«Сегодня в центре и на севере Европы та душа расы, которая жила в Заратустре, пробуждается с мифической силой, начиная лучше осознавать себя. Нордическое чувство, нордическая дисциплина расы — таковы сегодня лозунги перед лицом сирийского Востока, который под личиной иудаизма пробрался в Европу, разлагая ее», — писал Розенберг, имея в виду создание нового жизненного пространства европейцев с арийской кровью. Саму идею жизненного пространства как раз и предложил Карл Хаусхофер.

В 20-е годы прошлого века, когда на политической сцене появился молодой Гитлер, Хаусхофер был уже весьма почтенного возраста: родился он в 1869 году, вот и считайте сами. Хаусхофер был личностью замечательной, не только потому, что за свою долгую жизнь написал более 400 книг и статей, но и потому, что жизнь его тоже точно вышла из приключенческого романа. О нем рассказывали разные замечательные вещи: будто он состоит в самых закрытых тайных обществах и даже владеет магией! В армии, где во время Первой мировой войны он командовал дивизией, о Карле Хаусхофере ходили легенды: он предсказывал не только погоду или исход сражения, но и указывал точное место падения снарядов.

Среди оккультистов у него было немало друзей и знакомых, он поддерживал связи с известным «черным магом» Алистером Кроули и нередко бывал у него в гостях. Интересы этого немолодого человека были разнообразны — история, культура, экономика, политика. С 1897 года он выполнял для немецкого генерального штаба разведывательные миссии. Побывал в Японии, Китае, Тибете, где тоже обрел друзей и знакомых. Говорили, что он вступил в Общество Черного Дракона, Общество Зеленого Дракона, Общество Реки Амур, Общество Черного Океана, тайные восточные мистические союзы. В Японии он сдружился с наследным принцем Коноэ Фумимаро, и принцу так глубоко запали в душу идеи, высказанные приветливым немцем, что Япония руководствовалась ими еще многие годы спустя.

Вернувшись в Европу, он оказался в гуще событий, которые привели к мировой бойне. Он так и не принял подписанный немецкой делегацией несправедливый для Германии мир. Это оказалось для него мучительным испытанием, и до конца дней он не мог признать законности этого акта. Напротив, перенося на бумагу свои мысли о созданной им новой дисциплине — геополитике — он пытался показать, что притязания союзников по отношению к Германии были неприкрыто агрессивными, хотя именно Германию обвиняли в развязывании войны. С одной стороны, он выглядел респектабельным немецким ученым, с другой — чудаковатым мистиком. Последнее было связано с тем, что он полностью разделял идею Алистера Кроули, что обновление мира происходит только в результате катастроф.

Кроули представлял историю как череду «эонов», то есть стабильных периодов, во время которых происходит развитие общества, как в природе, сменяя четыре сезона своего развития — детство, юность, зрелость и старость. Последний период чреват уничтожением существующего мира, что случается как некое бедствие и разрушает этот мир. На смену уничтоженному обществу приходит новое, и все повторяется по кругу. Кроули в этом плане не был одинок.

В 1923 году аналогичную идею высказал Освальд Шпенглер в своей книге «Закат Европы». Шпенглер предрекал, что Европа в том виде, в каком она существует, доживает последние десятилетия. И она падет так же, как пали прежде Греция и Рим. Для Хаусхофера тоже было понятно, что существование европейских границ в тех границах, которые установились после Версаля, невозможно. И рано или поздно искусственные ограничители рухнут и могут погрести под собой весь европейский мир. Этого он не хотел для своей Германии. Ведь Германии в концепции Хаусхофера отводилась очень важная роль. Она была ядром настоящей Европы.

Хаусхофер сразу после неприятного Версаля стал искать понимания у озабоченных будущим соотечественников. Лучше всего его идеи воспринимались в мистически настроенных немецких тайных обществах. Хаусхофер установил связи с Германенорденом, британским Орденом Золотой Зари, а также основал и собственные организации — общества Вриль и Туле. Оба тайные и оба совершенно мистические. В эти общества кроме него вошло немало достойных людей, уважаемых и серьезных, страдающих, однако, некоторым пунктиком — все они верили в магию и пробовали освоить ее технологию.

Поскольку Хаусхофер был ученым человеком, он рассматривал некоторые магические штудии как одно из средств проникновения сквозь пространство и время. Что ж, у каждого свои иллюзии. Но в немецкую историю он вошел не как маг, а как основоположник геополитики. Его детище оказалось настолько востребованным послевоенной Германией, что в 1921 году ему удалось открыть в Мюнхене Институт геополитики. Набралось немало благожелательных слушателей и студентов. Одним из них оказался юноша из хорошей семьи по имени Рудольф Гесс. После окончания курса в институте он остался у Хаусхофера ассистентом. Рудольф Гесс был весьма мистически настроенным молодым человеком, что не мешало ему вступить в ряды национал-социалистов. Когда же партия была практически разогнана, а ее вожди после путча 1923 года осуждены и посажены в ландсбергскую тюрьму, Гесс делил заключение вместе с другим арестантом Адольфом Гитлером. Само собой, что идеи своего профессора он донес до нужных ушей. Гитлеру идеи понравились.

Но что же Хаусхофер говорил такого, что могло возбудить любопытство Гитлера? Нет, в этих идеях не было ни на гран мистики. Геополитика — это действительно наука, и наука весьма точная. Она позволяет определить приоритеты стран, исходя из их расположения. Не страны выбирают ту политику, которая им нравится, и затевают или не затевают войны с соседями, а сама земля, на которой они расположены, вынуждает их действовать так, как они действуют. Если политик неудачно выбирает для себя цель, то его страна проигрывает в борьбе и отстает от других стран в развитии, перестает играть ведущую роль. Все определяется самой землей, хотя политики об этом и не подозревают.

«Давление границ и тесность пространства тяготеют над задыхающейся в тисках Внутренней Европой (Innereuropa), — писал он. — Это касается в первую очередь Внутренней Европы, потому что ни в каком другом месте Земли так остро не проявляется в проведении границ противоречие между научно мыслящим веком и антинаучными, алчными и пристрастными действиями. Разве кто-нибудь мог бы посчитать возможным еще на рубеже столетия, когда на всех языках было написано так много светлого о будущем человечества, что всего два десятилетия спустя государственные мужи, члены ученых академий и обществ, якобы мыслящие категориями крупного пространства народные лидеры окажутся готовыми провести границы государств и народов через большие города и их водонапорные башни и газовые фабрики, соорудить рубежи между рабочими и их каменноугольными шахтами, воздвигнуть там и сям барьеры между одинаково думающими, чувствующими и говорящими людьми.

Именно мрачное предсказание заката изувеченной в таком ослеплении Европы (Abendland) должно вдвойне заставить нас со всей суровостью объяснить, что сделали сами ее жители для его возможного ускорения из-за бессмысленных границ и демаркационных линий. „Кто не сознает темноты, тот не станет искать света". Но если мы поднимем факел знания, то истинно происходящее, с которого снят покров, сотканный из фразеологии, предстает во всей своей гротескной бессмысленности. Внутренняя Европа с ее географическим и политическим урезанием и увечьем жизненно необходимых структур, с невыносимыми границами жизненной формы в удушающе тесном жизненном пространстве — в каком разительном противоречии находится это [состояние] с представлением века и культурного круга, которому Шпенглер придал отпечаток фаустовского стремления к жизни в безмерном, безграничном как лейтмотив.

Понятно, почему такое обвинение в зреющем закате [Европы] вышло именно из духовной среды стомиллионного народа, который, к счастью или к сожалению, пожалуй, наиболее четко отразил эту фаустовскую черту характера, распространяя ее среди народов Земли в то время, когда он в том пространстве, где дышал, был невыносимо стеснен до минимальных пределов и поэтому первым в XX столетии глубоко в душе пережил возникающую у человечества нужду в границах на перенаселенной Земле. Были ли необходимы именно немецкому народу для воспитания у него чувства границы это страшное переживание, эта напряженность, побуждающая к восстановлению границ мирным путем при их добровольной либерализации или же к взрыву, — напряженность между идеалом беспредельности Вселенной, идеалом погруженного в самосозерцание „наднационального", безразличного к пространству человека, и реальной жизнью великого народа Земли, больше всех сдавленного пространством в своем свободном развитии?

Не была ли эта напряженность возможной только потому, что этот проникнутый духом Фауста народ достиг всех осуществимых духовных целей, подарил человечеству понятия и определения понятий, — только не в той правильной мере и в надежной форме разумной границы, ибо сам не знал, как ее найти? Но такую судьбу он разделил с двумя самыми гениальными народами планеты: с эллинами — носителями сухопутной и морской культуры бассейна Эгейского моря, и теми, кто населял индийское жизненное пространство между Гималаями и Индийским океаном, которые — как и немцы, были, видимо, духовно слишком мягкотелы, слишком аморфны, чтобы защитить и сохранить свою земную жизненную форму. Именно в этом они не преуспели: границы действительного, которые они полагали выдвинуть все дальше вовне, пока те не совпадут с границами человечества в метафизическом [то есть философском] смысле, затем — ибо сами не знали, как найти для этого меру, — проводились другими, причем весьма болезненно, ценой потери миллионов соплеменников и даже облика свободных, определяющих свое место в жизни народов…

Никто не знает сегодня, идет ли дело к новой, третьей империи, столь горячо и страстно желаемой и ожидаемой многими. Во всяком случае, тот хаос руин и мук, в котором мы ныне живем, не заслуживает названия империи: ведь от нее сохраняется лишь тень и апелляция о спасении права на жизнь. Ибо империя должна иметь границы, которые она способна защищать собственными силами!..Однако, чтобы третья империя стала когда-нибудь реальной в пространстве и во времени в Центральной Европе, необходимо постоянно поддерживать представление, идею о ней в убедительной форме и в наглядных установленных границах.

Необходимы также, насколько возможно, обоснованное признание тех границ, которые были привнесены извне ее жизненной форме, будь то заимствованные у природы, будь то установленные в результате человеческой деятельности, расовой воли и силового произвола, и ясное осознание их изменяемости или постоянства.

Ведь любая полезная и стабильная граница — это не только политическая граница, но и граница многих жизненных явлений, и она сама по себе становится еще одной жизненной формой, своим собственным ландшафтом со своими собственными условиями существования, более или менее широкой зоной боевых действий, предпольем; крайне редко граница является линией, как ее легко мог бы провести юрист, человек, имеющий дело с документами, однако ее отвергают природа и жизнь, в которых нет ничего более постоянного, чем борьба за существование в вечно меняющихся, непрерывно перемещающихся в пространстве формах. Арена этой борьбы — прежде всего граница, которая лишь цепенеет, будучи на самом деле мертвой и давно испытывающей действие сил, стремящихся устранить отмершее, а то, что еще полезно, использовать в новой жизни».

Версальский мир, следовательно, изменивший границы Германии, сделавший их мертвыми, посягнул также и на само существование и развитие этой страны. Да, такая идея Гитлеру не могла не понравиться.

Но, описывая европейские страны и их границы, Хаусхофер пришел к выводу, что на материке существуют два типа народов и два типа сознания, которые сложились из-за географического положения их земель: первые он назвал атлантическими, то есть прибрежными, вторые — континентальными. Пока существует равновесие между землями этих народов, существует мир. Стоит атлантическим странам присвоить себе куски континентальных земель или же наоборот — возникает напряженность, которая не может не завершиться войной.

«Провести четкую линию между анэйкуменой и эйкуменой на суше удается лишь в отдельных местах, — пояснял он, — и убедительно не всегда здесь, так как и считающиеся незаселенными пространства почти повсюду проницаемы при огромной воле к жизни. Обозначенная линия для признаваемых незаселенными зон пунктирна, произвольна, и при этом все равно, будет ли такая попытка предпринята по отношению к подземной среде (chtonisch), то есть определяемой почвой, или по отношению к климатической (klimatisch), то есть определяемой осадками, нехваткой воды или ее избытком. Каждая раса, каждый народ, каждый путешественник и ученый проведут эту линию по-разному: русский, китаец, японец, малаец, тибетец; каждый по-своему нанесет ее, к примеру, на карту Северной, Центральной или Юго-Восточной Азии…

Необычайно убедительное предостережение политической географии состоит в том, чтобы, принимая во внимание все отличительные особенности, искать компромиссы и, прежде всего, помогать находить их в практической политике — само собой разумеется, при самом благоприятном руководстве, обеспечивающем долговечность защищаемой этой границей собственной жизненной формы. При этом большая трудность в том, что как статика и динамика границы, так и ее психологическая и механическая констатация находятся в постоянном столкновении.

Эмпирика границы раскрывает более безжалостно, чем теория, и „относительную ценность языковой границы как границы культуры", ее необыкновенное различие — к примеру, между подобной валу языковой границей на Западе нашей собственной народной земли с „камнями, выпавшими из великой стены", и взаимопроникновением германцев, славян и жителей Промежуточной Европы (Zwischeneurope) с их тремя большими, соприкасающимися языковыми образованиями на Востоке. Мы часто обнаруживаем, что общественные науки, поощряемые естественно лингвистикой, переоценивают языковую границу, и это, к нашему большому сожалению, привело, например, к насильственной эвакуации или вытеснению в чужеземные области дружественные малые народы, близкие по своей культурной воле к нашей культурной почве и нашему государству (вопрос о мазурах, родственно-дружественные немцам словенцы в Каринтии, навязывание польского литературного языка в Силезии; вопрос о венедах; фризах — как угнетенном меньшинстве и т. д.). Стало быть, единое стремление к жизненной форме, к реализации своей культурной силы и хозяйственных возможностей, своей личности в растущем жизненном пространстве показывает нам эмпирику как решающий фактор для нации, охваченной желанием защищать границу».

К XX веку, утверждал Хаусхофер, «пустых» территорий больше не осталось. Поэтому «абсолютных границ больше нет ни на земле, ни на море, ни в ледяных пустынях полярных ландшафтов. Как раз в наше время взялись за раздел границ Арктики и Антарктики под нажимом англосаксов и Советского Союза. На планете больше нет „по man’s land" — „ничейной земли". В этой констатации сразу обнаруживается масштаб проблемы противоречия между границей и анэйкуменой, значение признания того, что с быстро растущим оттеснением анэйкумены эйкуменой, с расширением пригодной для жизни земли и с увеличением плотности населения усиливается значение идеи о границе как плацдарме борьбы, как о непрерывно наступающем или отступающем замкнутом, но не сохраняющемся застывшим образовании! Пограничная борьба между жизненными формами на поверхности Земли становится при ее перенаселенности не мирной, а все более безжалостной, хотя и в более гладких формах».

Каким же образом, задавал он вопрос, России удалось за незначительный промежуток времени занять огромное пространство до Тихого океана и даже перейти на другую сторону океана, в Северную Америку, до самой бухты Сан-Франциско, откуда они были только позже вытеснены англосаксами?

«Решающим был все же тот факт, что продвигавшийся в Северную Азию русский не считал эти пространства незаселенными и поэтому проникал туда, в то время как другие крупные народы мира, в том числе восточноазиатские, с чьим жизненным пространством он скоро соприкоснулся, считали их непригодным для жизни, не имеющим ценности пространственным владением или даже придатком, примыкающим к враждебной для жизни северной полярной области. Таким образом русская экспансия в 1643 году приблизилась к последнему крупному резервату культурного пространства Земли — восточноазиатскому, который до этого из всех видов анэйкумены сохранялся как основательная область защиты: между полярной, пустынной, океанской, альпийской и тропической…

Лишь в конце XVIII века японцы ощутили приближающийся натиск и встретили его благодаря спешным северным экспедициям на Сахалин и в богатые рыбой участки в устье Амура под руководством Мамиа Ринзо и Могами Токунаи, которые впервые описал Западу Зибольд. Но затем инстинкт безопасности быстро подтолкнул их собраться с силами для ответного удара: в начале по договорам о совместном управлении с проницаемой северной анэйкуменой через Сахалин и Курилы, затем к разделу, при котором океанские Курильские острова отошли Японии, а близкий к континенту Сахалин — России.

Наконец, дело дошло до военного столкновения, в результате которого прежде всего Южный Сахалин вновь оказался в восточноазиатских руках и русские были выброшены из коренных земель Маньчжурии. Прибрежная полоса у Тихого океана и земли севернее Амура остались в руках русских; тем самым Восточная Азия была вытеснена из северной анэйкумены, которую она с тех пор без устали стремится возвратить посредством переселения и экономической экспансии… Таково на сегодняшний день состояние еще находящегося sub judice вопроса об обеспечении линии защиты в североазиатской анэйкумене. Оно указывает, с учетом рассмотрения, по меньшей мере, всей предыстории вопроса, какой широкий процесс происходит в людях и народах в результате борьбы за расширение обжитого пространства Земли вокруг полюса, моря, степи, высокогорья, за раздвижение границ человечества, которая ведется одновременно с продвижением державного мышления в считавшиеся незаселенными области».

На границах всегда возникает борьба. Но нельзя их делить на хорошие и плохие. Хорошие потому лишь хорошие, что либо идут по морю, либо лежат на стыке с незаселенными и непригодными для проживания областями (на них просто нет претендентов). Но проходят века, и даже прежде негодные земли входят в обиход, то есть граница перестает быть хорошей границей: «Это касается и страдания нашей нации, чье жизненное пространство в меньшей степени, чем почти у всех других великих народов Земли, было защищено такими границами, что чем больше отсекались географические переходные зоны, чем больше отдельные естественно разделяющие линии включались в силовой, культурный и хозяйственный организм внутри-европейского перехода, тем дальше отдалялось оно от основ своего расового образования…

Практика проведения границ сталкивается прежде всего с многочисленными остаточными состояниями (рудиментами), с которыми ей приходится разбираться. „Подвластные", тесно связанные малые пространства, картографически доступные пониманию, и незафиксированные, традиционные состояния пограничного общества нематериального и материального типов, транзитные права, права выпаса, религиозные территориальные притязания, проистекающие из древнеримского разделения на провинции, культурные структуры, берущие свои истоки из давно исчезнувших имперских образований, политическая зависть, экономически важные доступы к реке, права водопоя, заявки на разработку полезных ископаемых должны быть подвергнуты девальвации.

Сказываются признаки былой утраты инстинкта, следы юридического своенравия; но, разумеется, и упорное удержание претензий и прав, как, скажем, в случае с благоприобретенными сервитутами в частных владениях, — причины, которые часто сильнее вновь возникших границ… В целом же мы находим гораздо большую свободу и надгосударственного движения земельных владений на планете, больший обмен пространством, чем полагает оперирующее малым пространством центрально-европейское представление о делании границ на длительный срок. „Безопасность" не есть правило, а исключение… Несомненно, мы стоим вообще перед ухудшением пограничных состояний, вызванным цивилизационным заблуждением стареющего жизненного и культурного круга, — все более растущей опасностью механизации, разрушения истинных культурных ценностей все тем же цивилизационным заблуждением».

Вся беда в том, что европейские границы не отличаются стабильностью, поскольку не раз были искусственно перенесены и не всегда удачно, то есть без научного обоснования, из-за чего эти границы разрезали нации и языки, становились тормозом для развития народов и становления наций. Границы Германии в этом плане, конечно, должны быть пересмотрены. Но для Германии важную цель представляют не только правильно проведенные границы. Но и выбор правильной политики, поскольку для создания естественного равновесия в Европе ей нужно правильно выбрать себе союзников.

«Там, где люди живут в уплотненном до предела, слишком тесном жизненном пространстве, вынужденные терпеть перегруженность земли, которая их кормит, — как с начала века в Центральной Европе и Италии, издревле в Китае, Индии, Японии, — там быстро крепнет понимание необходимости беспрестанной „вспашки", включения всех пригодных к севу и жатве земель ради всех тружеников. По-иному там, где дерзкое насильственное действие и умное предвидение подготовили в минувшие эпохи большие резервы пространств, которые сам владелец, вероятно, никогда не сможет использовать, но и не позволит это сделать другим прилежным, работающим в поте лица… Державы с наибольшими пространствами метрополии — Советский Союз и США — в силу своей государственной идеологии уже давно испытывают колебания: к какой из двух групп им следовало бы примкнуть.

Россия тем временем сделала выбор, вступив в Лигу Наций, и своим выбором, столь сурово порицавшимся маршалом Фошем, встала рядом с традиционными колониальными державами, чьи жизненные основы она одновременно стремится подорвать с помощью Коминтерна… Однако ради этого стражам сохранения существующего положения следовало бы переступить или перепрыгнуть зияющую бездну и не цепляться за статус-кво.

Прокладка коридора для Красной Армии к сердцу Центральной Европы — отнюдь не подходящий для этого путь. Скорее всего, такие шаги подтолкнут к центрально-европейскому оборонительному блоку, к чему не стремятся ни Италия, ни Великая Германия, ни Венгрия и чего, как утверждают, хочет избежать каждый благоразумный британец. Однако невозможно подготовить поле к возделыванию, если по нему вдоль и поперек проходят борозды. Линия Киев — Буковина — Прага обусловливает оборонительный рубеж Рим — Будапешт — Варшава — Кёнигсберг, который рассекает Чехословакию в узком месте. Такой представляется самая новая „вспашка" в Центральной Европе — с точки зрения пахаря-практика, действующего на международно-политическом силовом поле. 1938 год принес доказательства этому».

В то же время Хаусхофер не видел для Германии лучшего выбора, чем союз с Россией и Японией, поскольку таким образом формировалась естественная геополитическая структура — страны оси. Если Гитлер мог согласиться со всеми вышеприведенными мыслями Хаусхофера, то его стремление опереться на Россию против стран атлантического союза вызывало у него негодование.

На Россию Сталина?

На Россию еврейских комиссаров?

Да лучше удавиться!

Можно использовать Россию, чтобы ослабить и затем разгромить… но опираться?

Нет!

Геополитик твердил, что в историческом смысле Россия не враг, а друг. Он продолжал отстаивать эту точку зрения, даже когда на столе фюрера лежал план завоевания России путем блицкрига. Естественно, из уважаемых людей, гордости нации, Хаусхофер тут же переместился в лица неблагонадежные и нежелательные! Гитлер наотрез отказался от оси Берлин — Москва — Токио. Он создал другую ось: Берлин — Рим — Токио. Эта ось стоила ему жизни, как и его детищу — Рейху. Расовый и идеологический принципы восторжествовали. А по Хаусхоферу должен был торжествовать один только принцип — географический.

Хаусхофер, как показывал Гесс, пытался бороться с недальновидностью фюрера. На свой страх и риск он внушил Гессу единственно спасительную идею: если Гитлер собирается воевать с судьбой, то есть с Россией, то пусть хотя бы договорится с Англией. Войну на два фронта Германии не выдержать. Из этой затеи ничего не получилось. Гесс улетел в Англию на своем маленьком самолете, вместо стола переговоров получил в Англии содержание под стражей. Он, по Падфильду, должен был переманить англичан на сторону Рейха. Соглашение могло выглядеть так: «Учитывая тот факт, что для Великобритании путь в Индию должен быть, безусловно, сохранен, необходимо признать особую заинтересованность Англии в восточной части Средиземноморья и Ближнем Востоке. С другой стороны, Германия должна сохранить свои особые интересы в юго-восточном европейском пространстве. Урегулирование восточной границы будет рассматриваться Германией как чрезвычайная проблема, которую необходимо решить прямо заинтересованными государствами, без участия других наций. Не должно быть никаких сомнений, что следует использовать возможность мирной конференции о реорганизации Европы…

России в этом соглашении предназначалась такая участь: эта страна должна быть расчленена и поставлена под руководство Германии, а также Великобритании и США после того, как эти нации объединятся с Гитлером. Германия тогда будет контролировать районы до Оби. Англия должна получить район между Обью и Леной. Американцы — области восточнее Лены, включая Камчатку и Охотское море».

Как говорил Гиммлер Керстену, «…Германия не собирается лишать Англию статуса великой державы. Англия должна быть одним из краеугольных камней новой германской Европы». В согласии с немецкой расовой теорией англичане больше всего подходили на роль носителей арийской крови.

Однако сделка не состоялась. А спустя четыре года Германия проиграла войну и сама была разделена на зоны влияния союзников — русскую, английскую, французскую и американскую. Гесс попал в заключение на 46 лет и накануне освобождения покончил с собой (или был убит). Судьба Карла Хаусхофера тоже завершилась трагически: один из его сыновей участвовал в покушении на Гитлера и был уничтожен в концлагере, сам Хаусхофер в 1946 году должен был давать показания на Нюрнбергском процессе. Вместо этого он по японскому обычаю убил свою жену, а затем покончил с собой.

Паль Лин фон

Рейтинг публикации:

7

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: