Чтобы развиваться, сохраняться в истории и идти вперед, нам нужна своя Утопия

Стране, как и человеку, нужны цели существования и цели деятельности. Чтобы создавать, человеку нужен образ того, что он хочет создать. Стране нужно то же самое. Нужен проект. Нужен смысл. Нужна – утопия...

Исторически получилось так, что слово «утопия» стало восприниматься как синоним в лучшем случае красивой сказки, но в первую очередь – как нечто нереализуемое, невозможное. Отчасти это пошло от этимологии слова («у-топос» – «место, которого не существует»), а отчасти – от привычной трактовки истории развития коммунистической идеи, в которой его утопический период, естественно, противопоставлялся научному.

Но и в этой традиции утопия не столько отрицалась, сколько рассматривалась как недостаточная: как указание цели и идеала без указания и описания путей его достижения и сил, способных повести к этому идеалу. Однако без представления идеала было бы бессмысленно искать и пути его достижения, и силы, способные к нему привести.

Т. е. для того, чтобы чего-то достичь и что-то создать в реальности, всегда все равно нужно представление о цели, причем такое, которое способно вдохновить человека на движение к нему. Как писал тот же Маркс, самый плохой инженер тем и отличается от самой хорошей пчелы, что прежде чем начать действовать, всегда создает в своем воображении образ того, что он хочет создать. Т. е. воображение (а утопия всегда и есть акт воображения) всегда в принципе первично по отношению к действию (во всяком случае – сознательному конструктивному действию).

Что же касается «у-топоса» и «Утопии» Мора, которая и родила это понятие, то «место, которого нет» вовсе не означает «места, которого быть не может». Оно означает «место, которого нет сейчас, но так могло бы быть когда-нибудь, если бы мы захотели».

Томас Мор вовсе не был вольным мечтателем: он был политиком, государственным деятелем и лорд-канцлером английского королевства. И как Макиавелли писал своего «Государя» не для вольно-философского упражнения, а в качестве наставления Цезарю Борджиа, так и Мор писал «Утопию» как некое наставление и ориентир для молодого Генриха VIII, недавно вступившего на английский престол.

Обыденно скептическое отношение к утопии как к чему-то заведомо неосуществимому есть лишь проявление неготовности признать, что мир несовершенен, и неверия в свою силу и способность что-то в мире изменить. Признание утопии неосуществимой есть признание себя бессильным.

С точки зрения теории политического действия в основе любого масштабного действия по переустройству мира лежит политический миф, понимаемый не как отвлеченная выдумка, а как «надежда, наполняющая смыслом коллективное действие, – социально-мобилизующий проект, обладающий мобилизационным воздействием».

Как писал еще в начале прошлого века Хуан Карлос Мариатеги: «Человек отказывается следовать истине, если не считает ее абсолютной и высшей… Ему следует предложить веру, миф, действие… Без мифа жизнь людей не может быть плодотворной… Толпа не может обходиться без мифа, без веры… Миф движет человеком в истории… Историю делают люди, захваченные и осененные высшей верой, сверхчеловеческой надеждой… современный человек нуждается в вере».

Собственно, все крупнейшие цивилизационные эпохи в истории человечества создавались именно на основании утопий. Начало современной европейской цивилизации положила раннехристианская утопия; Новое время во многом родилось из утопии протестантизма, его расцвет и торжество – из утопии века Просвещения; Новейшее время – из социалистической и коммунистической утопии. По словам Ф.Полака, «утопия всегда была мощным рычагом социального прогресса и помогала осуществить важнейшие исторические изменения».

Это вовсе не означает, что прогресс человечества основывался не на развитии производства и на развитии идеальных представлений. Это лишь означает, что любые материальные предпосылки нового устройства могли быть в полной мере развиты, лишь будучи осознанными людьми, и осознанными не только в сухой рациональной форме научного познания, но и в активно мотивирующей форме мифа и утопии, т. е. того, что могло увлечь людей на действие.

По сути, что включает в себя политическое действие, кроме интерпретации действительности и воздействия на нее? Создание новых форм политической жизни. И это невозможно без создания этих новых форм в той или иной степени именно на уровне утопии, точнее, в ее двух измерениях, одно из которых – радикальная критика действительности, а второе – предложения по ее преобразованию.

И что в этом отношении значит создать утопию? Первое – не признавать, что мы живем в лучшем из миров; и второе – принять вызов, согласившись на построение нового мира.

Интересна в этом отношении позиция такого, как может показаться, строгого рационалиста, как Макс Вебер: «Верно, что успешная политика всегда есть искусство возможного, если правильно понимать это выражение. Однако не менее верно, что часто возможное достигается лишь потому, что стремились к стоящему за ним невозможному».

Другое дело, что можно действительно выделить два вида утопий: абсолютные, которые невозможны никогда и ни при каких условиях, и относительные, которые не могут быть реализованы пока, при наличных обстоятельствах. Говоря о последних, Ламартин утверждал: «Утопии – это зачастую лишь преждевременно открытые истины». Но в обоих этих случаях утопии оказываются рычагом изменений и основой движения вперед.

Простая идея доплыть из Испании до Индии, постоянно двигаясь строго на запад, была во многом естественна, если предположить, что Земля круглая, и в то же время почти абсолютно утопична. Плывя из Испании на запад, нельзя доплыть до Индии; во всяком случае, этого нельзя было сделать в XV веке. И не потому, что направление было выбрано неверно, а потому, что путь должна была преградить Америка. Но в самой причине тогдашней неосуществимости этой идеи крылось эпохальное открытие – открытие нового континента и все, к чему оно привело. И уже затем выяснилось, что, основываясь на этом открытии, все-таки можно доплыть и до Индии: как проплыв южнее и обогнув мыс Горн или мыс Фроуорд, так и просто прорыв канал в ее самом тонком месте.

Когда-то идея Петра I о строительстве флота и Петербурга казалась неосуществимой затеей. Когда-то казалось неосуществимым освоение Сибири и Средней Азии, тем более – превращение России в индустриальную сверхдержаву, и совсем невероятным казался выход в космос. Но историей России, возможно, и в большей степени, чем историей Европы, двигали утопии.

Причем, как это ни покажется парадоксальным, утопия есть не отрицание рациональности, а ее некое высшее воплощение. Утопия всегда рациональна именно потому, что основывается на самом реальном и конструктивно-созидательном из всех явлений природы – на созидательной способности человека творить мир, не смиряться с тем, что его не устраивает, и принимать вызов, соглашаясь на строительство нового мира и создание Новой Реальности.

Да, утопия – это то, чего нет, но не то, чего не может быть, а то, что нужно создать, и что способно не только указать цель, но и дать человеку силы на ее достижение.

Признавать утопию значит верить в человека и в его силы творца, в то, что нужно не прогибаться под изменчивый мир, а прогибать его под себя. Считать утопию пустым неосуществимым мечтанием значит не верить в человека и видеть в нем не творца и не созидателя, а обреченное на рабство в отношениях с миром животное.

Людям нужна утопия в первую очередь для того, чтобы быть людьми, а не животными. И обществам и странам нужна утопия, чтобы развиваться, сохраняться в истории и идти вперед, а не опускаться назад.