«С немецкой точки зрения было невозможно хорошо разрешить польский вопрос: могло быть только более или менее плохое решение»(1). Этими словами германского канцлера Т.Бетман-Гольвега вполне можно охарактеризовать отношение к Польше и полякам не только в Германии, но и в Австрии и в России. В Российской и Австрийской империях власть имущие не хуже немцев понимали, что кардинальное решение польского вопроса вряд ли одарит их новым союзником – просто вместо внутриполитической проблемы они получат новую головную боль на границе. 



Предоставим слово другому «отставному» канцлеру – прусскому, Бернгарду фон Бюлову: «Мы у себя на восточной границе искусственно создали и вырастили смертельного врага, который отнял у нас обширные и богатые области, более столетия принадлежавшие Германии, грабит и насилует немцев и, в качестве наёмника Франции, готов нас задушить»(2). 

Да, фон Бюлов написал это уже после войны и после создания марионеточного Польского королевства - по поводу польских «прожектов» образца 1916 года, автором которых был как раз Т.Бетман-Гольвег. Однако его слова вполне отражают тогдашние позиции прусских, а также русских и австрийских консервативных кругов в польском вопросе. 



Именно Польша, при всех её людских и материальных потерях, стала одним из победителей мировой войны. Она выиграла главное – независимость. Хотя сами поляки, если речь зайдёт «за Вызволене», скорее вспомнят «чудо на Висле» - победу в борьбе с Красной Россией, чем неожиданную политическую комбинацию по итогам четырёхлетнего противостояния великих держав.

И вряд ли станут уточнять, что не в последнюю очередь осуществилась она с подачи президента Североамериканских штатов (САСШ) Вудро Вильсона, увлечённого идеями «национального самоопределения». В представлении этого выдающегося политика они были неразрывно связаны с такими понятиями, как «доверие друг к другу, всеобщность права», способными стать опорой мирового порядка(3). 

Конечно, Вильсон отнюдь не первым заявил, что поляки, более других «молодых» европейских народов, вправе были считать себя нацией, но именно с его подачи дипломаты Антанты фактически вывели «польский вопрос» на международный уровень. Под впечатлением крайнего ожесточения войны глава Белого дома готов был как разрушать деспотические империи, так и создавать новые демократические державы. 

Однако, даже при таком романтизме Вильсон – прежде всего прагматик, причём американский прагматик – он смотрел тогда на Европу примерно так, как русские великие князья на Германию – лучше держать её раздробленной, и пусть тамошние монархи продолжают играть в свои игрушечные королевства. 

Как видно, не случайно эпиграфом к архиву полковника Э.М.Хауза, который с исчерпывающей полнотой раскрывает закулисные механизмы американской политики той эпохи, выбрано столь характерное признание: «Если бы кто-нибудь из старых дипломатов услышал нас, он бы упал в обморок»(4).



Соединённые Штаты, конечно, не Франция, и им нет прямой нужды вбивать «польский» клин между Россией и Германией. Но почему бы не ослабить, разумеется, на перспективу, две потенциально мощнейшие европейские державы? Между прочим, великокняжеское воззвание, которым русские фактически и положили начало настоящему разрешению польского вопроса, стало сенсацией не только в Европе, но и в Штатах. А ведь на тот момент рядовым американцам европейские дела вообще-то были откровенно безразличны.

Накануне европейской войны, максимум, на что могли рассчитывать самые смелые польские политики – относительная автономия, причём для каждой из трёх частей, и кое-какие территориальные приращения. Конечно, радикалов могла устроить только единая Польша «от моря до моря», но даже неистовый Юзеф Пилсудский не готов был требовать «всё и сразу». 


[i]Юзеф Пилсудский и его легионеры в австрийских окопах на русском фронте

Создатели его легенды с удовольствием цитируют лидера эсеров Виктора Чернова, по свидетельству которого Пилсудский предсказал поражение в мировой войне сначала Российской, а потом Германской империи(5). Пилсудский, действительно, рассчитывал именно на такую последовательность в итогах войны, трезво оценивая экономический и политический ресурс противников.

Впрочем, недостатка в самых парадоксальных прогнозах накануне мировой бойни не было. Да и не будем забывать, что автор воспоминаний, как, впрочем, и автор прогноза – большие мастера политического блефа, к тому же, когда Чернов писал свои мемуары, он чуть ли не «на все сто», пусть не материально, зависел от «начальника Польского государства». 

Конечно, честного революционера, такого, как Чернов, ни в коем случае нельзя обвинить в попытке переписать мемуары в комплиментарных тонах по отношению к бывшему политическому оппоненту. И всё же, главное, что лидер польских радикалов делал свой прогноз с одной единственной целью – фактически призвать поляков под знамёна Габсбургов и Гогенцоллернов для борьбы с Российской империей, то есть с тем противником, которого он и считал главным для независимой Речи Посполитой.

Однако, на протяжении всех четырёх лет войны большинству поляков пришлось воевать не за Польшу, а лишь за интересы тех держав, которые они с полным на то правом считали своими поработителями. Не случайно, в составе национальных вооружённых сил, которые формировались ближе к концу войны во Франции, польские солдаты проявили и настоящий патриотизм и куда больше героизма, чем в армиях трёх империй. 

Даже призыв поляков как в русскую, так и в австрийскую армии проводился по «сокращённым квотам», что, кстати, и обеспечило успех первого призыва, так удививший мобилизационные комиссии. В Германии начальный призыв на польских землях тоже прошёл без осложнений, но, начиная с лета 1915 года, на западный фронт поляков старались не посылать, прекрасно зная об их симпатиях к французам. 

А уже в конце 1916 года с треском провалился австро-германский проект дополнительного призыва на оккупированных польских землях. Широко распропагандированное провозглашение независимого королевства на территориях, входивших до войны в состав Российской империи, дела не спасло – в наше время его можно было бы назвать виртуальным. Будь на то малейшая возможность, 800 тысяч польских добровольцев, на которых так рассчитывал генерал Людендорф, тут же оказались бы в рядах «Войска Польского», тем более что оно формировалось во Франции. 



Однако и республиканская Франция в патриотическом порыве августа 1914-го не осмеливалась требовать единой Польши с тем же пылом, как она требовала возвращения Эльзаса и Лотарингии. Повторим, поначалу для Польши речь не шла даже о широкой автономии, не то что о реальной независимости.

На самом же деле польский вопрос, как один из больных вопросов Европы, что называется «назрел», пусть только подспудно. Причём не только в России, но и в Германии, и в Австро-Венгрии. Как ни странно, именно российская дипломатия, не отличавшаяся особой оперативностью, и к тому же связанная по рукам царской бюрократией, в польском вопросе сумела сыграть «на опережение». 

Именно с подачи дипломатов вышло знаменитое великокняжеское «Воззвание к полякам». При этом ставилась задача за счёт пропагандистского эффекта извлечь максимальную сиюминутную выгоду, разумеется, для русской армии, а отнюдь не для поляков и не для Польши. С дальнейшим предстояло разбираться позже – после победы. Причины же того, что дивидендов от «Воззвания» получить так и не удалось – только и исключительно в неудачном исходе войны для России. 

Польша, если говорить обо всех трёх её частях, в 1914 году и по уровню экономического развития, и по политической культуре, и по национальному самосознанию ничуть не уступала, к примеру, Румынии, Сербии или Болгарии. Но те были уже независимыми, хотя исторического опыта собственной государственности, такого как у Польши, у них, надо признать, не было. 

К тому же шансов на международное признание даже ещё до начала мировой войны у Польши было намного больше, чем у любого другого «нового» государства, которое могло быть образовано на «обломках империй». 



Нельзя забывать, что если Центральные державы накануне войны никаких проектов создания новых независимых стран (даже из российских земель или на Балканах) не рассматривали вовсе, то в странах Антанты масштабный европейский передел в случае победы воспринимался как само собой разумеющееся. В России, между прочим, тоже, и Польше при таком переделе отводилось место некоего западного славянского форпоста. 

После легендарного «Повстания» 1863 года польский вопрос на территории империй - участниц трёх разделов, казалось, был надолго заморожен. Но ещё один жестокий удар по национальному самосознанию обернулся своего рода стимулом для польского ренессанса.

Великие реформы в России, преобразования в двуединой дунайской империи, пусть и вынужденные после поражения в войне 1866 г, промышленный подъём в объединённой Германии – все эти факторы вместе просто не могли не отразиться, так или иначе, на положении Польши. Восстановление, а затем и подъём экономики логично сопровождают удививший мир культурный ренессанс на польских землях трёх империй. Имена Генрика Сенкевича, Болеслава Пруса и Яна Игнацы Падеревского не просто знал весь мир – он перед ними преклонялся. 

В начале XX века в Петербурге, Берлине и Вене и гипотетически, и практически рассматривались многочисленные комбинации для возрождённой Польши. И, по крайней мере, три из них могли быть реализованы, если бы мировая война завершилась победой Центральных держав, или же Россия не выпала из состава Антанты. 

Так, Романовы, приличия ради, посадили бы на польский трон кого-то из великих князей. Габсбурги просто вместо двух тронов пытались бы расположиться сразу на трёх, не испытывая на этот случай никакого недостатка в эрцгерцогах. А прусские Гогенцоллерны – те готовы были осчастливить польскими подданными кого-то из «младших» коллег по Германской империи – баварских Виттельсбахов или саксонских Веттинов. 

Огромную роль в том, что положение и восприятие разделённой натрое страны и её народа в мире быстро менялось, сыграли исторические связи Польши с Францией. Интерес французов к Польше, разумеется, был отнюдь не бескорыстным, к тому же Париж привлекала перспектива создать демократическую (а как же иначе?) прокладку между тремя империями. 

Да, на тот момент Россия была союзником Франции, но понятие о «буферном государстве», пусть в не столь грубой форме, как впоследствии, но уже было в ходу у дипломатов начала ХХ века. Республиканским политикам Третьей республики нельзя не отдать должного за умение маневрировать между «новым монархическим союзником» и «старыми революционными друзьями». 

В пользу восстановления независимой Польши оказалось и стремительное усиление позиций Северо-Американских Соединённых штатов. После того, как американцы под орех разделали Испанию, а потом толково посредничали в примирении России и Японии, их пытались перетянуть на свою сторону и Антанта, и Центральные державы. Впрочем, даже в 1914 году ни один здравомыслящий политик не мог себе и представить, что вместо коронации в Кракове или Варшаве одного из европейских принцев, именно из Белого Дома будут продиктованы условия воссоздания Польши.



Главным же стимулом к польской независимости по доброй европейской традиции стали революции – в России, а затем в Германии. Русская «февральская бюрократия» хотя бы успела сохранить лицо, одарив братьев-поляков автономией, пруссакам не позволили и этого – им просто предъявили в Версале «познанский счёт». 

А заодно «ополячили» в Гданьск исконно вольный Данциг, и прирезали к новой вотчине пана Пилсудского небольшую часть Восточной Пруссии. После чего аппетиты начальника польского государства тут же выросли, и он пошёл войной на Литву, Беларусь и Красную Россию. Досталось даже тихим чехам со словаками, у которых поляки возжелали отнять Тёшинскую Силезию. Но всё это – уже совсем иной этап европейской истории.

Примечания.
1. Т.Бетман-Гольвег, «Размышления о войне», Beachtungen zum Weltkriege, Bd. II, S.91
2. Б.фон Бюлов, Воспоминания, М., 1935 г., стр.488
3. Цит. по Clements K. The presidency of Woodrow Wilson, Kansas, 1992, p.73
4. Там же, стр.28 
5. В.М.Чернов, Перед бурей. Воспоминания, мемуары. Минск, 2004, стр.294-295.