Только в последние годы я почувствовал себя человеком. Я перестал быть "перевертышем", вынужденным повседневно скрывать свои истинные мысли и чувства.
Я вырос при советской власти и имею многое из того, что она могла дать: ордена, научные и почетные звания, прекрасную квартиру в одном из домов сталинской архитектуры, где жила правительственно-дипломатическая знать, включая Брежнева и Андропова, большой участок земли недалеко от Москвы - все, что считалось признаком благосостояния и благополучия. Поэтому естественно спросить меня: "Почему вы боитесь возвращения прежней власти? Теперь-то вам стало не лучше, если не хуже?" Да, это так, но есть и другие ценности, которых я был лишен и которые выше обычных благ".
Начало
Сегодня, когда официально существуют дворянские собрания и купеческие клубы, своими истоками никого не удивишь. И все же должен сказать, что мой прадед по материнской линии внес существенный вклад в промышленное развитие России, а дед стал одним из основателей автомобильного клуба и пытался построить кислородный завод в Москве. Во время гражданской войны он и его родные, мягко говоря, не сочувствовали советской власти или были в стане белых.
Деда, маму и отца, а вместе с ними и меня в 1927 году выслали из Москвы, и мы оказались в Саратове (там в 1938 году деда посадили вновь, и из тюрьмы он так и не вышел). Родители отца еще до Октябрьской революции остались в Польше. Отец боялся за нас и всегда скрывал наличие родственников за границей - об их судьбе мы ничего не знали. Сейчас я этого понять не могу, поскольку в Московском ГПУ (НКВД) все было известно, в этом я недавно убедился, значит, знали и тогда в Саратове. Тем не менее и мне пришлось следовать тактике отца, и в бесчисленных анкетах, которые заполнял всю жизнь, на "острые" вопросы отвечать: "не бывал", "не участвовал", "не привлекался", "не имею" и тому подобное. Наверное, благодаря этому в 1945 году мне удалось вступить в партию, может быть тогда "органам" было просто не до меня. Эренбург заметил, что хотя в газетах писали будто сын за отца не отвечает, приходилось отвечать и за дедушку. Мне позднее пришлось скрывать даже тот факт, что бабушка была еврейкой.
Фактически же с раннего детства я жил как бы в двух измерениях - реальной жизнью и мечтами о другой, вымышленной. Отсюда противоречивость моих поступков. Впрочем, по правде говоря, всерьез задумываться над тем, что происходит вокруг меня, и анализировать свои поступки я стал уже в достаточно зрелом возрасте, когда после странствий по стране волей судеб вновь оказался в Москве.
Мое появление в системе строго секретных научных работ имело небольшую предысторию. В 1965 году впервые за время советской власти открыто объявили о вспышке холеры. В то время я - директор Противочумного института в Ростове-на-Дону (а до того - такого же института в Иркутске) был командирован на ее подавление. Там познакомился с А. И. Бурназяном - заместителем министра здравоохранения СССР и уполномоченным правительства, возглавлявшим штаб по борьбе с холерой. Наверное, я ему понравился. Когда вспышка была подавлена и я возвращался через Ташкент домой, ко мне подошел молодой человек и предложил - от имени Бурназяна - поменять направление и срочно вылететь в Москву. По прибытии меня тотчас же принял Бурназян и сообщил, что рекомендует меня на должность заместителя министра - главного санитарного врача СССР. Я прошел собеседования с министром Б. В. Петровским, потом - в ЦК КПСС. В итоге, правда, назначили не меня, а П. Н. Бургасова. Но Бурназян, видимо, считал себя чем-то обязанным мне, и когда спустя несколько лет у него спросили насчет кандидатуры в создаваемую Систему, он назвал мою.
Зимой, в начале 1972 года, когда я отдыхал в санатории под Москвой, за мной неожиданно пришла машина. Тот же Бурназян, к которому меня отвезли, объявил о решении инстанций перевести меня в Москву. Вместе с ним мы поехали в Кремль, где меня представили заведующему одного из отделов Военно-промышленной комиссии Совета Министров СССР (ВПК). От него я впервые узнал о создании новой организации под эгидой Главмикробиопрома, призванной содействовать возрождению и развитию в стране генетики и молекулярной биологии. При разговоре присутствовал начальник Главмикробиопрома В. Д. Беляев.
Когда уже с Беляевым мы выходили через Спасские ворота на Красную площадь, он поинтересовался, умею ли я писать. Я не смог скрыть удивления и стал перечислять свои работы и книги. В ответ Беляев усмехнулся, но промолчал. Смысл этого вопроса мне стал ясен позднее, когда пришлось приносить на подпись Беляеву соответствующие бумаги. Как правило, ни одна из них ни по стилю, ни по содержанию его не устраивала. Оказалось, писать я действительно не умею, впрочем, Беляев не всегда мог даже на словах четко изложить, что ему нужно. Помню, с одним и тем же проектом письма в Министерство обороны СССР ходил к нему много раз, но угодить так и не смог; Беляев умер, а письмо осталось не отправленным. Потом я понял, что причина крылась в конъюнктурных соображениях, о которых мне не положено было знать, но которые я каким-то образом должен был учитывать.
Мой первый шеф в Системе - глава Главмикробиопрома Беляев был способным администратором. Когда-то директор крупного химического завода, затем - председатель Волгоградского совнархоза, он был чистым хозяйственником. Как человек достаточно умный, старался подхватывать новые идеи и реализовать их на практике. Его ведомство было создано не только под гуманитарные проблемы, поэтому, будучи связанным с ВПК, он сразу ухватился за Проблему, которую инициировали, как я думаю, гражданские ученые. Последним хотелось отщипнуть от "пирога", которым питались военные, и иметь под эти дела средства на реактивы и оборудование, возможность ездить за границу и получить доступ к новейшей информации, без которой сегодня в науке не выжить. Амбиции самого Беляева были далеки от науки, больше того, он стремился не столько к личным привилегиям, сколько к реорганизации Главмикробиопрома в министерство, объединяющего под своей крышей всю фармацию. Жизни ему на это не хватило. Это удалось одному из его преемников - В. А. Быкову, который идею Беляева осуществил в первой половине восьмидесятых: появилось Министерство медицинской и микробиологической промышленности.
Как известно, наша наука сильно отставала в этой области из-за лысенковщины, преследования и уничтожения генетиков на протяжении десятилетий.
Поэтому в начале семидесятых годов и было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о создании Системы научных учреждений, которая бы углубленно разрабатывала проблемы управления наследственностью микроорганизмов (вирусов и бактерий). Внешне задачи, поставленные передо мной, выглядели вполне благородно, а перевод расценивался как весьма почетный и многообещающий. Однако, чтобы понять, о чем все-таки шла речь, придется сделать еще один маленький экскурс в историю.
В 1925 году был составлен так называемый Женевский протокол о запрещении применения на войне удушливых, ядовитых и других подобных газов и бактериологических средств. Советский Союз присоединился к нему в 1927 году. Правда, уже в следующем году за рубежом появилось сообщение, что к северу от Каспийского моря развертывается полигон для испытания "бактериальных бомб", но подтвердить это никто не смог. Сегодня есть материалы, свидетельствующие, хотя и косвенно, что в это время подобные работы велись. В частности, известно выступление Ворошилова в середине тридцатых на каком-то совещании, где он говорил об этом. Это, кстати, попало в поле зрения SIPRT (Стокгольмский институт проблем мира) и в его бюллетене имеется ссылка на конкретный документ.
Так или иначе, работы по созданию бактериологического оружия у нас начались очень давно, судя по некоторым публикациям, к ним привлекались и содержавшиеся в "шарагах" микробиологи (в тридцатые годы пересажали многих из их числа, причем очень талантливых). Потом эти работы продолжались в нескольких военных институтах и под видом "защитной" тематики - создания средств защиты от бактериологических средств нападения противника, так называемой Пятой проблемы,- во многих гражданских институтах, контролировавшихся военными. Интерес к биологическому оружию проявляли также наши союзники по Варшавскому договору (о чем можно судить хотя бы по книге польских авторов Т. Рожнятовского и 3. Жултовского "Биологическая война", Москва, 1959).
Были ли эти работы односторонним актом? Нет. На Женевский протокол махнули рукой и на Западе, хотя громко об этом никто не говорил, если не считать нашумевшую книгу Т. Розбери "Мир или чума" (вышедшую и в русском переводе в 1949 году). Кстати, основные принципы, изложенные Розбери, были взяты советскими военными как ориентиры. А до того они, по-видимому, пытались повторить работы японцев по использованию зараженных членистоногих (насекомых).
Работы по созданию и испытанию бактериологического оружия на одном из островов Аральского моря (остров Возрождения.- Ред.) весьма интенсивно велись до начала или середины шестидесятых годов, но затем начали сворачиваться. Причина этого, как я понял из высказываний нашего апологета бактериологической войны генерал-полковника Е. И. Смирнова, заключалась в том, что появление атомного оружия поставило под сомнение целесообразность дальнейших затрат на биологическое. Сомнения подкреплялись соображением, что при применении в качестве боевых агентов возбудителей заразных инфекций трудно избежать "обратного эффекта" - перехода эпидемий от противника на тех, кто их применил. Тормозом для подобных разработок оказалось использование неизменных штаммов бактерий и вирусов, которые не могли обеспечить всех тактико-технических требований к оружию. В общем, сложилась ситуация, когда идею надо было спасать. И, естественно, нашлись люди, которые добились права это сделать. Фарисейство в отечественной науке, как всегда, шло под флагом ее возрождения.
С конца шестидесятых годов начались повсеместные разговоры об успехах молекулярной биологии и молекулярной генетики за рубежом, о нашем отставании в этих областях науки и о том, какую пользу из новых достижений могуг извлечь военные. С подачи все тех же людей в погонах этим заинтересовался ВПК. Поскольку ее аппарат был достаточно далек от науки, ВПК пользовался сбором информации и консультациями у доверенных ученых, перепроверяя таким образом данные разведки. На сей раз в роли активных консультантов выступали, в частности, не раз побывавшие за границей и часто принимавшие иностранцев у себя Ю. А. Овчинников, Г. К. Скрябин и В. М. Жданов. При этом каждый из них преследовал свои цели. Естественно, эти разговоры держались в строгом секрете, о них, по-моему, знали даже не все руководители АН и АМН. В результате была создана специальная комиссия. По словам Жданова, от АМН в нее входил он, и, кажется, О. В. Бароян. Для знакомства с постановкой дел по разработке биологического оружия в институтах Министерства обороны комиссию пустили в святая святых - "хозяйство" Смирнова.
По итогам работы комиссии в самом начале семидесятых годов были изданы постановления "Партии и Правительства". Одним из них предусматривалось создание новой, параллельной, военной системы под крышей Главного управления микробиологической промышленности при Совмине СССР (Главмикробиопрома). Основной задачей Системы должны были стать разработка фундаментальных проблем молекулярной биологии и генетики, а также создание передовой технологии для военных. Этим же постановлением предусматривалось строительство современных научных центров и институтов.
Далее говорилось о выделении крупных валютных ассигнований для закупок соответствующего оборудования, реактивов и выписки литературы. При Главмикробиопроме создавался Межведомственный научно-технический совет по молекулярной биологии и генетике. Он должен был стать "мозговым центром" Системы. К функциям Совета относились, в частности, разработка научных программ, распределение валютных ассигнований, координация работ всех привлеченных ведомств (АН СССР, МЗ СССР, МО и даже Минсельхоза). Всю подготовительную работу Совета должен был выполнять особый Отдел.
Персональный состав Совета утверждался решениями Политбюро ЦК КПСС и Совмина СССР, подписями первых лиц - Брежнева и Косыгина. Председателем Совета был назначен В. М. Жданов, а его заместителем и начальником Отдела - я. Только тогда я узнал по существу - хотя и не до конца,- чем мне придется заниматься. Но отступать было поздно.
На заседаниях Совета всегда присутствовали В. Д. Беляев (Жданов ему, как главному хозяину, обычно уступал председательское место), представители ЦК
КПСС, ВПК и обязательно начальник одного из управлений КГБ.
"Гражданская" крыша
Совету и Отделу при нем, как уже говорил, отводилась роль мозгового центра. Реализация же постановлений и решений, включая строительство новых объектов, потребовала создания при Главмикробиопроме еще одной структуры - Организации п/я А-1063. Ее начальником в ранге заместителя начальника Главмикробиопрома стал В. Огарков, до того возглавлявший военный НИИ в Свердловске, тот самый, с которым связывали крупнейшую вспышку сибирской язвы в 1979 году, И хотя военные официально отрицали свою причастность к трагедии, в частных разговорах многие из них ее подтверждали. Чтобы не подвести кого-то, не называю фамилии людей, рассказывавших, как во время вспышки в Свердловске военные медики ходили по домам пострадавших и изымали свидетельства о смерти, якобы для "уточнения диагноза".
Большинство ведущих сотрудников п/я А-1063 (в последующем его называли "организацией Огаркова") состояло из специалистов, прикомандированных от Министерства обороны и остававшихся на действительной военной службе. Все они, правда, ходили в штатском. Отдел Совета, хотя и значился самостоятельным "почтовым ящиком" (п/я А-3092), но по существу, находился в финансовой и административной зависимости от Организации п/я А-1063, Отдел был по замыслу "гражданской крышей" и состоял в основном из помощников членов Совета, которые должны были готовить материалы для своих шефов. Из этого, однако, ничего не получилось, поскольку с их мнением не считались, хотя почти все помощники были кандидатами наук, знакомыми с молекулярной биологией и генетикой. Моим заместителем назначили полковника Л. А. Ключарева, очень интеллигентного и порядочного человека, через несколько лет ставшего генералом и начальником отдела науки п/я А-1063. Свою работу Ключарев и его коллеги, с которыми мне приходилось иметь дело, считали вполне нормальной: никаких сомнений и раздумий, как и положено военным.
Пожалуй, среди руководителей новой Системы я был единственным сугубо штатским человеком, не имеющим даже воинского звания. Но дел было так много, что у меня просто не оставалось времени, чтобы задумываться об их истинной направленности, Определенную роль, наверное, играло и тщеславие, что я "причислен к кругу посвященных". Хотя сразу скажу: "своим" для Системы я так и не стал. В то время в необходимости нашей работы для страны я не сомневался, тем более что поначалу она была направлена на решение сугубо научных задач.
Сомнения морального порядка стали появляться позже, когда я стал заместителем директора Института прикладной микробиологии в Оболенске (организация п/я В-8724) и окружающие перестали стесняться называть суть Проблемы своим именем. Но и тогда непосредственного отношения к созданию оружия я не имел. Как мне потом неоднократно пытались доказать сами военные, получение штаммов микроорганизмов с заданными свойствами, чем я непосредственно занимался, было лишь прелюдией к настоящему "делу". (Я прошу извинить меня за перечисление номеров "почтовых ящиков", но мы жили именно под этими номерами, за каждым из них и многими другими стояли судьбы тысяч людей, причем многие из них были и талантливыми, и образованными. Номера эти были нам привычнее, нежели аббревиатуры научных учреждений, они позволяли идентифицировать и человека, там работающего, и проблему, которой он занимается, и местонахождение самого учреждения. При этом снижалась вероятность обвинения в разглашении государственной тайны. Эти номера в какой-то степени позволили абстрагироваться и от того, чем занимаемся, и от собственных угрызений совести.)
При оценке сказанного надо иметь в виду, что существовавший строй вынуждал талантливых и честолюбивых людей искать выход своим силам. Для этого нередко приходилось идти на сделку со своей совестью и добиваться постов, которые бы способствовали раскрытию собственных талантов или помогали другим людям достичь результатов в науке. При этом иногда разбираться в средствах не приходилось. Помните один из постулатов иезуитов - цель оправдывает средства. И действительно, таким путем многие добивались желаемого.
Осенью 1974 года Совет реорганизовали. Жданова из него убрали. Председателем стал Беляев, а меня понизили до должности ученого секретаря-начальника отдела Совета, сохранив, впрочем, прежний оклад, персональную машину и "кремлевский телефон".
Для меня уход Жданова явился большой потерей: пока он стоял во главе Совета, с ним можно было обсуждать проблемы, выбирать оптимальные пути их решения. После его ухода говорить было не с кем, Беляев ничего в этом не понимал, да и не интересовался существом дел: "Вам поручено, Вы и занимайтесь!" - обычная сто реакция.
Взаимоотношения военных и гражданских специалистов, участвующих в разработке совместных проблем, тема чрезвычайно обширная. В "оборонку", как принято было называть гигантский военно-промышленный комплекс страны, официально входили девять общесоюзных министерств. На самом же деле их, наверное, было больше, например, тот же Главмикробиопром находился за пределами "девятки".
Несмотря на некий общий посыл - ковать оборону Страны Советов, деятельность организаций (управленческих, научно-организационных, научно-исследовательских, технологических, инженерных, наконец самих производств) в рамках каждой целевой программы имела свои особенности, органически обусловленные "продуктом", который они производили. Скажем, ясно, что авиаконструкторы и инженеры авиационных КБ и заводов создавали летательные аппараты для армии на пределе возможностей науки, техники, технологии, которые определяли именно они, а не военные летчики. И диктат военных здесь был неуместен, в своих требованиях они могли ссылаться только на более совершенную технику противника. Но даже в этой области мудрый Сталин дал всем авиационным конструкторам генеральские погоны, дабы военные не могли ими помыкать.
Конфликт между военными (заказчиком) и разработчиками (по сути, всегда лицами гражданскими) запрограммирована. У одних вся система взаимоотношений построена на приказе и исполнении, у других - на поставленной цели. И поисках оптимальных путей ее достижения. Как известно, напряжения возникали даже там, где "разделение властей" было предусмотрено. Достаточно вспомнить конфликт С. П. Королева с руководителем подготовки космонавтов генерал-полковником Н. П, Каманиным, приведший к отставке последнего. Конфликт этот системный, его нельзя даже списать на условия тоталитарного строя: вспомним взаимоотношения административного директора "Манхэттен- проекта" генерала Лесли Гроувса и научного руководителя американской атомной программы Роберта Оппенгеймера.
В нашей области эти взаимоотношения были еще сложнее: на них накладывалась вопиющая некомпетентность военных в молекулярной биологии и генетике, а также засекреченность самого факта участия военных в этих разработках. Этого не было ни у разработчиков атомной, космической, радиоэлектронной и других военных программ, связанных с легальным оружием. Отсутствие минимальной гласности даже в стенах с антипрослушивающими устройствами, опоясанных колючей проволокой, и усиленной охраной приводило к абсурдным результатам. "Невидимки", а таковыми были военные, всегда сильнее тех, кто засвечен своей предыдущей деятельностью, В условиях, где "невидимкам" дано право требовать результата, а понимание его достижимости у них отсутствует, вряд ли можно добиться успеха.
Трения с военными начались уже вскоре после появления на свет нашей организации. С одной стороны, мы должны были готовить для них базу, но с другой - Организация п/я А-1968 (Главное управление МО, которым руководил Е. И. Смирнов) считалась нашим заказчиком и требовала строгого выполнения всех технических заданий ("ТЗ"). Их требования сохранялись и в тех случаях, когда в процессе предварительных проработок выяснялось, что они невыполнимы (у меня даже создавалось впечатление, что такие задания давались умышленно).
Работа Организации п/я А-1063 строилась на основе специальных постановлений, в которых формулировались главные фундаментальные и прикладные задачи. Проекты этих постановлений готовил мой отдел, а согласование превращалось в муку, поскольку каждое ведомство тянуло одеяло на себя. Для подобной деятельности необходимы были не столько научные знания, сколько огромное терпение и дипломатические способности, которыми я не обладал. Поэтому согласование проектов постановлений я часто поручал своим заместителям, и это не могло не вызвать недовольства начальства. Процедура согласования касалась не только проектов "больших* документов, но и каждого решения Совета: их надо было согласовывать со всеми членами Совета - до заседания и после него. Кроме того, "неофициально" их надо было согласовать с ВПК и ЦК КПСС, где каждый позволял себе высказываться, как хотел, не гнушаясь мата. Не помогала и Организация п/я А-1063, созданная в известной мере как буфер между "гражданскими" и "военными", занятыми в Проблеме. Ее сотрудники до дел Совета формально не допускались. Однако именно они после его решений распоряжались львиной долей средств и материальных ресурсов, выделяемых на строительство новых институтов, закупку оборудования, литературы, различные блага для сотрудников. Что же касается сути научных проблем, то с их стороны обычно слышались насмешки: "Поживем - увидим, чему вы нас научите" или: "Посмотрим, что у вас получится!".
Особенно большие страсти разгорались при ежегодном дележе десяти миллионов инвалютных рублей. В итоге распределение было примерно такое: процентов 40- 45 получал Главмикробиопром (Организация п/я А-1063), процентов 30 получала Академия (Овчинников, Скрябин и Баев). Остальное раздавалось: один миллион - Минсельхозу, полтора миллиона - Минздраву, около миллиона получали военные. Деньги по тем временам были огромные и, в общем, не подотчетные. Например, минздравовский Институт вирусологии имени Д. И. Ивановского закупил столько оборудования, что не смог его даже установить.
Если отвлечься от "больших средств", то по мелочам польза все-таки была. Каждый член Совета, например, получал ежегодно по 500 долларов на выписку литературы. Журналы и книги в то время стоили намного дешевле, чем сегодня, и я мог выписать очень многое. Часть денег, выделявшихся Минздраву, шла на закупку современного оборудования. для противочумных институтов в Саратове, Волгограде и Ростове, привлеченных к Проблеме по "легенде". Если бы это предвидеть, то, наверное, я не согласился бы на перевод в столицу, поскольку в моем бывшем институте появились возможности для работы, о которых даже здесь, в Москве (ведь я был теперь чиновником), оставалось только мечтать!
Я все больше убеждался, что мы работаем на подхвате у военных, для решения их сиюминутных задач; причем, как я уже говорил, они не всегда понимали, что сделать можно, а что нельзя в принципе. И в этом была основная причина множества возникавших конфликтов. В то же время в ВПК или в ЦК я не мог найти человека, с которым можно было бы поговорить о существе дела. Там сидели малограмотные, извините, люди. Один из моих подчиненных, некий Олег Игнатьев, уйдя из Отдела в ВПК, стал там руководителем отдела, который курировал нашу тематику, иначе говоря, стал моим начальником. Его уровень я прекрасно знал, он даже не был кандидатом наук ни формально, ни по степени понимания. Так вот он слыл там сверхэрудитом и был "звездой" среди тамошних начальников.
Форма общения с ними была примерно такая. Приходите вы к большому начальнику, скажем, на уровне начальника отдела ВПК, и говорите: нужна сквозная идея, стержень, вокруг которого строились бы все остальные работы. А тебе отвечают: "Отчет представил? Хорошо. На Совете обсудили? Ну вот и иди, делай, что говорят". Это быстро отучило меня говорить на подобные темы и в ЦК, и в ВПК. Правда, со временем в ЦК появились люди, которые кое-что в науке понимали. Помню Кондрашина, который пришел на Старую площадь из противочумного института "Микроб", завсектором ЦК Амбросова, он был из нашей системы, а до этого работал у военных. Это были немногие, с кем можно было разговаривать на понятном нам языке. Впрочем, на разговорах дело и заканчивалось. Как только они оказывались на официальном мероприятии - заседании или обсуждении, то выступали единой когортой со всей чиновничьей массой, ни разу не позволив себе выступить против тех, кто в деле ничего не понимал. Таковы были правила игры - они хотели оставаться на своих местах и в своих кабинетах. Личные цели всегда были выше дела.
Казалось бы, Совет для того и существует, чтобы на нем обсуждать все основные вопросы, снимать все противоречия, вносить корректировку в ведущиеся работы. На самом же деле Совет был формальным: как уже говорилось, на заседания выносились уже согласованные с различными ведомствами решения. Существо проблемы по сути не обсуждалось, за час-два заседания вносились лишь небольшие поправки в формулировки, так "решались" пять-шесть вопросов, каждый из которых требовал, по существу, многочасовых обсуждений специалистов.
Режим
Вся деятельность новой организации держалась в строгом секрете, а сама Проблема получила особое кодовое название. К вопросам режима мне придется обращаться еще не раз, поэтому позволю себе некоторые замечания. Известно, что секретность в системе военно-промышленного комплекса преследовала далеко не всегда задачу защиты информации о новых технологиях, разработках и т. п. Довольно часто цель состояла в задаче противоположной - скрыть отсутствие реальных результатов в работах, сам факт которых для специалистов на Западе вряд ли был неизвестен. В нашем случае секретилось не столько существо Проблемы, сколько сам факт ее постановки и создание соответствующих организаций для ее решения. Поэтому режим назывался "режимом особой секретности". Причину этого легко понять: именно в то время Советский Союз присоединился к Международной конвенции 1972 года по запрещению разработок и испытаний биологического оружия. Верховный Совет СССР ратифицировал ее в 1975 году.
Здесь уместно остановиться на фигуре Г. И. Дорогова, который был головой и душой режимной службы в системе Организации п/я А-1063. Не знаю, что представляли собой другие контрразведчики его уровня, но Дорогов был весьма неординарной фигурой. Чуть выше среднего роста, с большой залысиной, очень добродушный и даже, я бы сказал, простоватый на первый взгляд, он внешне и поведением очень напоминал Мюллера - Броневого из "Семнадцати мгновений весны". Иногда казалось, что Дорогов просто подражает этому герою. С начальством он всегда ладил, держался очень скромно, но умел шутками и прибаутками склонять его на свою сторону и убеждать в своей правоте. Ко мне он обычно приходил как бы за советом или с просьбой помочь разобраться в чем-либо. В то же время с подчиненными Дорогов мог быть очень жестким и непреклонным, однако с плеча не рубил, а пытался разобраться в сути дела, которое для него было новым. Принципы его работы сформировались еще в пятидесятые годы в системе Минсредмаша, и знания были вынесены оттуда. Общаться с ним мне приходилось очень часто, так как без его визы ни одну бумагу начальство не подписывало, и общение это не всегда было приятным. Его фамильярное отношение, обращение на "ты" и снисходительный тон оставляли неприятный осадок. Режимщики в других учреждениях Системы во многом подражали Дорогову.
Помимо ограничения открытых публикаций, режимные строгости касались зарубежных поездок. За время работы в отделе Совета мне довелось побывать за границей лишь дважды, и то в соцстранах и в сопровождении представителей режимной службы. Интересно, что выездные документы оформляли мне довольно часто, но поездки, как бы случайно, отменялись буквально в последний момент. Так было, например, в 1978 году, когда я должен был лететь в Мюнхен на Международный конгресс по микробиологии. Накануне отъезда полученные на поездку деньги и билет пришлось прямо на улице передать сотруднику КГБ, который сопровождал делегацию (это было после окончания рабочего дня). Ограничения с поездками за границу доставляли мне массу огорчений и ставили в тупик, когда надо было выдумывать причины отказа в ответ на настойчивые и очень лестные приглашения зарубежных коллег (то я "ломал" ногу, то "заболевал", то ссылался на "семейные" обстоятельства). Такие ограничения почему-то не касались Овчинникова, Скрябина и Баева, хотя они были такими же "секретоносителями".
Вначале Организация п/я А-1063 и мой отдел находились в помещении Главмикробиопрома, но уже осенью 1973 года мы получили одно из зданий Академии химзащиты. Здание это обнесено глухим забором и окружено парком, единственный приличный подъезд - со стороны Яузы, но его трудно заметить. Здесь хранились все базисные документы по Проблеме и в звуконепроницаемом зале проходили заседания Межведомственного совета, на которые даже генерал-полковник Смирнов должен был приезжать в штатском.
Документы всегда перевозили в сопровождении вооруженной охраны на специальных автомобилях. Охрана следовала за нами повсюду, ее не пускали только в МО и в Кремль (она ожидала перед Спасскими воротами). Вообще это ощущение жизни "под колпаком", когда все твои разговоры, не только по телефону, прослушиваются, когда строго регламентируется твое передвижение - где отдыхать, с кем встречаться, какие книги читать, какие иметь дома, может выдержать не каждый. Однако человек привыкает ко многому и всегда надеется, что обстоятельства могут измениться к лучшему. Скажем, когда мне предложили перейти во ВНИИ ПМ, я, несмотря на формальное понижение, обрадовался, что получу возможность продолжать научные исследования, чего я в значительной мере лишился после ухода из противочумной системы. Кстати, по соображениям режима, суть которых так и не понял, я вынужден был бросить все свои работы, сотрудников и учеников, так как всякая связь с моей прежней работой была мне запрещена. А ведь в мире я был известен именно как специалист противочумной системы! Дело дошло до того, что мне не разрешили сопровождать в поездке по противочумной системе моего приятеля, немецкого профессора В. Кнаппа, приехавшего в Союз по моему же давнему приглашению. Не разрешали мне посылать коллегам за границу собственную книгу "Биохимия и генетика возбудителя чумы", а сотрудникам Ростовского института не рекомендовалось даже бывать у меня дома! С момента перевода в Москву в институтах противочумной системы мне удалось побывать только два раза, да и то в составе комиссий под председательством Баева.
Став заместителем директора по науке во ВНИИ ПМ (правда, вторым), я понял, что в этой Системе, чем ты больший начальник, тем больше у тебя прав, даже для занятий наукой. В Оболенске, который строился на моих глазах, где у меня уже были и сотрудники, и ученики, мне строго указали на мое место, поручив весьма узкий раздел работы, связанной с получением генетически измененного штамма туляремийного микроба. О том, чтобы передать мне лаборатории и сотрудников, способных участвовать в решении поставленных задач, начальство не хотело слышать. Когда же я все-таки заикался о целесообразности некоторых фундаментальных тем по биохимии и генетике, в которых даже формально я был самым большим авторитетом в этом учреждении, мне сразу указывали место: занимайтесь тем, что поручено.
Уже тогда подумалось, что Система съедает тех, кто ее строил, а главное, со временем, по сути, не совершенствуется, а деградирует. Когда я перевелся в Москву и стал "большим начальником", в Системе не было еще ни одного научного учреждения (военные не в счет, так как они составляли другую "систему"). Поэтому, чтобы "не терять форму" и сразу начать дело, после переезда в Москву Беляев помог мне организовать при ВНИИсинтезбелке одну из первых в стране лабораторию внехромосомной наследственности микроорганизмов. На какое-то время она стала базой фундаментальных исследований по Проблеме.
Тогда нас больше всего интересовал вопрос о диапазоне возможного изменения свойств бактерий под влиянием чужеродной генетической информации, в частности, их вирулентности (степени болезнетворности). Однако, поскольку при использовании кишечной палочки - излюбленного объекта генетиков - ответить на него было трудно, по моей просьбе Беляев добился разрешения работать в лаборатории с вакцинными штаммами чумного микроба (оно было получено от самого Ю. Андропова, тогдашнего шефа КГБ, мне показали его резолюцию). Хотя утрата вакцинными штаммами вирулентности считается необратимой, в семидесятых годах никто не знал, чем могли закончиться эксперименты по передаче чужеродных генов даже вакцинным штаммам. Не исключалось, что они могут привести к появлению бактерий с новыми, необычными свойствами. Поэтому приходилось соблюдать максимальную осторожность. Но в таком нережимном институте, как ВНИИсинтезбелок - общие комнаты без боксов, необученный персонал, ранее имевший дело только с кишечной палочкой,- делать это было очень трудно.
Похожие трудности были и с ядовитыми веществами, необходимыми для исследований. Для этого надо было иметь специальные разрешения санэпидстанции и милиции и соблюдать ряд требований, которые в реальности обеспечить было невозможно. В то же время яды можно было заказывать по импорту, и никто при этом не интересовался наличием разрешений. Таким путем в моей лаборатории накопился ряд токсических веществ, в текущей работе не использовавшихся. Когда об этом узнал Дорогов, он немедленно потребовал их уничтожить. Но где и как? Этого никто не знал. Дорогов предложил вывезти их за город и закопать, от чего я с трудом сумел его отговорить. Так они и пролежали много лет в простых несгораемых шкафах, которые открывались любым ключом. Режим, по существу, определял и кадровую политику. Даже в формально "открытую" лабораторию ВНИИсинтезбелка я не мог взять человека без согласия Дорогова. Одним из непреодолимых препятствий в этом вопросе был пресловутый "пятый пункт". В нашей Системе вообще невозможно было встретить человека с еврейской фамилией. Одной из причин, может быть, служило то обстоятельство, что "дело врачей-вредителей" происходило в бытность Е. И. Смирнова министром здравоохранения. Во всяком случае, наши городки были "городами без евреев", а мои обращения по поводу приема на работу конкретных людей ни разу не смогли преодолеть "вето" режима.
В 1974 году, когда Жданов был еще председателем Совета, мы составили с ним проект так называемых Пяти основных направлений, одобренных Межведомственным советом и утвержденных инстанциями. Тогда еще мы рассчитывали, что введение, например, в клетки возбудителя чумы гена какого-нибудь токсина приведет к созданию микроба, обладающего более ценными для военных свойствами, нежели неизменные бактерии. Однако очень скоро выяснилось, что в действительности дело обстоит гораздо сложнее: приобретая нечто новое, микроб часто терял более важные видовые признаки. Поэтому в конце семидесятых годов было решено пойти двумя путями. В моей лаборатории во ВНИИсинтезбелке продолжать поиски способов передачи чужеродной генетической информации модельному штамму чумного микроба, особенно интересовавшего военных, а в институтах, где были соответствующие условия, заняться изучением генетики вирулентности возбудителей особо опасных инфекций, без чего Проблему решить было нельзя. В качестве таких институтов были определены противочумные институты и Институт эпидемиологии и микробиологии имени Н. Ф. Гамалеи.
В числе первоочередных практических задач стояло получение вирулентного штамма возбудителя чумы, устойчивого к большому набору антибиотиков. Поэтому исполнителем выбрали один из военных институтов, а руководителем темы назначили меня. Это было небывалое решение: гражданских лиц в такие учреждения, как правило, не пускали.
Кировский институт экспериментальной гигиены (НИЭГ) располагался в центре города и внешне выглядел, как обычная воинская часть. Сотрудники жили на его территории, которая тщательно охранялась. Там же находилось и общежитие для приезжих. Мне довелось побывать лишь в нескольких лабораториях, ничем не отличавшихся от подобных лабораторий в противочумных институтах. Правда, все они были лучше приспособлены к работам с особо опасными инфекциями и оснащены современным оборудованием. Запомнилась лаборатория для аэрозольной вакцинации, где соответствующая процедура сопровождалась тихой музыкой, видимо, чтобы не было скучно...
Большое впечатление на меня произвела тамошняя библиотека со свободным доступом к специальной литературе; поражал широкий выбор свежих иностранных журналов. Однако на дом (дом тоже находился за колючей проволокой!) эта литература не выдавалась, по соображениям режима читать ее можно было только в институте: а вдруг "кто-то" по формулярам взятых книг определит направление ваших интересов!
Специальная рекомендация запрещала за пределами лаборатории даже говорить о работе, не то что записывать какие-то идеи. А ведь подлинный ученый занимается наукой круглосуточно: мысли приходят не только в урочное время...
В свободное время (а рабочий день заканчивался в четыре - пять часов дня) каждый придумывал себе занятие по душе: ремонт автомобиля, рыбную ловлю, охоту, работу на дачном участке. Подобный образ жизни сотрудники вели и после увольнения в запас, о чем я сужу по тем, кто попадал ко мне в Ростовский институт. Неудивительно, что, живя "под колпаком", все надоедали друг другу. Во время одной из экскурсий на дачные участки мне показали дом одного из бывших начальников института, не имевший окон. Как мне пояснили, этот человек хотя бы на даче хотел отдохнуть от необходимости видеть своих подчиненных.
После работы зимой меня водили в драматический театр, а летом возили в лес или купаться в Вятке. В. Н. Паутов, бывший в то время начальником института, до сих пор любит вспоминать, как мы с ним плавали по реке на бревнах.
Несмотря на описанные идиллии, я все время находился под наблюдением. Как-то с Ключаревым мы поехали на нашу научную базу в Омутнинске, находящуюся в ста двадцати километрах от Кирова, и я решил позвонить с почты начальнику НИЭГ. Разговор не содержал ничего предосудительного, иначе Ключарев - очень осторожный человек - предупредил бы меня об этом. Однако в Москве я получил замечание, поскольку, как мне объяснили, факт разговора мог указывать на связь Организации п/я А-1063 с военными, что само по себе являлось секретом. Именно поэтому, когда мне или кому-то еще приходилось ездить в Омутнинск, военные в Кирове нас никогда не встречали и не провожали. Из-за подобных режимных бессмысленностей однажды под Новый год мне пришлось ночевать на вокзале, хотя институт находился всего в нескольких километрах и время до поезда на Москву можно было бы провести куда приятнее.
Режимная служба КГБ, которая нас опекала, как я уже говорил, целиком вышла из такой же службы Минсредмаша, перенеся свои методы работы и свой опыт, не всегда удачный и рациональный. Многие из этих людей, отвечавших за режим, начинали работать еще при Берии и Курчатове. Они не всегда учитывали, что в семидесятые, а тем более в восьмидесятые годы ситуация сильно изменилась. Режим, принципы которого устанавливал Берия, был неприменим и по времени, и по тому, что микробиология все-таки существенно отличается от ядерной физики. А кроме того, даже в те жуткие годы и в чрезвычайных условиях, в которые были поставлены участники атомной программы, среди них было много сильных личностей, которые могли противостоять даже самому Берии. Не говоря уже о том, что и Б. Л. Ванников, и А. П. Завенягин, и другие высокопоставленные административные руководители программы прислушивались к научному руководителю, к каждому ученому, чей вклад в достижение конечной цели мог оказаться решающим.
В системе, о которой я рассказываю, ничего подобного не было: не было сильных личностей ни в научном, ни в административном отношении. Не было точной постановки задач, поэтому я все это и называю авантюрой. Потуги на серьезную работу были, но не было настоящего понимания, что и зачем, скорее - имитация деятельности.
Для прикрытия "особого режима" и легендирования всех работ было придумано два "кордона" - "пятая проблема", то есть разработка средств защиты от биологического оружия, и открытое постановление партии и правительства о мерах по развитию молекулярной биологии и генетики. Смысл постановления был ясен: пусть все знают, что мы наконец спохватились и решили преодолеть отставание в этой области. Для убедительности помимо нашего "Межведомственного" Совета, был создан еще один - "Междуведомственный" при АН СССР, председателем его назначили все того же Овчинникова, уже ставшего вице-президентом АН СССР. Овчинников, самый молодой академик в стране, прекрасно ориентировался в партийно-советской иерархии, был вхож в самые высокие кабинеты и получил все мыслимые тогда регалии. К сожалению, я ничего не могу сказать о его научном вкладе в нашу Проблему... Мне не хотелось бы беспокоить память о нем: "самый молодой вице-президент", увы, давно умер, в конце концов виноваты те, кто создавал дутые величины, а потом "опирался" на их авторитет. В основе же проектов вроде нашего лежали глубокая некомпетентность и авантюризм.
Наука
Из всего ранее сказанного не следует, однако, что мы вовсе не занимались настоящей работой. В том, что касается лично меня, могу с уверенностью сказать: сознательно или бессознательно я всегда пытался делать осмысленную работу, используя при этом реальные условия. Например, поначалу одной из форм прикрытия новой проблемы была созданная мной союзная программа "Плазмида", которая в последующем превратилась в своеобразную трибуну для людей, искавших возможность научного общения. Начиная с 1978 года, я провел совещания по этой программе в Киеве, Тарту, Таллинне, Краснодаре, Саратове, Пущино, каждый раз умудряясь к их началу издавать открытые (!) материалы. (Не удалось это сделать только в Саратове в 1983 году: на экзаменах в мединститут, на базе которого должно было проходить совещание, провалилась дочь цензора.) В 1982 году таллиннское совещание было проведено даже с участием ряда видных зарубежных ученых. Несмотря на оппозицию со стороны ВНИИ генетики и даже АН СССР, совещания по программе "Плазмида" собирали участников со всей страны, многим из которых это помогло защитить диссертации. (Не надо забывать, что до недавнего времени это был единственный способ и формального, и реального роста ученого.) К сожалению, в последующем проводить совещания становилось все труднее, и с 1987 года они прекратились. Все же еще одно мне удалось организовать в 1990 году в Нальчике, но уже при помощи академика АМН СССР А. Г. Скавронской из ИЭМ имени Н. Ф. Гамалеи.
Мне кажется, что по изданным за те годы сборникам можно проследить развитие в нашей стране многих аспектов молекулярной генетики микробов. Конечно, если бы это была настоящая программа и на нее отпускались бы деньги, которые для подобных целей у Овчинникова имелись, то эффективность работ была бы гораздо большей. А в общем получалось, что проводить исследования было не на что, и приходилось лишь анализировать или обобщать то, что отдельным энтузиастам удавалось сделать вдалеке от больших научных центров на скудные средства из бюджетов вузов или маленьких НИИ. Да и участниками во многом были сотрудники институтов глубокой периферии. Повторяю, для них эти совещания были единственной возможностью даже встречаться друг с другом.
В моей лаборатории была решена задача по разработке способов передачи чужеродной генетической информации чумному микробу. Это, в общем, было большим достижением, так как собственных механизмов генетического обмена он не имеет. Доказательством нашего успеха явилось около десятка авторских свидетельств, конечно, закрытых и потому славы нам не прибавивших. Я знаю, что было сделано и кем, но сегодня формально детали восстановить невозможно - нет описаний. Я даже не уверен, что ими когда-нибудь кто-либо мог бы воспользоваться. Впрочем, секретность секретностью, а диффузия информации всегда имеет место: материалы докладывались на Межведомственном совете и в его секциях, где всегда присутствовали бойкие ребята из соответствующего отдела МЗ СССР. Они же сообщали полученные сведения в противочумные институты Ростова и Саратова (эти институты, как я уже говорил, были допущены до Проблемы в легендированной форме), а там многие результаты были вскоре воспроизведены, но, естественно, без всякой ссылки на мою лабораторию. Режим секретности благоприятствовал этому, вопросы приоритета никого не волновали.
Самым большим достижением лаборатории я считаю то, что в ней впервые были обнаружены плазмиды у чумного и псевдотуберкулезного микробов и доказана их роль в вирулентности (приоритет открытия 27.10.77 - за три года до первых зарубежных публикаций!). Судьба нашего открытия - та же, что и у упомянутых авторских свидетельств. Сейчас все можно было бы уже рассекретить, однако мои неоднократные обращения по этому поводу к начальству Организации п/я А-1063, никакого ответа не имели.
Что касается работ в Кировском институте по получению полирезистентных (особо устойчивых) штаммов чумного микроба, то, насколько мне известно, успех был достигнут, хотя на заключительный этап работ я допущен не был. Любопытно-это свидетельствует о нравах режима,- что мне, руководителю работы, даже не объяснили причину моего устранения. На этом мой альянс с военными закончился.
Строительство под сенью Организации п/я А-1063 новых центров и институтов и среди них уже упоминавшегося не раз Института прикладной микробиологии (ВНИИ ПМ) в Оболенске под Москвой, началось в середине семидесятых годов. Все делалось с большим размахом, причем для дезинформации разведки противника строили так, чтобы объект ничем не напоминал соответствующие военные постройки, а из космоса выглядел как санаторий, где отдыхающие прогуливаются в пижамах или играют в волейбол.
Сотрудники нового института подбирались из числа выпускников лучших вузов страны, и, пока работать еще было негде, их направляли на стажировку или в аспирантуру в московские институты нашего профиля. Соответствующие кафедры и лаборатории получали от Организации п/я А-1063 в качестве платы за обучение импортное оборудование и реактивы. Большинство сотрудников постепенно стали прибывать к месту основной работы, но не обошлось без издержек: некоторые, причем из числа не самых глупых, под разными предлогами отказывались возвращаться в Систему и устраивались в открытые учреждения. Это касалось младшего и среднего звена, а командные посты все равно занимали выходцы из системы МО, да и то по знакомству. В результате на должностях заведующих лабораториями и начальников отделов подчас оказывались люди, которые ровным счетом ничего собой не представляли. Однако именно они служили опорой администрации институтов и центров.
В 1978 году было решено начать собственные работы в пока еще не достроенных институтах и центрах. Научное руководство в Оболенске Беляев поручил мне. Поэтому в течение четырех лет мне пришлось ездить туда каждую неделю. Я передал туда массу собственных книг и большое число измененных штаммов, полученных нами в московской лаборатории.
После смерти Беляева, человека во многом яркого и самобытного, все изменилось. Преемником его на посту начальника Главмикробиопрома стал Р. С. Рычков, личность бесцветная, чисто номенклатурная. До нового назначения он был заведующим сектором отдела химии ЦК КПСС, курировавшего Организацию п/я А-1063. Для того чтобы он мог разговаривать с нами, ему составляли специальные "словарики терминов и понятий". Помню, когда поднялся бум вокруг иммунологии, мне самому пришлось готовить для него соответствующую шпаргалку. Почти полная некомпетентность не мешала ему, впрочем, обо всем (включая ту же иммунологию!) высказывать собственное мнение и разговаривать с подчиненными свысока, по-барски небрежно.
На должность начальника Организации п/я А-1063 был назначен тогда совсем еще молодой генерал Ю. Т. Калинин, бывший до того директором ВНИИ биологического приборостроения, а еще раньше - сотрудником Института МО в Загорске. Калинин оказался очень неглупым человеком, хорошо чувствующим обстановку и умеющим быстро приспосабливаться к ситуации. Все эти качества помогли ему усидеть в кресле до сих пор и более или менее успешно справляться с переходом от плановой экономики к рынку.
Заместителем Калинина по науке стал пришедший опять-таки из Загорского института МО генерал А. А. Воробьев. Отношения с Воробьевым, поначалу хорошие, постепенно начали портиться. Одной из причин стало его неуемное честолюбие и хвастливые обещания в течение двух-трех лет решить все сложные проблемы. Сам-то он наукой не занимался и мало что в ней понимал, поэтому обещать ему было легко.
Причиной одного из конфликтов послужило мое предложение попытаться отклонировать (выделить) ген дифтерийного токсина и использовать его для нужд Проблемы. Воробьев тут же стал доказывать бессмысленность моего предложения, ссылаясь на то, что "взрослые дифтерией не болеют" (теперешняя вспышка дифтерии в России еще раз подтвердила его некомпетентность). В конечном итоге я одержал тогда в споре верх - Заказчик запросил отклонированный нами ген дифтерийного токсина. Но и в дальнейшем, несмотря на достигнутый успех, при любом упоминании об этой работе Воробьев только пожимал плечами. Собственно, от него, как заместителя начальника по науке Организации п/я А-1063, тогда требовалось лишь одно. добиться для нас от саннадзора разрешения на работу с дифтерией и на получение токсигенного штамма. Он долго тянул с этим, и поначалу мне пришлось работать нелегально, рискуя нарваться на большие неприятности. Не имея возможности получить штаммы официально, я привез из Саратова мазки от больных. Во ВНИИсинтезбелке, опять-таки по секрету от всех "режимов", нам удалось выделить культуры, которые я переправил в Оболенск. Скандал разразился, когда такую же акцию осуществил Огарков, также неофициально доставший штамм дифтерии; но курьер проявил халатность, и по дороге в Оболенск культура разлилась. Во ВНИИ ПМ привезли только пустую пробирку с намокшей ватной пробкой. Досталось тогда многим, но не Воробьеву. (К сожалению, я, как обычно, ничего не смог узнать о судьбе гена, переданного Заказчику, хотя именно сейчас он помог бы в решении проблемы диагностики дифтерии, около 60 процентов случаев которой распознаются врачами с большим запозданием.)
Когда во ставе Проблемы сменилось первое лицо - на место умершего Беляева пришел Рычков, начались кадровые перестановки, которые, естественно, затронули и меня.
Я не очень-то любил мою работу в Организации п/я А-3092 и, может быть, чаще, чем надо, отдавал приоритет научной работе. Теперь я понимаю, что этим ставил начальство в неловкое положение и вызывал раздражение тем, что занимался проблемами не "на их уровне". Беляев как выходец из самых низов приучился ценить ученых и мирился с этим, Рычков же был воспитан на Старой площади в другом духе. В ноябре 1981 года он "посоветовал" мне взять на себя по совместительству заведование микробиологическим отделом в Оболенске с передачей большой части обязанностей по Отделу Совета моему заместителю. Спустя три месяца он уже предложил перейти во ВНИИ ПМ на постоянную работу в должности второго заместителя директора по науке. И чтобы избавить меня от лишних сомнений, сразу освободил меня от членства в Межведомственном совете. Перевод, впрочем, был обставлен красиво: разговорами о реальной пользе, которую я смогу принести общему делу, мне сохраняли зарплату (было получено специальное согласие тогдашнего председателя ВПК при Совмине СССР Л. В. Смирнова), московскую прописку и отдел во ВНИИсинтезбелке, а также предоставили квартиру в Протвино. Особого выбора не было, да и оставлять работу по Проблеме, которой я отдал девять лет, было жалко Так я оказался в Протвино и прожил там один, без семьи, почти шесть лет.
Личный опыт убедил меня, что научная деятельность плохо совместима с административной работой, требующей от человека иного склада ума и особого умения ладить с нужными людьми. Поэтому, в общем, об утрате прежнего места работы я не жалел.
В то время директором ВНИИ прикладной микробиологии был профессор и генерал, старый петербуржец Д. В. Виноградов-Волжинский. Во ВНИИ ПМ он попал из Военно-медицинской академии. Как было принято в Системе, принадлежность Волжинского к армии тщательно скрывалась. Дело дошло до того, что когда его избирали в Серпуховский райсовет, в расклеенной повсюду "справке о кандидате" не указывалось даже то, что он - выпускник Военно-медицинской академии. По специальности он был паразитологом, весьма далеким от молекулярной биологии и генетики. Однако природный ум, большие административные способности и знание дел в "хозяйстве Смирнова" позволили ему успешно вести строительство и организацию) института. В 1976 году на месте будущего института я видел только поваленный лес, а спустя два года там уже стояли строения ВЛГ - временного лабораторного городка, внешне, впрочем, очень напоминавшие концлагерь. Одновременно со строительством основных зданий и жилого городка, по предложению Волжинского получившего имя "Оболенск", в ВЛГ начались первые научные эксперименты. Строительство вели военные, и это не так угнетало - Кольцов под Новосибирском строили заключенные, что рождало ассоциации с тридцатыми годами.
Как я уже говорил, в нашей науке Волжинский разбирался слабо, но вел себя достойно и не пытался изображать обратное. В остальных же делах, которые ему были ближе и касались чисто военных целей, он чувствовал себя уверенней и не пасовал даже перед "Ефимом", как он называл Смирнова.
Причины многих событий, успехов и неудач в науке, где, казалось бы, все должно определяться истиной и здравым смыслом, увы, имеют иногда другие корни. Вся работа нашей системы проходила под санитарным надзором Третьего Главного управления МЗ СССР. Тем, кто не знает, скажу, что это управление отвечало за все специальные сферы медицины - радиационную, космическую, военную и другую закрытую тематику. Естественно, в медицинских аспектах наши учреждения также попадали под контроль Третьего управления. У Системы, как уже я говорил, было много уровней руководства - видимых и невидимых. И Межведомственный совет, и ВПК, и Главмикробиопром, и отделы, и Секретариат ЦК КПСС, и, конечно, военные в разных ипостасях. Но когда речь шла об опасности для населения, никто из них на себя взять ответственность не мог. Это было делом сугубо профессиональным. И памятуя историю с сибирской язвой, крайне ответственным.
Для меня, посвятившего особо опасным инфекциям жизнь, позиция представителей санитарного надзора часто казалась перестраховкой - как бы чего не вышло. Многие из них учились этой науке на курсах в Ростовском противочумном институте, когда я был там директором. Из-за отсутствия, как утверждал саннадзор, соответствующих условий и подготовленных кадров нам долго не давали разрешения на работы с микробами вообще, а тем более с измененными. Наконец, в начале восьмидесятых, когда по моей инициативе во ВНИИ ПМ были организованы курсы по особо опасным инфекциям, а штат пополнился несколькими выходцами из противочумной системы, нам разрешили работу, но только с туляремией как незаразной инфекцией. Организация п/я А-1063, которую высокие начальники неоднократно и справедливо обвиняли в недееспособности, расценила это как начало "настоящего дела" и возможность отличиться. Однако в данном случае выбор возбудителя туляремии в качестве объекта исследований носил явно компромиссный характер, можно было начать работу с патогенным агентом и в то же время не нарушать санитарных правил. Заказчик, которого туляремия мало интересовала, с выбором Организации п/я А-1063 вынужден был смириться, однако вынудил ее представить ему на согласование ТЗ, из которого грамотный человек мог легко понять его невыполнимость. Так или иначе, но руководство Организации п/я А-1063 утвердило ТЗ, туляремия заняла доминирующее положение в наших планах и соответствующие работы были взяты под жесткий контроль.
Тут надо отметить, что туляремия была изучена очень слабо (если не считать микробиологии и эпидемиологии), никакими данными о биохимии и генетике ее возбудителя мы почти не располагали. Все надо было начинать с нуля, и начал я с создания двух новых лабораторий: "подготовительной" (в ней разрабатывались теоретические подходы к проблеме) и для непосредственных исследований туляремийного микроба. Однако, несмотря на все усилия, дело подвигалось вперед очень медленно, поскольку микроб оказался "крепким орешком", необходимых для наших целей генов у него нет, а чужеродная генетическая информация им не распознается (в отличие, например, от чумного микроба) Поэтому нужны были поиски новых методических подходов, на которые времени отпущено не было. Не было у меня и надлежащей экспериментальной базы (как я уже говорил, меня к ней не подпускали). В итоге через год или два с момента начала работ с туляремией стало очевидно, что поставленные Заказчиком задачи в установленные сроки решить нельзя, однако непосредственные виновники просчетов в планировании не пострадали. Прежде всего я имею в виду Воробьева, раздававшего векселя направо и налево и из-за присущей ему амбициозности.
Как всегда в таких случаях, стали искать "козлов отпущения", одним из которых сделали меня, хотя после перевода во ВНИИ ПМ к составлению пятилетних планов я уже не имел никакого отношения. Чтобы читателю было понятно, в чем дело, укажу, что перед нами были поставлены две задачи, а именно: придать возбудителю туляремии множественную лекарственную устойчивость и одновременно сообщить ему способность преодолевать специфический иммунитет у человека. К решению первой задачи я и мои сотрудники постепенно приближались, но о второй не могло быть и речи, поскольку тогда никто толком не знал ни механизма иммунитета к туляремии, ни способов изменения антигенности ее возбудителя. Впрочем, и сегодня я продолжаю считать эту задачу неразрешимой. Путь же, который планировал Воробьев, вообще абсурден, он предлагал добиться изменения антигенности, "пришив" к клеткам туляремийного микроба белок А-стафилококка! Из-за всего сказанного оказались под угрозой срыва соответствующие технологические разработки. И хотя они являлись прерогативой военных, складывающаяся ситуация была чревата неприятностями для всех, в том числе и для меня. Прекрасно понимая, что самые трудные фундаментальные проблемы придется решать мне и моим сотрудникам, я также отдавал себе отчет в том, что не свободен в выборе работ и путей исследований, и в том, что окажусь "крайним" в случае неполучения заказанного военными результата. И тогда я попытался - в очередной раз - настаивать на "переделе сфер влияния". Моей активности способствовало еще одно обстоятельство.
Где-то в конце семидесятых годов у одного из заместителей Смирнова, основные интересы которого лежали в области физиологии, возникла идея с помощью генно-инженерных методов получать штаммы бактерий, продуцирующие различные пептиды, в частности, нейропептиды Предполагалось, что такие продуценты могли бы, не вызывая гибели людей, выводить их из строя, подобно слезоточивым, "веселящим" и другим "безобидным" газам. А в отдаленном будущем это открывало путь к зомбированию людей.
Основная трудность при решении новой проблемы, взятой инстанциями также под особый контроль, заключалась не столько в необходимости химического синтеза ДНК-аналогов нужных пептидов, сколько в том, чтобы добиться выраженности (экспрессии) новых генов в клетках бактерий и высвобождения их из клеток в свободном виде, о чем мало что известно до сих пор. Синтез пептидов был поручен Ленинградскому НИИ особо чистых препаратов, где директором был В. А. Пасечник, ДНК-аналогами занимался НИИ в Кольцове, намного более сильный в области молекулярной биологии, нежели ВНИИ ПМ. Что касается биологической части программы, то ее поручили мне, несмотря на весьма ограниченные возможности - не было ни физиологов, ни нужного оборудования - для такой работы в Оболенске. Забегая вперед, скажу, что из этой затеи, во всяком случае при мне, ничего путного не вышло Однако возможность получить оружие, о котором написано столько научно-фантастических романов, очень тешило сознание начальства, причем самого высокого.
Почти ежемесячно во ВНИИ ПМ наезжала комиссия во главе с Калининым и представителями из ВПК и ЦК КПСС. Часто с ними приезжал и Пасечник. Приезд начальства обычно не был сугубо "рабочим", это был ритуал.
Отделение ГАИ в Оболенске (оно выполняло не только дорожные функции, но и режимные, четко фиксируя "чужака" и выясняя, случайно ли он забрел в окрестности закрытого объекта) оповещало все другие посты, и поэтому для начальства везде была "зеленая улица". Впрочем, они даже по Москве ездили с "мигалками" и сиренами. Навстречу кортежу обычно выезжал сам замдиректора по режиму.
Главная роль на заседаниях этой комиссии как бы отводилась мне. Меня заслушивали и обсуждали полученные результаты, давали "советы", а главное - всегда напоминали о необходимости выполнения задания в срок. Возможно, возбудитель туляремии и был тем видом бактерий, который нам задали для создания на его основе оружия зомбирования. Однако, как я уже говорил, довольно быстро нам удалось выяснить, что чужеродная генетическая информация не распознается туляремийным микробом, а собственных необходимых генов у него нет.
Почему-то именно в это время мою фотографию вывесили на Доске почета в центре Серпухова, а фамилию занесли в городскую Книгу почета. Если книга сохранилась до сих пор, то в ней, вероятно, написано о моих достижениях "в разработке вакцин и сывороток для борьбы с опасными инфекциями и получении оригинальных средств защиты растений". Это была одна из неуклюжих попыток режима скрыть от посторонних глаз истинные работы института, поскольку о разработке вакцин и лечебных сывороток здесь даже не помышляли, во всяком случае в мою бытность. Получением же новых средств защиты растений действительно пытались заниматься.
Все, что может портиться, - портится. Для тех, кто не знаком с этим принципом Паркинсона, резкое изменение ситуации к худшему оказалось неожиданным.
Осенью 1982 года директором ВНИИ ПМ стал генерал-майор Н. Н. Ураков. До того он был заместителем начальника НИЭГ в Кирове, и я встречался с ним, когда был руководителем одной из тем этого института. В то время он был весьма предупредителен, внимательно прислушивался ко всему, что я говорил, даже записывал рекомендации в большую амбарную книгу. Это давало мне надежду, что с его приходом дела пойдут лучше. Я написал Уракову несколько докладных записок, предлагая поменять внутри института курирование и исполнение тем, чтобы лучше использовать потенциал сотрудников. Однако тот заявил, что распределение обязанностей должно остаться прежним и что из-за неудовлетворительного выполнения порученной мне темы по получению штамма он ставит ее под свой контроль.
После этого началось... Каждую неделю он вызывал меня и моих ответственных исполнителей, чтобы выяснить, какие результаты получены за прошедшие семь дней. При этом по имени-отчеству обращался только ко мне, остальных же по армейской привычке называл лишь по фамилиям. После таких совещаний все уходили злыми и обиженными. Будучи военным до мозга костей, Ураков уважал только силу и не терпел возражений. Его сослуживцы по армии, которых уже немало собралось во ВНИИ ПМ, к подобному быстро привыкли и находили с ним общий язык, а нам, штатским, мириться было трудно. Но большинству деваться было некуда, все были привязаны к Оболенску квартирами и теми льготами, включая материальные, которые предусматривались постановлениями по Проблеме.
Особенно трудно было мириться с полным пренебрежением Уракова фундаментальными исследованиями. Каждому, кто занимается генетикой, ясно, какая громоздкая и сложная задача - получение нового штамма, по существу, создание нового вида! Для того чтобы это понял Ураков, я рассказывал ему все детали работы: как мы получаем те или иные варианты, к каким ухищрениям прибегаем. Однако в ответ слышал: "Мне не нужны ваши штаммы, мне нужен только штамм!" или "Мы не в бирюльки играем, а оружие делаем!". Ураков никак не мог, например, понять одной простой детали: приобретая нечто новое, микробы нередко теряют старые, не менее важные признаки. Так было и с туляремийным микробом. Приобретая устойчивость к ряду антибиотиков, он терял вирулентность (болезнетворность), что с точки зрения тактико-технических требований к оружию было недопустимо.
В Оболенске в это время я впервые в полной мере осознал, чем мы занимаемся. Все вещи назывались своими именами, без экивоков. А ведь этого не было даже в Кировском военном НИИ! Даже там (во всяком случае, при мне) на первый план выдвигались чисто научные проблемы, а прикладные вопросы как бы оставались за кадром. Оказалось, что все мои знания нужны лишь для того, чтобы получить штамм возбудителя, после чего и должны были собственно начаться "настоящие" работы.
Пренебрежение Уракова фундаментальными науками приводило к тому, что многое он делал в ущерб даже "своему" делу. В этом плане показательно его отношение к одной моей идее, признанной и зарегистрированной позднее как изобретение. Речь идет о создании "бинарных препаратов". Поскольку при чрезмерных генетических воздействиях часто не удается сохранить все нужные свойства культуры, я предложил использовать два менее "травмированных" штамма, суммарные характеристики которых отвечали бы требованиям ТЗ. Пользу такого подхода признал даже Заказчик. Однако убедить Уракова никто не мог, хотя реализация идеи помогла бы решению многих проблем. Да и правительственное задание почти наверняка было бы выполнено. Его упрямство выразилось в запрете проводить эту работу, из-за чего мы ей занимались нелегально, в "подполье".
Лучше всего характеризует Уракова его лексика: "Владеть обстановкой", "Карать беспощадно", "Жечь каленым железом", "Передислоцироваться", "Наказание неотвратимо". Если же у него было хорошее настроение, то прежде чем подписать какую-нибудь бумагу, спрашивал: "Пороки есть?". Впрочем, как говорил Пушкин, "в столице он - капрал, в Чугуеве - Нерон". В Москве перед начальством и ровней Ураков старался производить впечатление обходительного и любезного человека, каким я его наблюдал когда-то в Кирове.
Может быть, я слишком много уделил внимания этой особе, но это важно, ибо от одного такого человека зависел весь ход нешуточных событий. В таком закрытом городке, как Оболенск, от людей, подобных Уракову, зависело все. Он был Царь, Бог и воинский начальник. Без него не решался ни один вопрос, от бытовых (квартиры, распределение машин, дачных участков) до научных, режимных или партийных.
В конце 1984 года в Оболенске появился еще один заместитель директора по научной работе - полковник В. С. Тарумов. Его появление объясняли необходимостью укрепить технологическое направление в работе ВНИИ ПМ, а Тарумов котировался у военных именно как специалист в этой области. Незадолго до него во ВНИИ ПМ перевели еще одного военного "специалиста",- Анисимова, который был представлен нам как крупнейший знаток туляремии. К этому времени заканчивалось строительство первой очереди ВНИИ ПМ и началась эксплуатация нового девятиэтажного лабораторного корпуса. Каждый этаж имел площадь около четырех тысяч квадратных метров и был рассчитан на масштабные работы с возбудителями любых инфекций, включая, например, аэрозольные испытания на обезьянах.
На одном из совещаний, когда в очередной раз разгорелись споры по поводу моих штаммов, Тарумов вдруг заявил, что не видит смысла в моей работе, поскольку нужный штамм в Свердловске уже есть и следует только попросить, чтобы его нам передали. Это заявление вызвало у нас недоумение: если так, то зачем же было "ломать копья" в Оболенске и тратить на дублирование работ столько сил и средств? Иначе отреагировал ? директор, тут же приказавший передать все дальнейшие работы по получению штамма Тарумову и Анисимову как более опытным специалистам, которые сумеют быстро воспроизвести свердловские результаты (оба пришли из Свердловского НИИ МО).
В это же время (конец 1984 года) с помощью различных ухищрений нам уже удалось получить два штамма с нужными свойствами. И хотя у каждого из них имелись недостатки, на одном из научно-технических советов (НТС) было констатировано, что "задание выполнено, хотя и не в полном объеме". Один из наших штаммов, несмотря на мое отстранение, все же решили пустить в дальнейшую работу и провести испытание соответствующего препарата. Но это уже была сфера профессиональной деятельности Уракова и Тарумова. Испытания пошли, и наметился даже некоторый успех.
Вскоре, буквально через месяц после назначения Анисимова начальником отдела туляремии, случайно узнаю, что ему удалось добиться у ее возбудителя высокой устойчивости к тетрациклину, камню преткновения всех наших работ. Естественно, это вызвало удивление моих коллег, и поползли слухи, что на самом деле в опытах используется совсем другой штамм, который привезли "в кармане" из Свердловска. Когда отрицать очевидное стало бессмысленно, Анисимов стал утверждать, что сделал его по памяти. Как-то, находясь в Москве, я неосторожно рассказал об успехе Анисимова В. А. Лебединскому, занявшему к тому времени место Е. И. Смирнова. (Кстати, этот генерал был сыном другого знаменитого генерала - А. В. Лебединского, одного из основоположников советской космической биологии и медицины.) Его реакция для меня была несколько неожиданна: "Это - кража. Он украл штамм у нас!" И на другой день для расследования обстоятельств дела из Москвы прикатила комиссия.
Понятно, возмущаться надо было мне и моим сотрудникам. Тяжелым трудом и изворотливостью ума мы с нуля сделали большую работу, не подозревая, что нечто подобное уже военными сделано. (Их иезуитство - согласовать ТЗ на тему с туляремийным микробом и не обмолвиться о том, что сделано у самих, очень типично.) А затем в буквальном смысле достать из кармана результат чужого труда и выглядеть победителем. О какой чести русского офицера могли думать штафирки вроде меня? Отчего же генерал Лебединский возмущался? Да, взяли штамм в одном из подведомственных ему институтов, но ведь не для американцев, а почти для такого же института, работающего к тому же по заказу того же военного ведомства! Дело в том, что в соответствии с существующим тогда "Режимом работы с возбудителями особо опасных инфекций" работать с ними можно было лишь в специальных учреждениях, а выносить категорически запрещалось. Кража же штамма из военного института иначе, как ЧП, расцениваться не могла.
Расследование затянули, в ходе его Анисимов продолжал утверждать, что "все делается очень просто", в этом его поддерживали Ураков и Тарумов, которые по большому счету вообще не знали, как это делается. Зачем-то в институте была создана комиссия для сравнения моих штаммов со "штаммом Анисимова". Обнаружилось еще одно доказательство кражи: штамм Анисимова имел одну важную метку, присущую только свердловскому штамму. Когда в начале 1985 года сюда приехала еще одна комиссия, штамма Анисимова просто не нашли. Оказалось, его уничтожили. (Работавший с Анисимовым Григорьев признался, что он уничтожил штамм по устному приказу Уракова. На комиссии Ураков разыграл комедию: разразился бранью и пригрозил Григорьеву увольнением. Тот долго переживал это, но через месяц или полтора был ознакомлен с приказом о благодарности за "заслуги перед институтом" и премии в размере 50 рублей.)
Тем не менее факт кражи штамма из Свердловска стал очевидным для всех. Более того, из-за всей этой возни, разбирательств, комиссий история получила столь широкую огласку, с которой не мог справиться ни режим, ни вся система секретности, отгораживавшая стеной молчания даже людей, работавших в соседних комнатах.
Последней, мягко говоря, неумной попыткой Уракова вылезти из всего этого было "официальное признание дирекции": штамм действительно украден, но только не из Свердловского института, а у моего авторского коллектива! Утверждалось, что Анисимов, пользуясь своим положением, получил штамм из Музея живых культур отдела и выдал его за свой. Несмотря на все, Анисимов отделался малой кровью: ему объявили строгий выговор за "неэтичное поведение как ученого". Приказ был зачитан на заседании НТС, и факт кражи получил таким образом еще более широкую огласку. (Не надо только думать, что "неэтичное поведение" сломало Анисимову карьеру. Приехав в Оболенск майором, он достаточно быстро стал полковником и, насколько я знаю, успешно продолжал службу.)
Однако честь мундира была задета, с чем Ураков примириться не мог. На последовавшем вскоре еще одном заседании НТС он поставил вопрос об итогах проверки комиссией наших штаммов и о возможности их дальнейшего использования. Из его слов следовало, что оба штамма якобы не соответствуют тем характеристикам, которые нами были даны, и что "авторы умышленно пытались ввести в заблуждение руководство ВНИИ ПМ и Организации п/я А-1063"!
История эта благодаря огласке сыграла все-таки положительную роль. Мне официально вернули право работать по теме. Более того, поскольку факт параллельной работы Заказчика по получению туляремийного микроба с нужными свойствами перестал быть секретом (вот в чем, оказывается, дело!), было принято решение - просить передать его нам. Переговоры о передаче (после всего, что произошло!) оказались настолько длительными, что мы за это время, продолжая начатую работу, получили новый штамм. Заказчик наконец передал свой штамм Организации п/я А-1063, и начальство, априори считая его лучше нашего, сразу же переправило его на завод. И тут выяснилось, что штамм Заказчика плохо растет на регламентных (заводских) питательных средах, он оказался "нетехнологичен", а по остальным характеристикам не отличается от нашего нового штамма.
Итог? Четыре моих сотрудника по результатам пятилетки получили правительственные награды. Сообщив об этом, Ураков добавил: мол, пока награждать-то было не за что и поэтому награждение следует рассматривать как аванс.
Закат
Может быть, столь подробный рассказ об этой истории затянут, но он характеризует всю Систему и всю суть деятельности по "подъему молекулярной биологии и генетики" в интересах обороны Советского Союза.
Сегодня мне стыдно признаваться, что я делал все, дабы спасти дело, которому служил. Но ни мои обращения в самые высокие инстанции, вплоть до Политбюро КПСС, ни борьба на всех уровнях Системы за ее эффективность ни к чему не привели. Правда, комиссия из представителей Организации п/я А-1063 в конце 1986 года в общем подтвердила правильность моей позиции в проведении работ по Проблеме и согласилась с моими претензиями к руководству ВНИИ ПМ, но реальной ситуации это не изменило. В конце концов мне надоела беспрерывная война с "ветряными мельницами", и в 1987 году я вернулся в Москву.
Основной удар Системе был нанесен людьми из ближайшего окружения начальства. Вначале на Запад сбежал Пасечник, директор того самого НИИ в Ленинграде, который был одним из ключевых в проблеме нейропептидов. А затем Алибеков - заместитель начальника Организации п/я А-1063, знавший о Системе все от А до Я. О Пасечнике много писали в нашей и зарубежной прессе, он совершил побег еще в тот период, когда это однозначно считалось изменой Родине. Алибеков сделал это позже, без всякого шума. Страна жила уже при новой власти, да и страна это была другая. Но фигура Алибекова, типичного порождения советского строя, стоит того, чтобы о нем рассказать подробнее. Она с еще одной стороны характеризует Систему.
Сменивший Воробьева на посту заместителя начальника Организации п/я А-1063 по науке, этот казах производил впечатление очень скромного человека. Впервые я увидел его еще в Оболенске, куда он приезжал для защиты кандидатской диссертации, руководителем которой был Воробьев. Диссертация всем показалась очень слабой, но сделали скидку на то, что Алибеков выполнял ее в глубинке, в Омутнинске, где он возглавлял опытную базу. Затем Алибекова, как "перспективного и энергичного руководителя", перевели в Степногорск (Казахстан), где находился один из заводов Системы с испытательным полигоном, откуда его уже и взяли на высокую должность в Москву. Все это произошло буквально за несколько лет.
В Москву Алибеков приехал с готовой докторской диссертацией, оказавшейся, по существу, простым опытно-промышленным регламентом. Поскольку защита проходила в Совете под председательством Уракова, естественно, она прошла без задоринки. Однако диссертация встретила большие возражения в экспертном совете ВАКа и только благодаря уговорам Калинина и настояниям Быкова - председателя закрытого экспертного совета при Межведомственном совете Минмедбиопрома, пришедшего на смену Главмикробиопрому, была рекомендована к утверждению. Здесь опять-таки сыграли свою роль молодость соискателя, разговоры о том, как трудно сделать докторскую в глуши и, конечно, высокое положение Алибекова, в руках которого оказалась вся "наука" п/я А-1063. В последующем Алибеков стал членом правления какого-то банка. Как развивались дальнейшие события, точно не знаю. Известно лишь, что неожиданно Алибеков демобилизовался, бросил в Москве все, уехал с семьей в Алма-Ату, а затем оказался за границей, где поведал миру обо всем, что знал. А знал он значительно больше Пасечника.
В результате дела Организации п/я А-1063 стали "секретом полишинеля", что вызвало волну международных инспекций, которые, конечно, ничего предосудительного в работе Системы найти не смогли: все концы были спрятаны в воду. Наверное, здесь есть заслуга Калинина, который, несмотря на "просчеты в подборе кадров", все же удержался в своем кресле. Как я узнал недавно, были уничтожены все документы о деятельности Системы, а вместе с ними и ценнейшие научные результаты, для получения которых истрачено столько сил и средств! Кстати, многие из них не утратили интереса для науки и могли бы послужить людям в период конверсии и разоружения.
11 апреля 1992 года появился Указ Президента России "Об обеспечении международных обязательств в области биологического оружия", которым еще раз подтверждалось прекращение любых работ в этой области. Указ, конечно, видоизменил деятельность научных центров Организации п/я А-1063, да и такой организации теперь нет - ныне это Российское акционерное общество "Биопрепарат". И это уже не монолитная организация, подчиненная одной идее, а множество мелких коммерческих организаций, делающих деньги на старых наработках. Научные сотрудники перемещаются - кто в бизнес, кто за границу, несмотря на все режимные ограничения. Впрочем, думаю, что в Кольцове, где во главе стояли разумные штатские люди, достаточно продуктивная работа продолжается. Там всегда оказывалась поддержка фундаментальной проблематике, на которой может решаться любой прикладной вопрос.
Можно ли считать, что на проблеме биологического оружия у нас поставлен крест? Я так не думаю, поскольку соответствующие институты, прежде всего в системе Министерства обороны России, не ликвидированы, и трудно поверить, что они занимаются только вопросами защиты. Справедливости ради замечу: чтобы защищаться, надо иметь в руках то, против чего защита направлена. Иначе ничего сделать не удастся.
После ухода из Системы я, по существу, остался не у дел - без лабораторной базы и даже без перспектив на дальнейшую экспериментальную работу. Отсутствие возможности заниматься своим делом я считаю расплатой за прошлое. Угрызения совести - еще одна кара, которая преследует меня, заставляя постоянно вести внутренний диалог с самим собой.
Безусловно, я всегда стремился к тому, чтобы сохранить лицо и остаться порядочным человеком. Однако слишком часто приходилось думать одно, а делать другое, и этому раздвоению личности я все время ищу оправдания. Совершенно случайно встретил Тарумова, дольше меня остававшегося в Оболенске. Рассказывает, что ушел в отставку и устроился в какой-то коммерческой фирме. Совершенно не желая его обидеть, я неловко пошутил: "Что, на старости лет грехи замаливаем?" В ответ же услышал: "Замаливать надо не мне, я был военным. Что приказали, то я и делал. А вот вам замаливать надо. Ведь вы пошли на это по собственной воле".
И ведь действительно - меня никто не принуждал. Некоторое оправдание нахожу в том, что в момент перевода передо мной карты до конца не раскрывали и кое-что можно списать на воспитанный в нас патриотизм и послушание: приказы тогда отдавались не только военным. Хотя, конечно, понимаешь, что за свои поступки взрослый человек всегда несет ответственность. Выбор есть всегда - можно было уйти с работы или отказаться выполнять приказы. Но на это были способны немногие. Я, увы, не был в их числе.
Двадцать три года моей жизни я отдал противочумной системе Советского Союза, без преувеличения, не имеющей аналогов в мире. И почти столько же проработал в Системе, направленной на производство биологического оружия. Сопоставляя несопоставимое, все-таки замечу, что Бог шельму метит. Первая Система дала примеры беззаветного служения людям, блестящую по замыслу и организации структуру, множество замечательных специалистов и высоконравственных людей. Само дело делало их такими. Вторая Система стала образцом бездарности руководства и "отстойником" для людей из такой же бессмысленной, но еще более зловещей системы Смирнова. Ничего кроме горечи и сожаления, увы, эти годы не оставили. Хотя были и результаты, и радость "побед"...
Только теперь я чувствую себя свободным, могу думать и делать, что хочу. Хотя прошлое все-таки стреляет в спину: за причастность к делам уже не существующей Организации п/я А-1063 мне отказано в выдаче заграничного паспорта. А учитывая мой возраст, это равносильно пожизненному заключению...
Судите сами, кто прав, кто виноват, и надо ли ворошить прошлое.
Игорь Домарадский, академик РАМН
Источник: znanie-sila.ru.
Рейтинг публикации:
|
