Лицо Александра Радищева было хорошо знакомо нескольким поколениям советских школьников. Тонкий, немного высокомерный, чем-то напоминавший чертами лица популярного артиста Олега Янковского, портрет неизменно помещался на обложке учебника истории за 7-й класс, авторства академика Нечкиной и педагога Лейбенгруба.
Представлять всю русскую историю от древних славян до конца XVIII века было доверено советской властью пятерым: Стенька Разин, Емельян Пугачёв, Александр Суворов (с Пугачёвым они особенно хорошо смотрелись вместе), Михаил Ломоносов и охарактеризовавший его литературное и научное творчество с изрядным ядом Александр Радищев. Ни князя Владимира, ни Александра Невского, ни Сергия Радонежского, ни Ивана III, ни Минина и Пожарского, ни Петра I в этот символический «пантеон» так и не внесли…
Заслуги каждого из четырёх соседей Радищева были понятны. Стенька и Емелька – бунтовщики, сотрясатели государственных основ, погубившие каждый тысячи людей – практические революционеры. Ломоносов – родоначальник русской науки. Суворов – великий полководец, которого Сталин перед войной вернул в канон советского патриотизма. Но что же сделал Радищев? Учебник сообщал, что в своём произведении «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищев обличил крепостничество как систему и проклял его, показав себя первым русским революционером-республиканцем.
Обложка книги А. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», 1790 год. Фото: www.globallookpress.com
О биографии автора сообщались причудливые сведения. Издал анонимно, однако в типографии, расположенной в собственном доме, свою обличительную книгу, вскоре нашумевшую в Петербурге. От арестованного книгопродавца «выпытали имя автора» (глагол употреблён с умыслом, чтобы создать у школьника ложное впечатление, что книгопродавца Зотова пытали). Радищев был арестован по приказу Екатерины II, осуждён как подстрекатель к бунту, однако помилован императрицей якобы потому, что она боялась мнения Европы. После сослан в «глухой» Илимский острог (на деле один из центров тогдашней Сибири), провёл там «шесть тяжёлых лет», однако по хлопотам друзей был освобождён, поступил на службу в Комиссию по составлению законов, однако, испуганный начальством, пригрозившим новой ссылкой за слишком свободолюбивый проект, покончил с собой.
Сама судьба революционера выглядела абсурдно. Совершенно невозможно себе представить, чтобы некто, грозивший плахой не то что товарищу Сталину – товарищу Брежневу, отделался бы шестилетней ссылкой в Приангарье, смог вернуться в столицу и получить работу в важнейшем госучреждении. «Ужасы» жизни Радищева обличали советскую власть куда больше, чем его книга – крепостничество. Но авторы учебника этого не замечали – в сконструированном ими мире все жестокости царили только по ту сторону выстрела «Авроры».
И всё-таки как же так странно могла сложиться жизнь «первого русского революционера»? Всё дело в том, что никаким революционером Радищев не был. Это был ритор и фразёр, который в наши дни, скорее всего, приобрёл бы скандальную славу злоязычного блогера и создателя анонимного Telegram-канала.
Родившийся 20 (31) августа 1749 года молодой дворянин Боровского уезда Александр Радищев состоял в числе пажей Екатерины II. Затем по распоряжению императрицы был направлен в Германию для обучения в Лейпцигском университете, где получил некоторые знания, преимущественно из трудов французских философов-просветителей, а также – сифилис, который, как сам он утверждает в «Путешествии», передал по наследству детям. Вернувшись в Россию, сделал неплохую карьеру в Коммерц-коллегии под крылом её президента, графа Александра Романовича Воронцова, и дослужился до поста начальника Петербургской таможни.
Санкт-Петербург, конец 18-го века. Репродукция с рисунка: www.globallookpress.com
Иными словами, Радищев был вполне успешным государственным чиновником, жил в собственном доме, располагал достаточными средствами не только для путешествий, но и для содержания частной типографии, увлекался идеями масонов-мартинистов, многочисленные выражения которых присутствуют в его книге, и пламенным последователем и подражателем учений французских философов, к тому же снедаемым жаждой литературной славы и писательским зудом.
Так и родилось на свет «Путешествие из Петербурга в Москву». Хаотичное произведение, составленное из отдельных глав – станций по дороге из столицы северной в столицу древнюю. Часть из этих глав – зарисовки якобы с натуры, касающиеся по большей части тяжёлой крестьянской жизни. Часть – политические сатиры на Екатерину, рассуждения о переустройстве законов и государственного правления, рассуждения о русской поэзии и её признанном тогда классике Ломоносове. Есть и стихотворная вставка – фрагменты оды «Вольность» со скандальным «мщение природы на плаху возвело царя».
Этот причудливый литературный салат был изложен на очень тяжёлом, перегруженном ненужными славянизмами и архаизмами языке, крайне риторичным и высокопарным и столь же крайне сентиментальным слогом, в котором брань перемежается с патетическими восклицаниями: «звери алчные, пиявицы ненасытные». Всё это было еще и обильно снабжено клубничкой (по примеру «Персидских писем» Монтескьё) и выпадами в адрес священников и монахов, также заимствованными (зачастую с помощью простого перевода) у французов.
Книга и в самом деле была скандальной – она содержала незавуалированные «сатирические» оскорбления в адрес самой императрицы и её вельмож, не только обличение крепостничества, каковыми в 1790 году было никого не удивить, но и прямые подстрекательства к бунту и апологию насилия на всех уровнях – от выражаемого намерения бить мелких чиновников до оправдания убийства крестьянами помещика и призывов по примеру Кромвеля возвести царя на плаху. Всё это обосновывалось прямым плагиатом идей Руссо об общественном договоре и антирабовладельческой «Истории обеих Индий» аббата Рейналя.
В другую эпоху такая книга, возможно, сошла бы Радищеву с рук – его бы пожурил Степан Иванович Шешковский, выразила бы недовольство императрица, но никаких уголовных последствий дело бы не имело. Однако на дворе был 1790 год – во Франции уже бушевала революция.
Уже взята с бессмысленными жестокостями Бастилия, уже превращены в пленников Король и Королева, уже жгут по всей стране дворянские замки и имения вместе с владельцами, разоряют монастыри и насилуют монахинь, уже власть в столице захвачена юркими и самовлюблёнными адвокатами, которые не терпят никакой критики. Даже у самого Радищева упоминается эпизод, когда Национальное собрание, поправ свободу слова, осудило направленный против него памфлет, а паладин свободы Лафайет привёл приговор против книги в исполнение. Совсем недолго осталось до якобинского террора, пока же власть в руках у «фейянов» во главе с красноречивым Мирабо.
Карта дороги от Москвы до Санкт-Петербурга, конец 18-го века. Фото: www.globallookpress.com
Радищев был слишком похож и по своему социальному происхождению и статусу, и по своей радикальной безответственной риторике именно на этих деятелей первого этапа французской революции, чтобы Екатерина не уловила пугающего сходства. Несколько дней она «с жаром и чувствительностью» пишет замечания на «Путешествие» и говорит о нём.
Императрице было обидно: она столько десятилетий заигрывала с французским просвещением, была вольтерьянкой и «прикармливала» Дидро, создавала условия для развития русской литературы, журналистки, сатиры, сама участвовала в литературной полемике, чтобы в итоге получить именно со стороны ещё не успевшей даже толком родиться словесности (Радищев был одним из первых русских прозаиков) такой удар с призывами к бунту хуже пугачёвского, к плахе и цареубийству.
Страница за страницей Екатерина отмечает у Радищева опасные французские идеи, оставляет саркастические замечания и в конечном счёте делает резюме:
Скажите сочинителю, что я читала ево книгу от доски до доски, и прочтя усумнилась, не зделано ли ему мною какая обида? ибо судить ево не хочу, дондеже не выслушен, хотя он судит царей, не выслушивая их оправдание.
Однако даже в таких чрезвычайных обстоятельствах императрица решила не опускаться до литературной полемики с грозившей царям плахою. Приговорённый к смерти Радищев был помилован и отправлен в Сибирь, куда за ним последовала жена.
Ссылка оказалась недолгой – император Павел, переиначивший решительно всё, что делала матушка, помиловал Радищева (как и вожака польских инсургентов Костюшко). Причиной тому, возможно, был не только дух противоречия у самодержца, но и одобрение многого из написанного Радищевым. Немало страниц «Путешествия» представляют собой злую, за гранью непристойности, сатиру лично на Екатерину и на её ближайших сановников, включая ненавистного Павлу Петровичу Потёмкина. Вполне вероятно, кстати, что эти выпады не были лишь личной инициативой Радищева, исходя от стоявшей за его спиной полуоппозиционной группировки либерально настроенных Воронцовых.
Сам в молодости не чуждый своего рода «республиканства», император соглашался со многими оценками Радищева по крестьянскому вопросу. Если сравнить перечень крестьянских преобразований Павла I с основными болевыми точками, указанными в «Путешествии», то трудно отделаться от впечатления, что император принимал меры, сообразуясь с радищевской книгой. Это ограничение барщины тремя днями (глава «Любани»), запрет разлучения семей при продаже крепостных (глава «Медное»), отмена хлебной повинности (глава «Вышний Волочок»), привлечение крепостных крестьян к присяге императору («восстановление земледельца в звании гражданина» из главы «Хотилов»). Созвучны Радищеву окажутся и многие антидворянские меры Павла I, внесшие свой вклад в его скорое трагическое убийство.
Портрет императора Павла I. Фото: www.globallookpress.com
Эта дворцовая «революция» привела и к новому карьерному взлёту «первого революционера». Радищев вместе со своим покровителем А. Р. Воронцовым, ставшим канцлером и главой Комиссии по составлению законов, создаёт, по сути, конституционный проект для Александра I – «Всемилостивейшую жалованную грамоту», предусматривавшую обширный перечень гражданских свобод. Грамоту в итоге отвергли в Негласном комитете как слишком радикальную, однако Сибирью никто Радищеву, конечно, не угрожал. Это было «дней александровых прекрасное начало», покровители Воронцовы были всесильны, сам Радищев умел прилаживаться к обстоятельствам и в стихотворении «Осьмнадцатый век» прославлял не только Петра Великого и Александра, но и едва не казнившую его Екатерину. Впрочем, и его собственный радикализм изрядно поубавился, как и у большинства просвещенцев, увидевших последствия своих идей в эпоху якобинского террора.
Причиной смерти Радищева, скорее всего, было наступавшее вследствие подхваченного в бурной студенческой юности сифилиса безумие и утрата дееспособности – по всей видимости, он выпил «царскую водку», приготовленную сыном для чистки эполет. Похоронен он был не как самоубийца, а как жертва несчастного случая, в церковной ограде. А его сочинения, кроме запретного «Путешествия», включая поэзию и полуатеистический философский трактат, были изданы вскоре после его смерти.
Согласимся – образа революционера из этой биографии успешного до времени чиновника, покровительствуемого вельможами, не поплатившегося головой даже за неслыханные дерзости, влиявшего на политику, едва не написавшего для России конституцию, ну никак не получается. Радищев, пользуясь современной терминологией, был скорее «сислибом», перешедшим в какой-то момент черту.
Но черту он и в самом деле перешёл. Его вклад в революционное движение в России XIX-XXI веков – не столько революционные идеи, какая-то программа, сколько революционная фраза. Определённый дискурс, основные фигуры которого воспроизводятся и по сей день всеми фракциями прогрессивной российской оппозиции, порой в неизменном виде. Какой бы мотив из современных излияний российских либералов и революционеров мы ни взяли, мы непременно обнаружим его у Радищева.
Во-первых, это пропагандистская ложь. Давно уже было замечено, что вместо того, чтобы обличать крепостничество на реальных примерах вроде истории Салтычихи, прекрасно всем известной, Радищев выдумывает одну за другой недостоверные повести, сгущает краски и обильно уснащает вымышленные сентиментальные эпизоды проклятиями и бранью в адрес дворян и царской власти.
Эта ложь сочетается у Радищева с систематической и несколько наивной слепотой, на которую обратил внимание ещё Пушкин:
Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь.
Точно так же у страждущего крестьянина в главе «Любани», вынужденного гнуть спину на барщине всякий будний день и лишь в воскресенье и ночью работающего на себя, обнаруживается… две лошади, черта ну никак не связанная с бедственным положением. Анюта из Едрово также оказывается обеспеченной невестой:
Батюшка нам оставил пять лошадей и три коровы. Есть и мелкого скота и птиц довольно; но нет в дому работника.
Приводимые автором факты серьёзно корректируют его риторическое возмущение крестьянской нищетой. Но описывающий русских мужиков по модели рабов аббата Рейналя в Индиях Радищев не замечает противоречий и гнёт свою линию дальше.
Во-вторых, это подчёркнутый военный антипатриотизм на грани смердяковщины. В блестящую для русского оружия эпоху Радищев постоянно обличает «убийство, войною называемое». Поскольку главной войной того времени была русско-турецкая война 1787-1791 годов, ведшаяся за закрепление в руках России Крыма, то в известном смысле Радищев был первым «антикрымнашистом», – впрочем, из пацифистских, а не из иноагентских соображений. Многие страницы, отмечала в своей критике императрица, «наполнены бранию противу побед и побеждений при обретении и населении». Государыня саркастически заметила об этой смердяковщине: «Чево же оне желают, чтоб без обороны попасця в плен туркам, татарам, либо пакарится шведам?»
В-третьих, это манера обвинять власть во всём, включая собственные несчастья и пороки. Обильно усластив некоторые главы своей книги клубничкой, Радищев многие страницы проливает слёзы над переданным им детям сифилисом, после чего обвиняет в этой беде… власть. Мол, та ради поддержания административного спокойствия покровительствует публичным домам и тем самым содействует заразе. Любопытно, что сетования о сифилисе сочетаются у Радищева с историей о том, как он от избытка чувств поцеловал понравившуюся ему пятнадцатилетнюю крестьянку Анюту (глава «Едрово»). Об опасности, которой он подвергает девушку, сентиментально-радикальный барин даже не подумал.
Описывают следствии дурной болезны, которую сочинитель имел; вины ею же оной приписывает… правительству… совокупляет к тому брани и ругательствы на проповедующих всегда мир и тишину,
– язвительно отметила эти черты радищевского дискурса Екатерина II.
Симферополь. Фрагмент восстановленного памятника императрице Екатерине II. Фото: Алексей Павлишак/ТАСС
Ненависть к стабильности, миру и порядку – четвёртая черта выработанной Радищевым радикальной оппозиционной риторики. Тишину и покой в стране он представляет как результат жесточайшего насилия, а не как естественное и блаженное состояние общества. «Да не ослепимся внешним спокойствием государства и его устройством и для сих только причин да не почтем оное блаженным», – вдалбливает он читателю.
Сочинитель не любит слов тишина и покой?
– справедливо заметила императрица.
Пятая черта радищевского произведения, также в полной мере унаследованная российской оппозицией, – это сепаратистское «новгородство». Риторический культ республиканского Великого Новгорода как якобы свободной земли, порабощённой «московским деспотизмом». Путая Ивана III и Ивана IV, он ставит под сомнение само право России присоединить к себе эту «ганзейскую» землю:
Какое он имел право свирепствовать против них; какое он имел право присвоять Новгород?
Шестая черта радищевской риторики, пожалуй наиболее антипатичная, – это систематическая апологетика насилия со стороны действительно или мнимо угнетённых в отношении средней руки чиновничества и помещиков, по сути расчеловечивание жертв радикализма.
То лирический герой хочет бить почтового чиновника, не давшего лошадей. То один из героев вставных новелл ярится на начальника, которого денщик не хотел разбудить, чтобы дать лодку для спасения тонувших – притом что, как справедливо заметила государыня, «рибачии лодки можно нанимать и без командира скарея, нежели по ево приказанию». Из малопримечтальных и ничего не значащих жизненных эпизодов Радищев пытается сконструировать образ «бездушной системы», против которой допустимы любые методы. Приём чрезвычайно популярный сегодня.
Увенчивается эта апология насилия в главе «Зайцово» прямым оправданием убийства помещика-ассессора и его сыновей взбунтовавшимися крестьянами. Помещик (скорее всего, вымышленный по образцу античных рабовладельцев, подобных описанному Диодором Сицилийским Дамофилу) имеет малопривлекательные черты, однако он никого из тиранимых крестьян не убивает. С ним же и его сыновьями крестьяне расправляются за «бесчеловечность», а очередной радищевский рассказчик, служащий по судейской части, пытается оправдать это убийство антикрепостнической риторикой.
Екатерина всё это рассуждение с апологией убийства господ справедливо обозначила как «яд французский» и возразила:
Все сие разсуждение лехко опровергнуть можно единым простым вопросом: ежели кто учинит зло, дает ли право другому творить наивящее зло? Ответ: конечно нет. Закон дозволяет в оборону от смертнаго удара ударить, но доказание при том требует, что инако не можно было избегнуть смерть.
Закономерно, что в конечном счёте произведение выводит автора на апологию Кромвеля и его расправы над королём-мучеником Карлом I – в этой расправе Радищев видит сведение счётов со всей ненавистной «системой».
Фото: OlegDoroshin / Shutterstock.com
Седьмая черта радищевского оппозиционного стиля – риторическая самонакрутка и позёрство, которые так раздражали императрицу в ходе чтения произведения «от доски до доски». Любимым «пунктиком» героя является отказ от нанесения вельможам визитов и ненависть к придворным, вполне, впрочем, объяснимая у бывшего пажа. Потоки угроз дворянам и царям, подстрекательств, обращённых к крестьянам, льются со многих страниц. Правда, конечным потребителем этих эскапад стали прежде всего духовные наследники самого Радищева – радикальные полуинтеллигенты. Именно они более всего страдают от зачастую сочинённых народных страданий и готовы «отомстить» за них жестоким насилием.
Эта заимствованная «полумудрость» – восьмая черта токсичного радищевского наследства, которую опять же проницательно отметила в своей критике ещё Екатерина II, а вслед за нею подчеркнул Пушкин.
Родился с необузданной амбиции и, готовясь к вышным степеням, да ныне еще не дошед, желчь нетерпение разлилось по всюда на все установленное и произвело особое умствование, взятое однако из разных полумудрецов сего века, как то Руссо, аббе Рейнала и тому гипохондрику подобные; касательно же метафизику мартинист,
– заключила императрица.
И в самом деле – целые десятки страниц «Путешествия из Петербурга в Москву» наполнены прямыми выписками, переводами и плагиатом из сочинений просвещенцев – Рейналя, Руссо и других. Эти рассуждения чрезвычайно плохо прилажены к русской почве и контексту. Их чужеродность бросается в глаза, когда, упоминая свой кофе с сахаром, выпитый в крестьянской избе, автор вдруг начинает бичевать эксплуатацию чёрных рабов, этот сахар выращивавших. Абсолютно актуальная для тогдашней колониальной Европы проблема, выражавшаяся даже в бойкоте сахара (Радищев его бойкотировать и не вздумал), в тексте, посвящённом бедам русского крепостничества, выглядит совершенно искусственно.
Длинное рассуждение о цензуре, заведённой в Европе проклинаемыми автором священниками и инквизиторами, также выдаёт французский источник, искусственно приложенный к русской действительности. Видно, что перед нами – плохо переваренные иноземные теории, а не указание подлинных русских проблем и нужд.
Совершенно оторванными от действительности и утопическими оказываются рассуждения Радищева о семье, в которых императрице сразу бросилась в глаза попытка подорвать, сделать нравственно несущественной патриархальную связь отца с сыновьями. Столь же нелепыми выглядят и попытки представить общественный договор как соглашение, которое может быть произвольно отозвано гражданином в любой момент, как только он сочтёт этот договор для себя невыгодным. До такого абсурда не доходил и Руссо, который как раз понимал нерасторжимость общественного договора.
В этих рассуждениях мы видим тот самый путь полупросвещения, на который как на главное зло радищевских построений указал Пушкин в своей образцовой статье «Александр Радищев», написанной с позиций просвещённого консерватизма:
В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искажённом виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве.
Представителями консервативного просвещения – от Екатерины II, Фонвизина и Карамзина до Пушкина и Вяземского – сформирован отчётливый полемический образ полупросвещения, для которого характерно соединение двух отрицательных черт. Первая – радикализм – сочетание умственной поверхностности, амбициозности, мечтательности, «катилинства», склонности к решительным и авантюристическим действиям, по сути – якобинству. Вторая – презрение к отечеству и народу, отчуждённость от русских начал и традиции, некритическая приверженность новому и иностранному. Отождествление просвещения и цивилизации с западными, европейскими началами, превращающее полупросвещенца в духовного иностранца.
Нетрудно увидеть, что именно эти черты полупросвещенца составляют основу того образа русской, а затем советской интеллигенции, который обозначен авторами веховской традиции. «Образованщина» Солженицына оказывается новым именем для того же явления.
Сам Радищев, по всей видимости, не был слишком злым или очень уж плохим человеком. Это был невротик, склонный к мечтательству, сентиментальности и радикальному политическому фразёрству. На французской почве из него, с выраженной склонностью к оправданию насилия, вполне мог выйти кровавый маньяк типа Робеспьера и Марата.
На русской же, в условиях стеснительного самодержавия, его рассуждения о быте крепостных крестьян, которым он, по всей видимости, искренне сочувствовал, повлияли на правительственные реформы Павла I и Александра I, отчасти облегчившие положение крепостных и убравшие наиболее очевидные позорные атрибуты, сближавшие крепостничество с рабством. Программа Радищева лучше всего подходила под эволюционные реформы, а не под тираноборческие провокационные угрозы автора «Путешествия».
Однако, увы, на последующую русскую историю оказала влияние прежде всего именно шумливая радищевская фраза, равно как и сам вымышленный, искусственно сконструированный образ «страдальца». Радикальное фразёрство Радищева оказалось чрезвычайно живучим в веках. Достаточно прислушаться к «прогрессивным» толкам в нынешних российских соцсетях и проанализировать выступления наших штатных либералов и идущей за ними массовки, чтобы признать: не избавились мы от этого токсичного наследия и по сей день.
