Эти картины — изложение подлинных происшествий с указанием имен и городов. Материал взят из писем немцев и немок, из рассказов военнопленных, из немецких газет.
О крушении былых надежд напоминают не только вдовы. Куда ни поглядишь, всюду развалины. Пока воздушные бомбардировки были редкими, пока союзники сбрасывали бомбы в двести кило, немцы пытались отшучиваться, говорили о «визитах Томми», составляли приглашения на «ночной концерт». Сейчас немцам не до шуток.
Вот как живет немка в Бохуме. Дом опустел: убежали и Розенсы, и Блюмсы, и Пальма, и Крафт. Она одна. Она хочет уехать, но мужа не отпускают. Стекла давно выбиты, окна затянуты проволокой — от воров. Вместо двери большой платяной шкап. Каждый вечер в десять, часов немка уходит в убежище, она там сидит до рассвета. Однажды ей удалось с'ездить на воскресенье к тетке в Люденштейн, она вспоминает об этом, как о сказке: одну ночь она спала. Она говорит, что близка к помешательству. Выходя утром, она видит развалины и огонь. Пожар бушует на Имбертштрассе. Вместо Иозефштрассе — пепелище. Бохум — гора мусора. Люди везут на ручных тележках свой скарб. За городом в полях кочуют сотни семейств. В Бохум приехали три солдата с Восточного фронта, после первой же ночи они запросились назад.
Гизела Гроссхайм отправилась к тетке в Берлин. Когда она вышла из вокзала, ее озадачил запах: Берлин пах гарью. Дойдя до центра города, она увидела огонь: еще горел пассаж на Унтер ден Линден. Гизела долго шла среди развалин. Ее останавливали полицейские, говорили: «Дальше нельзя». Особенно пострадавшие кварталы были оцеплены. Не хотели ее пропустить и на улицу, где жила тетка. Она показала документы. Вот и дом тетки — № 4. Вход завален обломками. Какой-то человек провел Гизелу через подвал соседнего дома. Наконец-то она попала к тетке. С окон сорваны гардины, ковров нет, окна забиты картоном. Электричество и газ не действуют. Тетка трясет головой, говорит: «Зачем ты приехала? Я мечтаю об одном — уехать».
Спит семья в Нейгайме. Вдруг вода врывается в окна. Люди тонут. Это бомба разрушила дамбы на Мене. Ночной экспресс Берлин—Мюнхен. В спальных вагонах мирно спят офицеры, чиновники, спекулянты. Бомба. Поезд в огне. Идет представление в берлинском театре «Дейтчхалле». Бомба. Давка. Зрители топчут друг друга.
Люди не выходят из дому после сумерек: боятся «тревоги». Но американцы бомбят днем, и немцы теперь говорят: «Летом не лучше, чем зимой, а днем не легче, чем ночью» — такова поговорка июля 1943 года.
Немцы и немки не верят больше в противовоздушную оборону. Ходит шуточная загадка: «Стоит серый на крыше и дрожит. Ответ: зенитчик». Фрейлен Елена Дамен пишет из Аахена, что немецкие девушки, призванные в ПВО, как только показываются самолеты, начинают в ужасе вопить: «Мама! Мама!»
Господин Гютль был банкиром в Берлине. Он одобрял бомбежки Лондона и Ленинграда. Теперь он изменил свое отношение к авиации: банк господина Гютля разрушен, квартира его также уничтожена. Дочка Инга занята археологией: ищет среди мусора остатки былого великолепия. Единственное, что утешает банкира, — это зрелище чужой беды. Он говорит: «Не я один пострадал, дворец кронпринца тоже разрушен»...
Фрау Штетенфельд удрала из Кельна в Восточную Пруссию. Вдруг ей говорят: уезжайте обратно. Тогда фрау Штетенфельд внесла сто марок в «национал-социалистское попечительство» с тем, чтобы ее оставили на месте.
В Гамбурге было 1.700.000 жителей. Около полумиллиона после бомбардировок осталось без крова. Они ютились вокруг города. Среди развалин бродили мародеры. Спекулянты продавали погорельцам стакан воды за десять пфеннигов. Рудольфу Шлейеру предложили купить за двадцать марок одеяло. Вдруг он увидел, что это — его одеяло. Он крикнул: «На помощь!» Никто не двинулся с места: людям было не до чужой беды.
В Гамбурге полиция задержала 89 грабителей, которые очищали дома, брошенные жителями, охваченными паникой.
Господин Фришкерн метался по Кельну: искал уцелевший писчебумажный магазин. Наконец он нашел таковой. Запыхавшись, он крикнул: «Вы обязаны продать мне лист бумаги — я хочу написать завещание».
Германия проводит ночи под землей. Люди теперь говорят так: «Приду в среду, если не убьет бомба», или «Встретимся на будущей неделе, если уцелеем». Многие ходят в гости с чемоданчиком: держат при себе всё наиболее ценное.
Еще не успели расселить гамбургских погорельцев, как об'явлено об эвакуации Бремена. Поезда вывозят из Берлина берлинцев. Вена забита немецкими беженцами. В квартиры австрийцев вселены семьи жителей Дюссельдорфа, Кельна, Берлина. Богатые немцы забираются в деревни. Кровать в крестьянском доме стоит больше, чем в роскошной гостинице. В газетах можно увидать об'явление: «Ищу комнату в маленьком местечке, где нет промышленности». Можно подумать, что это любитель чистого воздуха. Дело однако не в заводской гари, а в четырехтонных фугасках. Несмотря на, то, что самовольный от'езд запрещен, сотни тысяч немцев бросают работу и бегут, куда глаза глядят.
Жители Юго-Восточной Германии встречают беженцев не слишком-то гостеприимно. Когда баварским крестьянам предложили приютить детей из Дюссельдорфа, они вежливо отказались. В Куфштейне парикмахер Цвике потребовал у дамы, приехавшей из Берлина, за комнату и право пользования кухней шестьсот марок, три платья и кожаный чемодан.
Еще недавно немцы восторгались бомбардировками английских и русских городов. Теперь они визжат, давят при входе в убежище детей, грабят квартиры соседей и стараются забиться в щель, как клопы.
Ожидание исторической расплаты многим немцам кажется невыносимым. Нервы не выдерживают воздушных налетов. Растет число самоубийств.
На вокзале в Касселе люди ожидали поезда. Здесь были и беженцы из Гамбурга, и мобилизованные, и крестьяне из окрестных деревень. Один солдат, на груди которого висели два железных креста и «восточная медаль», отделился от толпы. Увидев приближающийся локомотив, он закричал: «Довольно с меня России», и бросился под поезд.
В Мерзебурге Марта Шмидт была вагоновожатой. Кто-то написал мужу, что она путается с французами. Муж пришел в ярость: «Я тебя сгною». Марта застрелилась. Муж подумал два дня и тоже застрелился. Это показалось многим соблазнительным. Фрау Тоннерс сошлась с французом. Муж, старший вахмистр, отобрал у ней двух детей. Фрау Тоннерс взяла револьвер вахмистра и покончила с собой.
В Штуттгардте Ганзельман пытался убить сына, жену он сбросил с лестницы и покалечил, а потом застрелился.
Штурмовик Фур в Брюксе застрелился. Начальник штурмового отряда заявил фрау Фур: «Он вас опозорил». Штурмовики пришли на похороны в гражданской одежде. Пастор произнес речь: «Покойник всегда был верен фюреру». Присутствовавшие переглядывались и подмигивали друг другу.
В Бад-Эссене коммерсант Густав Бекман решил действовать решительно. Он застрелил свою жену и двух маленьких дочерей. Четырнадцатилетнюю дочь Гунгильду от первого брака он задушил. Потом Бекман выстрелил в себя.
В Эрдеборне фрау Пралль повесилась, заявив, что не может больше слышать сирен. В Эссене владелец сигарного магазина Мюллерх убил топором невестку и себя. Он оставил записку: «Я не в силах больше выносить бомбардировки».
Фрау Дейчер в Браславле отравилась газом. Ее племянник пишет: «Она страдала от лишений и больше ни во что не верила». Услышав известие о капитуляции шестой армии, доктор Хорн в Лейпциге выкинулся из окна. 18 июля в Карлсруэ покончили с собой два эс-эсовца. Вдова одного из них пишет: «У Альфреда и у Хауза были честные сердца, они очень откликались на события. Когда они слушали в последний раз радио, Альфред сказал: «Больше нечего ждать». Они сказали, что идут в табачный магазин, а через два часа меня вызвали в морг».
Судья Кинбаккер в Штейнбахе застрелился, получив повестку о мобилизации. Зиберер в Бергерне, узнав, что его призывают, повесился. Инженер Крамер в Дессау, когда ему сказали, что он должен отправиться на фронт, ответил: «Выеду в 17.00», и в 17.00 застрелился.
У приговоренного к смертной казни отнимают нож, подтяжки, шнурки: боятся, что он опередит палача. Германия чувствует, что расплата не за горами. О самоубийствах запрещено писать в газетах. Никто не знает статистики самоубийств, но револьвер, яд, петля прельщают тысячи и тысячи немцев.
Еще Германия, как завороженная, продолжает твердить о «верности фюреру», но эти заученные слова никого больше не трогают. Вошел в табачный магазин штурмовик, поднял руку и рявкнул: «Гайль Гитлер». Продавец равнодушно ответил: «Ничего нет», и равнодушно добавил: «До свидания». Редко можно теперь услышать «Гайль Гитлер»: зачем вспоминать о фюрере — это наводит на невеселые мысли.
Фрау Грабе смотрела в кино военную хронику. Она пишет мужу: «Нам показывают вздор. Мы знаем, что война не так выглядит и что вы вовсе не блаженствуете, но приходится смотреть»...
Слесарь Генрих Шрамек, у которого на фронте внук, говорит: «Если верить радио, можно подумать, что мы скоро победим. Но кто этому верит? Я вспоминаю 1918 — очень похоже, только тогда не было радиопередач, по крайней мере никто не кричал над твоим ухом о несуществующих победах».
Некоторые смельчаки пробуют вслух высказать свои сомнения. Таких быстро убирают. В Брухмюде возле Берлина был школьный учитель Фогт. Он любил рассказывать ученикам непочтительные анекдоты о докторе Геббельсе. Однажды, придя в школу, ученики не нашли Фогта.
В Зальцбурге приговорили к смертной казни 49 ослушников. В Вартенберге арестовали Шнейдера за то, что он рассказывал о победах Красной Армии. В Обергacceнe четверо горняков подружились с поляком, они все были арестованы. В Крайбурге девушка Марта спрятала у себя четырех французов, ее арестовали. В Липпштадте арестован столяр Варнек, он сказал: «Похоже, что будет, как с кайзером».
В Фрайбурге итальянские рабочие начали кричать: «Долой войну». Немцы в ответ обозвали их «предателями», но ночью на стенах города появились надписи: «Почему бы нам не последовать примеру итальянцев».
Еще немало немцев и немок, которые стараются себя обнадежить. В кафе сидит коммерсант Шульце, пьет желудевый кофе с сахарином и важно цедит: «Мы потопили одиннадцать тысяч регистровых бруто-тонн. Итальянцы — дерьмо, фюрер это всегда знал. Но вот атлантический вал — это защита. Что такое Орел? Деталь! От Орла еще далеко до Кенигсберга. Фюрер знает, что он делает».
Собрание в Познани. Выступает командир подводной лодки, у него рыцарский крест с дубовыми листьями. Немцы и немки, вспоминая былое, вопят: «Зиг! Гайль!» Затем берет слово гаулейтер Артур Грейзер: «Мы должны уничтожить в нашей среде малодушных и предателей. Мы — передовой бастион великой Германии. Не за тем мы раздавили Польшу, чтобы впустить сюда большевиков». На минуту страх овладевает всеми: неужели они придут?... Потом раздается «Зиг! Гайль!»
В пивной «Берлинер киндль» сидят почтенные бюргеры. Сегодня получено пиво, правда, это — военное пиво, слабое, мутное, кислое, но всё же это пиво. Господин Бахем говорит: «Отвратительные новости. Моя жена заболела от радио. Не будь я связан службой, я немедленно уехал бы в деревню. Вчера они скинули листовки, что Берлин ждет судьба Гамбурга. А как вам нравятся итальянцы? Это настоящий удар в спину. Но самым опасным я считаю русских. Если они могут наступать летом, значит мы пропали...» Господин Мюнцберг возражает: «Вы поддаетесь панике. Теперь самое главное крепкие нервы. В 1918 нас подвели исключительно нервы. Но теперь у нас фюрер. Мой сын приехал позавчера из Финляндии. Он говорит, что наши солдаты способны удержать русских, а в случае чего расправиться с финнами». Господин Мюнцберг вынимает коробок финских спичек, раскладывает спички: «Вот здесь Сицилия. Здесь Бреннер. Англо-саксы никогда не пройдут. А вот это — линия Днепра, причем она сильнее линии Зигфрида, мне говорил об этом инженер Вайсс. Вы можете не волноваться...»
1918 — эта цифра встает перед глазами Германии. «Четверть века спустя», как присказку, повторяют немцы. Бухгалтер Штейнберг, проживающий в Глайвице, измученный сомнениями, пошел к хиромантке. Она ему дала «защитное письмо» и сказала: «По гороскопу выходит плохо, по руке и картам тоже. Во сне я слышала: «Хорошо началось, плохо кончится». Но я верю в ваше счастье и в наше счастье. Ваш сын вернется победителем». Господин Штейнберг написал об этом разговоре своему сыну, обер-ефрейтору, и переслал ему «молитвенное защитное письмо». Господин Штейнберг писал сыну: «Эта женщина произвела на меня сильное впечатление. Я сам боюсь, что с войной у нас всё слишком хорошо началось, а кончиться может, как в 1918. Я тебя прошу, носи талисман на груди. Это «письмо» было впервые найдено в Голштинии в 1724 году. Говорят, что его привязывали на шею собаке, стреляли — и собака оставалась цела. Может быть — все кончится хорошо...» Талисман не помог обер-ефрейтору Штейнбергу: он был убит под Орлом. Не помогут заклинания и Германии: приближается время, когда Содом и Гоморра ответят за свои неисчислимые грехи.
