылась соседняя дверь:
- Эй! Чего долбишься спозаранку? - из соседней квартиры высунулась тетка в розовом халате и серых бигудях.
- Да вот... Жильца ищу. Петра Трофимовича. Он здесь проживает?
- Здеся проживает, пердун старый. Только нету его. А вы откель? Из милиции? Так я вам скажу, он самогон варит. Точно. Я сама...
- Нет, я из газеты.
- По расселению, что ли? Ну, наконец-то. А то мы пишем-пишем, пишем-пишем... А толку - ноль! Я ж на очереди с восемьдесят девятого стою. А этот хрыч первее меня. На что ему квартира? Ему участок на кладбище пора выдавать. Да не бесплатно. Пенсия у него ветеранская большая, а он еще и охранником устроился на автостоянку. Без дела, говорит, не могу. А куды ему денежки? Пенсия-то поди под двадцать тыщ. Да еще и охранником тыщ десять. А мы всю жизнь горбатимся и чего? За что нам страдания? Нет уж, я первой его должна идти. У мня муж, дочь, зять, скоро внука будет, а мы все на одной площади. А поди его в престарелый дом, а комнатку-то нам, а? Вы там похлопочите!
Олег клятвенно пообещал похлопотать. Но, прежде, выпросил адрес автостоянки, где работал охранником заслуженный работник МВД.
Хорошо, стоянка недалеко оказалась. Всего три остановки на троллейбусе: машиной Олег не пользовался. Не любил, потому как зарплаты на ее содержание не хватало. Зарплаты, заплаты, зряплаты... Мда.
Черт, дождь пошел...
Олег прибавил шагу. А вот и он. Больной зуб. В смысле, охраняемая автостоянка. В будке возле шлагбаума сидел молодой пацан, ни возрастом, ни рожей не походивший на кровавого сталинского палача. Тютя из студентов. Сиди, играйся в телефоне, на кнопочку нажимай, когда машина подъедет. Тоже работа.
Репортер постучал в окно студенту.
- А? - оторвался тот от телефона.
- Петр Трофимыч где?
- У себя! - ткнул пальцем за спину студент и снова ткнулся в телефон.
- Ага, - невежливо ответил Олег и пошел в сторону облезлого строительного вагончика, стараясь не ступать модными ботинками в лужи. А как в них не ступать, если лужи везде? Блин, центр города, асфальт положить на стоянку не могут... Теперь в дверь вагончика постучать.
- Кто? - голос был старческий, но твердый.
- Петр Трофимыч?
- Я знаю, кто я. Ты кто?
- Здравствуйте, я журналист из...
Дверь открылась. На пороге стоял когда-то явно высокий, а теперь уже сутулый, худой лысый старик.
- Чего надо?
- Мне нужна консультация по одному вопросу.
- Иди в милицию. Я-то тут причем?
- Мне консультация по вашим временам нужна. Ну, когда вы работали.
- Я тридцать пять лет служил. Какое время-то надо?
- Военное, - ответил Олег.
- Хм, хоть бы кто о Черненко там спросил или о горбачевщине. Нет, всех Сталин интересует. Что конкретно хотел?
Порыв ветра плеснул старику в лицо, а Олегу надул дождя за шиворот.
- Ладно, заходи.
В вагончике было тепло, сухо, пахло не то машинным маслом, не то... Нет, маслом, наверное. Мужской такой запах, настоянный временем.
- Я вот по какому вопросу...
- Чайку? Продрог, небось?
- Да, спасибо. Не откажусь. Я вот по какому вопросу. Вы весну сорок второго помните?
- А что ж не помнить? Тебе покрепче? Сахара сколько?
- Две. Вот как раз насчет сахара...
- Злой год был. Особенно зимой лютовало, - перебил журналиста Петр Трофимыч. - Тогда нам блокадников в город привезли. Эшелонов пять или шесть. Да. Половина уже мертвыми. Памятник, помнишь, два года назад открывали?
- Помню. Но я там не был, там от редакции другой журналист...
- Держи. Осторожно! Горячая. Мы такие кружки гестаповками называли. Я тебе три положил. Сахар в такую погоду - первое дело.
- Ага, так я про...
- Вот там где памятник нынче стоит, там никого нет. Тела мы вытаскивали, на телеги и отвозили в лес, там рвы рыли и там хоронили. Метров на двести дальше памятника. Там сейчас новый микрорайон налаживают строить. Слыхал? Вот...
- А я про сахар хотел спросить.
- Сахар как сахар, - недоуменно посмотрел старик в пол-литровую банку. - Чего про него спрашивать-то?
- Знаком ли вам такой человек - художник, Александр Иванович, живет недалеко от вас, грива у него такая...
- Карточки нет?
- Еще нет. Но будет.
- А фамилия?
Олег назвал фамилию художника.
- Нет, не помню такого. Ты пей, пей. Не то простынешь.
- Так вот, он утверждает, что вы арестовали тогда его мать, отца и его самого отправили в детский дом для детей врагов народа.
- Я? - удивился Петр Трофимыч. - Да я ж рядовой был, постовым ту зиму стоял. Кого я арестовать-то мог? Нет, арестами у нас старшие товарищи занимались. Мы так, с уличным бандитизмом боролись, хулиганством, опять же. Дежурства насчет светомаскировки, да посты ВНОС.
- Куда? - не понял Олег.
- В небо! Воздушное наблюдение, оповещение, связь. ВНОС, сокращенно. Хотя к нам фрицы не долетали, далеко им было. Так что твоего художника я не арестовывал.
- Ну как же. Он утверждает, что знакомился с материалами дела, нашел там вашу фамилию...
- А что за дело-то было? - почесал лоб Петр Трофимович.
- Я и говорю, про сахар. Мол, его мать носила домой с работы сахар для сына. Кто-то донес, ее арестовали, с ним мужа, сына...
- Для сына, говоришь? - усмехнулся Петр Трофимович. - Вспомнил, вспомнил. Громкое дело было. Так я вот про блокадников расскажу сначала. Где-то в марте привезли эшелон детей ленинградских. Нас всех на разгрузку сами они ходили с трудом. На руках прямо умирали. Ну, мы подкормить пытались прямо сразу, да куда там... Строжайший приказ - не кормить ни чем.
- Почему?
- Помереть от еды могли. Это еще когда первый эшелон пришел зимой, а там взрослых было и детей, конечно. Паек им выдали на неделю вперед - они его сразу весь съели. И от еды умирать начинали. Организм он такой, да. Потихоньку, полегоньку, бульончик куриный, кашки какой. А они в рот буханку целиком. Не справлялись кишки и помирали. Мы уж привыкли к ним, знали, что как. А тут одни дети. Нету старших. Не, ну сопровождающие, само собой. Но так - одни дети. Несешь мальчишечку лет двенадцати. А он весит как младенчик. Глаза огромные, смотрят на тебя. А там - бездна. Бежишь и смотришь - пар-от идет ли из носа, дышит ли? Один так на руках и умер. Ну, их всех по домам детским, в райцентры, там все ж полегче с продовольствием, чем в городе. Всё ж на фронт уходило, всё ж для мужиков на фронте. А там, в деревнях, подсобно выжить легче. Без еды не останешься. Самых же больных и тощих оставили в городе, при госпитале. На углу Карла Маркса и Ленина особняк стоит. Знаешь?
- Ага.
- Ну вот там. Туда истощенных отвезли. Чем они дышали - уму не постижимо. Ну, значит, привезли мы их и на службу...
- Петр Трофимыч, а про сахар!
- Не перебивай. Про сахар... Не помог им этот лазарет. Мрут и все тут. Ну понятно, блокадники же. То одного увезут хоронить, то другого. А им усиленное питание, лекарства. Дети! Ан нет, все равно мрут. Что такое? А кормился этот детский дом от "Кулинарии". Ну вот комиссия партийного контроля и пошла проверять - почему высокая смертность. Хотели уже врачей под суд отдавать. И проверили нормы выдачи продуктов. Вроде все нормально. Привезли из "Кулинарии" ужин - двести порций. Взвесили. Все нормально, все по норме. Но врачи образцы продуктов и к себе в лабораторию. Наутро - ахнули. Вместо мяса - хлеб, сахара в каше, чае, раза в три ниже нормы. Ну это я потом узнал. А тогда срочно в машину и поехали брать с поличным. Я с начальником сразу на квартиру к директрисе. На чердаке дома - пять мешков сахара, консервы, сухари. Много там чего было. Кстати, я в том доме и живу сейчас. Только тогда он был новенький, барак тот. А жили они аккурат в другом конце коридора. Ну, ко мне, как заходишь, направо, а к им надо было налево. В квартире, конечно, барахла всякого было... Шелка, меха, статуэтки, золото, камушки... Меняли на рынке.
- А вот Александр Иванович говорит, что там было только стаканчик сахара...
- Ну, он может только стакан и видел с мамкиных щедрот. А поди и врет. Ты запрос сделай в архив, в деле должна сохраниться опись продуктов.
- И что с ними?
- А что с ними? Всю банду из "Кулинарии" тут же под суд и кому десятку, кому пять. Они ж там все замазаны были. Одной заведующей такого не сварганить. Да сразу все и во всем признались. Ну и у каждой бабы дома тоже самое. Консервы, сахар, крупы... Пятьдесят восемь, семь. В условиях военного времени это...
Петр Трофимович чиркнул себя по горлу.
- ...но малолетние дети у них. Смягчающее обстоятельство. Пожалели. Сейчас бы вообще отпустили. Мелочь.
- И правда, Петр Трофимович, ну пять мешков сахара это же пустяки. Ну, вернула бы. Зачем же в тюрьму?
- Милый, ты дурак, что ли? - поморщился старик. - Сахар весной сорок второго... Это же... Это же дороже золота. Украина под немцем. В деревнях мужиков нет. Будет урожай или нет - неизвестно. Немцев надо как-то гнать. А вот сахар детишкам-дистрофикам где взять? За золото покупать только. Да черт с ним, с золотом. Сколько моряков погибло, этот сахар защищая? И не только наших моряков-то. Кровью этот сахар оплачен, понимаешь. Смертью для жизни. А тут какая-то крыса тыловая у детей ворует, заставляя их дохнуть от голода. Чем она лучше немца, что блокаду им устроил, детям-то? Так что, все по-честному.
- Она умерла в лагере.
- Да? И хорошо.
- А мужа ее куда?
- Если не ошибаюсь, муж у нее работал в этом... Запамятовал. Ордера на квартиры выдавал. Типа ЖЭКа.
- Паспортный стол?
- Точно. Начальник паспортного стола.
- А что, тогда дома строили?
- А как? Сам посуди, до войны в городе жило тысяч сто. А как эвакуация началась - тут тебе и ярославцы, и эстонцы, и латыши, и ленинградцы. Город сразу в три раза увеличился. Жить-то где им? Ну вот, бараки и строили. А местных уплотняли.
- Это как?
- У тебя квартира сколько комнат?
- Одна. Она не моя. Я снимаю.
Петр Трофимович пожевал губами, глядя в потолок:
- Семью из трех-четырех человек, по ордеру. Подвинешься, ничего.
- А не пущу?
- А под суд?
- Мда... И что муж этой заведующей?
- Тоже махинировал. На лапу ему совали - он подписывал фиктивные отказы, мол, жилплощадь не позволяет подселять. На это уже махнули рукой, бронь сняли и на фронт. А на его место посадили фронтовика безногого.
- Петр Трофимович, а вы-то воевали?
- На фронте? Нет, не довелось. Я тут воевал. Теперь вот палач сталинский...
- И последний вопрос, Петр Трофимович, а сына этой пары куда?
- Как куда? В спецприемник.
- Его-то за что? Он же совсем еще ребенком был!
- А куда его? На улицу? В беспризорники?
- А родственникам?
- Да не было там родственников. В спецприемник, там карантин прошел и отвезли в какой-то детский дом. Я уж не следил. Таких много было.
- Вот он вернулся, ненавидит вас.
- Да кто ж меня любит... Мент же, - вздохнул Петр Трофимович. - Соседка и та волком смотрит. Еще чаю?
- А она-то за что?
Старик пожал плечами:
- Комната больше. Пенсия хорошая.
- А зачем тогда работаете?
- Скучно. Да и деньги нужны.
- Зачем?
- А вот это не твое дело.
По пути в редакцию Олег пытался уложить собранную информацию в одну картину. Не получалось. Вернее, получалось, но...
- ...вот такая вот история, - закончил рассказ Олег.
- Да уж, - мрачно ответил шеф. - Блокадников сразу убрать. Не надо. Не трогай. Количество мешков. Ну, полмешка пусть будет. Ну, один. Не больше. Нам тут не надо... Гонорары возвращать. Или ты вернешь?
- А я и не потратил почти. Только этого художника сахарного кофеем напоил. За свой счет!
- Олежа, ты не понял. Это все только начало. Вот там, - главред ткнул тощим пальцем в потолок. - Вот там решили, что на грядущих выборах губернатора мы будем поддерживать кандидата от некоей объединенной оппозиции. Так вот, этой оппозиции жуть как не нравятся рассказы про честных чекистов и вороватых чиновников военного времени. Это понимаешь? И тогда и ты, и я не то что перестанем зарплату и левые гонорары получать, а вообще в этом городе работу не найдем.
СПРАВКА. Постановлением Военного совета фронта от 7 февраля 1942 г. утверждались следующие месячные нормы снабжения детских домов на одного ребенка: мясо - 1.5 кг, жиры - 1 кг, яйцо - 15 штук, сахар - 1.5 кг, чай - 10 г, кофе - 30 г, крупа и макароны - 2.2 кг, хлеб пшеничный - 9 кг, мука пшеничная - 0.5 кг, сухофрукты - 0.2 кг, мука картофельная -0.15 кг.[55]
Ивакин Алексей Геннадьевич. Отрывок. Нашел камрад zl_liss  
Источник: Майкл1.
Рейтинг публикации:
|
