Однажды под мостом через Темзу я нашла мертвого стрижа — его трупик лежал там, где солнечные зайчики от воды выписывали на арках яркие каракули. Я подняла его, подержала в ладони — перья в пыли, крылья скрещены, как затупившиеся лезвия, глаза плотно закрыты — и поняла, что не знаю, что делать. Это был сюрприз.
Книгочей, я всегда была готической юной натуралисткой и собирала мертвых зверюшек. Я чистила и полировала черепа лисиц, сушила и хранила крылья убитых на шоссе птиц. Но глядя на стрижа, я поняла, что бессильна. От стрижа веяло серьезностью, почти святостью. Я не хотела оставлять его как есть, поэтому взяла домой, завернула в полотенце и спрятала в морозилку.
В начале мая следующего года, когда прилетели первые стрижи, я поняла, что делать дальше. Я пошла к морозилке, вынула стриж и похоронила его в саду, выкопав яму в нагретой солнцем земле.
Стрижи кажутся чем-то магическим, за гранью понимания. Когда-то их звали «птицами дьявола» — быть может, людям сказалось, что верещащие стаи черных крестов вокруг церквей прилетели из тьмы, а не из света. Но для меня они — существа горние и воздушные, таинственной природы и больше похожи на ангелов. И в отличие от других птиц, которых я знаю с детства, они никогда садятся на землю.
Маленькой я расстраивалась, что их нельзя разглядеть вблизи. Они настолько быстры, что выражение их «лиц» не рассмотреть даже в бинокль. Стая стрижей — лишь силуэты, мелькающие со скоростью до 80 километров в час, черные зерна, сыплющиеся из мешка облаков. Нельзя ни отличить одну птицу от другой, ни проследить их движения, хотя однажды, когда стрижи летали низко над крышами, я видела, как один раскрыл клюв. Стало даже немного жутковато: пасть казалась огромной, словно передо мной не птица, а миниатюрная акула, греющаяся на солнцепеке. Тем не менее наблюдать за ними невооруженным глазом полезно — я увидела динамизм там, где раньше видела лишь пустоту. Стрижи весят около полутора унций, и их пируэты и виражи в потоках встречного воздуха показывают колебания атмосферы.
Мне они кажутся ближайшими инопланетянами на Земле. Я видела их вблизи и даже держала в руках взрослого стрижа, прежде чем отпустить его обратно в небо. Знаете глубоководных рыб, которых вытаскивают сетями из мрачной пучины? Совершенно очевидно, что жить там, где мы, они не могут — не рассчитаны. Вот стриж — то же самое, только наоборот. Его тело — жесткое и строгое, а перья обесцвечены солнцем. Казалось, его глаза даже не фокусируются на мне — словно некая сущность из параллельной вселенной, чьи чувства не в состоянии объять наш предметный мир.
Даже время для этого существа бежит по-другому. Если записать резкие, настойчивые крики стрижей и замедлить их до человеческой скорости, вы услышите, как они перекликаются друг с дружкой: диким, бурлящим, падающим и взмывающим ввысь зовом вроде крика гагары.
Когда в детстве мне было не по себе — сменила школу и надо мной издеваются или родители ссорятся — я лежала в постели и, засыпая, мысленно считала слои между собой и центром земли: кора, мантия, внешнее ядро, внутреннее ядро. Потом я перечисляла слои разреженного воздуха: тропосфера, стратосфера, мезосфера, термосфера, экзосфера. На многие мили подо мной простиралась расплавленная лава, надо мной были безграничные пыль и пустота, а я лежала под двумя одеялами — красной периной и тропосферой. С верхнего этажа пахло поздним ужином, а снизу было слышно, как мама печатает на машинке.
Этот вечерний ритуал не был ни проверкой памяти, ни испытанием воображения. В нем было что-то от заклинания, но это не было ни навязчивым влечением, ни молитвой. Как бы меня ни задевали невзгоды уходящего дня, надо мной и подо мной было столько всего, столько мест и явлений — неумолимых, недостижимых. Им нет совершенно никакого дела до человеческого. Перечисляя их одно за другим, я мысленно выстраивала святилище между слоями известного мне неизвестного. По-своему это было полезно.
Спать было словно терять время, каждый раз будто умираешь — а ночью на меня иногда находила паника, что я не найду дорогу назад. Моя личная всенощная походила на отсчет шагов по крутой лестнице. Мне нужно было знать, где я стою, чтобы вернуться домой.
Стрижи гнездятся в незаметных и труднодостижимых местах, в темных и тесных углах: во впадинах под черепицей, вентиляционных шахтах, на колокольнях церквей. Добравшись до места, они словно влетают во входные отверстия на полной скорости. Их гнезда построены из того, что взято из воздуха: ленточек сухой травы, поднятой вверх потоками ветра, голубиных перьев, лепестков цветов, листьев, клочков бумаги, даже бабочек.
Во время Второй мировой войны стрижи в Дании и Италии подхватывали выброшенные с самолетов светоотражающие обрывки фольги — своими пируэтами они сбивали с толку радары противника. Стрижи даже спариваются в воздухе. Ласточки после первых полетов возвращаются в гнезда, а стрижи — нет. Встав на крыло и выпорхнув из гнезда, они непрерывно летают все два или три года своей жизни — умываясь дождем, поедая летающих насекомых и утоляя жажду глотками воды на бреющем полете над рекой и озером.
В местах размножения стрижи проводят всего несколько месяцев, зимуют они над лесами и полями Африки к югу от Сахары, а в остальное время стремительно перемещаются, насмехаясь над любыми границами. Избегая ливней, которые несут им бескормицу, стрижи, гнездящиеся на английских крышах, летают по часовой стрелке вдоль фронта низкого давления, путешествуя по всей Европе и обратно. Они собираются в нестабильном воздухе за погодными депрессиями, слетаясь на обилие насекомых. Улетают они тихо и незаметно. Ко второй неделе августа небо вокруг моего дома внезапно пустеет, после чего я вижу лишь случайных одиночек и думаю: вот и все, это последний — и жадно слежу, как он скользит в бурном летнем воздухе.
В теплые летние вечера стрижи, которые не сидят на яйцах и не ухаживают за птенцами, летят низко и быстро целыми стаями, крича над крышами и шпилями. Когда они поднимаются выше в небо, их кличи становятся едва слышны и на слух кажутся шелестом песчинок. И затем, внезапно, словно по звонку, они замолкают и поднимаются все выше и выше, пока совсем не исчезнут из поля зрения. Эти восхождения называются вечерними полетами, или вечерями. Мне всегда казалось, что латинское vesper — одно из самых красивых слов вообще: вечная синева. Я наблюдала за ними не раз. Но темнота становится непроглядной, а птицы поднимаются так высоко в небо, что я теряю их из вида.
Долгое время считалось, что они делают это, чтобы забраться повыше и спать на ветру. Подобно другим птицам, одну половину мозга стрижи отключают, пока другая бодрствует. Но не исключено, что стрижи спят по-настоящему, погружаясь в быстрый сон и двигая крыльями автоматически — по крайней мере на короткие промежутки времени.
В Первую мировую войну один французский летчик на ночном спецзадании заглушил двигатель на трехкилометровой высоте и бесшумно планировал вдоль линий противника — при слабом ветре над полной луной. «Внезапно мы оказались среди странной стаи птиц, — писал он, — казалась, что они не двигаются или по крайней мере ни на что не реагируют. Они были рассыпаны вокруг и плыли всего в нескольких ярдах от самолета на фоне белого моря облаков, чтобы были под ними».
Он влетел в стаю спящих стрижей — миниатюрных черных звезд, освещенных отблеском луны. Двух ему удалось поймать. Я знаю, что это невозможно, но мне нравится представлять, как он или штурман просто протягивают руку и осторожно вынимают их из воздуха. Еще одного, мертвого, достали из двигателя уже на земле. Разреженный воздух, холод, тишина и спящие птицы высоко над белыми облаками. Этот образ преследует меня во снах и никак не отпускает.
Летом 1979 года летчик, эколог и эксперт по столкновениям с птицами Луит Буурма (Luit Buurma) начал проводить в Нидерландах радиолокационные наблюдения для безопасности полетов. На его графиках были видны огромные стаи птиц над широкими водами озера Эйсселмер — оказалось, это стрижи из Амстердама и окрестностей. Вечером они летят к озеру, а между девятью и десятью часами утюжат водную гладь, кормясь пресноводными мошками. Вскоре после десяти часов они начинают подниматься, и через пятнадцать минут все уже на высоте 200 метров, сбившись в плотные кружащиеся стаи. Затем начинается восхождение: через пять минут они уже вне поля зрения и понимаются на высоту до двух километров.
Воспользовавшись для обработки данных специальным процессором, связанным с большим военным радаром противовоздушной обороны на севере Фрисландии, Буурма обнаружил, что спать на высоте стрижи не остаются. Через несколько часов после полуночи они снова спускаются кормиться над водой. Оказывается, стрижи, всеобщие любимцы и покровители ярких летних улиц, — ночные существа из густой летней мглы.
После Буурмы эти птичьи восхождения изучали и другие ученые, размышляя, для чего они. Адриан Доктер (Adriaan Dokter), эколог и бывший физик, воспользовался для этого доплеровским метеорологическим радаром. Они с соавторами предположили, что, поднимаясь, стрижи сканируют воздух, собирая информацию о температуре, скорости и направлении ветра. Полет ведет их к вершине так называемого конвективного пограничного слоя атмосферы. Это влажная, туманная область, где от нагревания земли солнечным светом возникают восходящие и нисходящие конвективные потоки. Здесь формируются кучевые облака — и здесь протекает жизнь стрижей. Достигнув вершины, стрижи попадают в потоки ветра, которые зависят не от ландшафта внизу, а от масштабных метеорологических явлений. Взлетая на эти высоты, стрижи не только видят далекие облака встречных фронтов на полуночном горизонте, но и высчитывают ветер, угадывая их будущий курс. Они предсказывают погоду.
И это еще не все. Как пишут Доктер и его коллеги, перелетные птицы ориентируются по целому комплексу компасных механизмов. Во время своих вечерних полетов стрижи пользуются ими всеми. На этой высоте они видят рассеянные, разбросанные над головой созвездия и при этом способны калибровать свои магнитные компасы, ориентируясь по моделям поляризации света, которые лучше всего видно в полуночном небе.
Звезды, ветер, поляризованный свет, магнитные сигналы, далекие скопления облаков в сотнях километров, чистый холодный воздух — а под ними шум мира, отходящего ко сну или просыпающегося к рассвету. Они залетают так высоко, что могут точно определить, где находятся, чтобы знать, что делать дальше. Они спокойны и отлично ориентируются.
Поведенческий эколог Сесилия Нильссон (Cecilia Nilsson) и ее команда обнаружили, что стрижи поднимаются в одиночку. Каждый вечер они летят наверх стаями, а возвращаются поодиночке. По утрам же, наоборот, взлетают в одиночестве и вместе возвращаются на землю. Чтобы правильно ориентироваться и принимать верные решения, им нужно не только слушать сигналы мира вокруг них, но и следить друг за другом.
Нильссон с коллегами предположили, что стрижи в своих вечерних полетах действуют по принципу «множества ошибок». Они усредняют свои индивидуальные оценки, чтобы принять лучшее навигационное решение. В стае решения, что делать дальше, будут правильнее, если все будут обмениваться информацией. Мы можем общаться, стрижам же остается следить друг за дружкой. В конце концов все просто: они летят все вместе.
Царство моей собственной жизни — повседневность, где я сплю, ем, работаю и размышляю. Доселе мне хватало привилегий, чтобы чувствовать себя в относительной безопасности. Это пространство крепнущих и рушащихся надежд и беспокойств, утрат и приобретений, планов и отвлекающих факторов — и я терплю удары и сбиваюсь с курса, словно в сильный ветер и шторм. Иногда приходится трудно, но это мой дом.
Размышляя о стрижах, я задумалась о том, как сама справляюсь с трудностями. Когда я была маленькой, я утешала себя мыслями о слоях атмосферы, потом пыталась раствориться в шепоте аудиокниг с телефона. У каждого своя защита. Некоторые способы по-своему саморазрушительные, но другие — повод для радости: погрузиться в любимое хобби, написать стихотворение, погонять на «харлее», разобрать коллекцию записей или ракушек. Как говаривал Мерлин у Теренса Хэнбери Уайта, «лучший способ разогнать тоску — это чему-нибудь научиться».
Моя подруга Кристина считает, что большую часть жизни мы проводит за защитными стенами, которые сами же и построили: слишком много реальности не вынесет никто. И сейчас, когда земной шар сдавило клещами коронавируса, многие из нас отчаянно цепляются за остатки того, что всегда казалось незыблемым — порой подвергая себя и своих близких опасности. Мои обычные средства защиты от трудностей кажутся шаткими и ненадежными.
Стрижи в последнее время для меня — символ единства. Они учат нас, как принимать правильные решения перед лицом непогоды. Они не всегда бороздят пограничные слои на головокружительных высотах. Большую часть времени они проводят гораздо ниже — в густом и сложном воздухе. Там они кормятся, спариваются, купаются, пьют и просто живут. Но чтобы узнать о важных вещах, которые определяют их жизнь, им приходится забираться выше. Оттуда они видят общую картину и обсуждают с собратьями великие силы, которые грозят их царству.
Это восхождение предстоит не всем из нас, как и не все стрижи участвуют в вечерних полетах (одни сидят на яйцах, а другие выхаживают птенцов). Но некоторым совершить его придется — ради всеобщего процветания и благополучия. Чтобы ясно взглянуть на вещи, которые так легко прячутся за повседневностью. Чтобы увидеть общую картину и понять, куда двигаться, — навстречу или прочь.
Читая новости и тревожась, я не раз мысленно обращалась к вечерним полетам — к силе и ощущению цели, которые возникают из единства хрупких душ. Если бы только мы увидели воочию облака, нависшие на нашем горизонте темными обломками! Если бы мы только умели сотрудничать и предупредили всех о грядущем!
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.
