К середине ХХ века крупные научные прорывы даже в области идей все менее становились достижениями одиночек, особенно в атомной науке и технике. Как правило, успех был результатом коллективных усилий опытных профессионалов. Современная наука не знает имен совсем молодых людей, еще даже не считавшихся учеными, которые смогли внести пионерский личный вклад в ту или иную сферу знания. А Олегу Лаврентьеву такое удалось дважды еще тогда, когда он сержантом служил на Сахалине, лишь мечтая о физфаке МГУ. В 1950-м он отправил коротенькое письмо Сталину, где сообщал, что знает, как сделать водородную бомбу, и что удивительно, писал правду.
Все началось с солдата
Сегодня об Олеге Лаврентьеве (к основателю СО АН СССР М. А. Лаврентьеву он отношения не имеет) больше всего знают атомщики – как оружейники, так и те, кто занимается мирной проблемой управляемого термоядерного синтеза (УТС). Это объясняется тем, что Олег Александрович еще в молодости высказал две основополагающие идеи. Одна принципиальным образом меняла облик атомного оружия, переводя его в «термоядерную» категорию. Но та же идея была независимо от Лаврентьева высказана В. Л. Гинзбургом – молодым теоретиком из группы И. Е. Тамма, и именно она дала импульс практическому созданию первой советской термоядерной бомбы. Зато приоритет Лаврентьева в отношении второй идеи, относящейся к энергетической мечте человечества – управляемому термоядерному синтезу, является абсолютным и сегодня признан повсеместно.
В 2009 году был обнародован так называемый список Головина, найденный сыном крупнейшего советского физика Л. А. Арцимовича Денисом в бумагах покойного отца. Озаглавленный «Создатели советского термояда», он был составлен И. Н. Головиным, который сам входил в число основоположников этого направления, и включал полсотни имен. Среди них академики И. В. Курчатов, Л. А. Арцимович, А. М. Будкер, М. А. Леонтович, К. Д. Синельников, В. Д. Шафранов, Е. П. Велихов, Р. З. Сагдеев, Р. А. Демерханов… Однако отдельно были вынесены и стояли сразу под заголовком лишь три имени, объединенные фигурной скобкой и пометкой «инициаторы»: Лаврентьев, Сахаров, Тамм. Причем первое имя стояло на этом месте отнюдь не только по алфавиту.
«Термоядерный» приоритет Лаврентьева был своеобразно зафиксирован и академиком В. Д. Шафрановым. В 1967 году он, пародируя «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева», написал «Историю термояда опийского». Опийского – это от ОПИ – Отдела плазменных исследований Института атомной энергии им. И. В. Курчатова. Начиналась «История…» так:
Послушайте, ребята,
Историю свою.
Все началось с солдата,
Служившего в строю.
Собою толстощекий,
Лаврентий имярек,
На Дальнем на Востоке
Служил тот человек.
Вот этот самый дядя,
Что в армии служил,
Без взрыва синтез ядер
Устроить предложил.
Он солнцу в подражанье
Задумал термояд…
Так оно и было – все началось с солдата Лаврентьева, с юных лет
ломавшего голову над тем, как обуздать на Земле «солнечные» процессы.
Его ранняя идея, относящаяся к концу 40-х, о возможности удержания
высокотемпературной плазмы электростатическим полем была совершенно
самобытной. С ее осмысления начались и советские, и мировые исследования
в области термоядерной энергетики. Уже затем последовали
сахаровско-таммовский магнитный тороидальный реактор, «Токамак»
Арцимовича, сделавший это слово интернациональным, мировое увлечение
«токамаками»… Идея Лаврентьева была для ученых мира тем же, чем для
путника, не знающего куда идти в кромешной мгле ночной степи,
оказывается далекий огонек. Он блеснул, и направление движения
определилось. Не сразу, но это было признано в 70-е годы официально, в
том числе академиком А. Д. Сахаровым, считающимся отцом не только
советской водородной бомбы, но и советского термояда. Однако это
почетное неформальное звание следует относить к Олегу Александровичу
Лаврентьеву.Приведу отрывок из книги Б. С. Горобца «Ядерный реванш СССР», изданной в 2014 году: «На вопрос журналиста, а говорят, бомбу водородную Сахаров придумал, Виталий Лазаревич ответил: «Нет. Ведь в чем там трудность была. Нужно, чтобы атомы дейтерия и трития соединились, и пошла реакция. Как их сблизить? Сахаров предложил свой способ сжатия – с помощью слоев твердого вещества и дейтерия. А я предложил использовать литий-6. Дело в том, что для реакции нужен тритий – радиоактивный элемент, добывать который страшно тяжело. Вот я и предложил использовать такую реакцию, в результате которой тритий получается сам по себе – уже в бомбе. И эта идея пошла…»
Действительно пошла. Высказанная Гинзбургом впервые в отчете от 3 марта 1949 года идея о твердом продукте – дейтериде лития (точнее, у Гинзбурга – дейтериде-тритиде лития) как основном термоядерном «горючем» была верной, но отнюдь не очевидной. Достаточно напомнить, что в США первое термоядерное взрывное устройство «Майк», взорванное 1 ноября 1952 года на атолле Бикини, дало мощность 10 Мт, но содержало криостат с жидкой тритий-дейтериевой смесью и весило 74 тонны. Это была демонстрация принципа, который никак не преобразовывался в авиационный вариант. «Слойка» Сахарова и литиевая идея Гинзбурга дали нам первую советскую термоядерную бомбу РДС-6с.
Но сержант Лаврентьев пришел к важнейшей «оружейной» идее самостоятельно – еще на Сахалине, причем раньше Гинзбурга – зимой 1948 года, размышляя о возможности использования термоядерных реакций для целей энергетики. Лаврентьев сразу ориентировался на радиационно безопасный дейтерид лития 6LiD, перспективный и для бомбы. И его идея в реальном масштабе времени не затерялась – к ней и к ее автору был проявлен живейший интерес в Москве.
Лаврентий для Лаврентьева
Уже в начале XXI века доктор физико-математических наук О. А. Лаврентьев сам рассказал историю своей жизни в трех номерах – №№ 6, 7 и 8 «Бюллетеня по атомной энергии» за 2001 год. Увы, малотиражное ведомственное издание ЦНИИАтоминформа найдется далеко не во всякой библиотеке…
К тому времени он почти полвека жил в Харькове, будучи сотрудником
знаменитого УФТИ – Украинского физико-технического института, где до
войны работали Лейпунский, Ландау, а после – Синельников, Вальтер,
Ахиезер. Нельзя сказать, что «сержант» Лаврентьев пребывал в полном
забвении – например, в 80-е был снят документальный фильм об истории
развития исследований по УТС, где об ученом рассказывалось вполне
уважительно и был показан он сам в своей харьковской лаборатории. В
1980-м о нем упомянули в книге «Ядерный штурм». Писал о Лаврентьеве в
своих «Воспоминаниях…» и Сахаров, однако допуская показательные
неточности в фактах, датах, оценках. Называл Лаврентьева «молодым
моряком Тихоокеанского флота», но признавал, что автор направленного
Сахарову на отзыв отчета «поднял проблему колоссального значения», и это
«свидетельствует о том, что он является очень инициативным и творческим
человеком и заслуживает всяческой поддержки и помощи». Не забудем, что
так оценивалась работа Лаврентьева еще сахалинского периода, когда он
всего-то окончил вечернюю школу.В крупнейшем и старейшем центре разработки ядерного оружия – РФЯЦ-ВНИИЭФ, имя «сержанта» Лаврентьева тоже не было неизвестным, хотя он не работал здесь ни минуты. (Направление Олега Александровича в саровское КБ-11 планировалось, однако не состоялось, и лишь в 2000-е он приезжал в ядерно-оружейную столицу России как гость.) Однако и в Сарове Лаврентьев существовал в ореоле недосказанности, причем связывали это с именем Лаврентия Павловича Берии.
Работая в 2007 году над книгой о Берии, я от одного из своих коллег узнал номер харьковского телефона физика, дозвонился до него, и у нас состоялся примерно такой разговор…
– Олег Александрович, насколько я знаю, вы встречались с Лаврентием Павловичем Берией.
– Да, у меня была одна встреча с ним... Я был, кстати, вместе с Сахаровым.
– А когда это было?
– В 1951 году…
– Какие у вас впечатления от него?
– Хорошие… Во-первых, он был прекрасным организатором…
– Это я знаю, но меня он как человек интересует… Что вы об этом можете сказать? Что хотите, то и говорите… Какое впечатление он произвел?
– Хорошее… Во-первых, он вышел из-за стола, у него же большой стол был… Подошел, поздоровался за руку, сказал: «Здравствуйте», пригласил садиться…
Голос у Лаврентьева – глуховатый басок, а манера разговора – неспешная, обстоятельная… После паузы:
– Его первый же вопрос меня огорошил… Он спросил: «У вас что, зубы болят?» Я удивился – почему? Ничего не болят! А он спрашивает: «А почему щека распухла?». А они у меня всегда пухлые…
Щеки у Олега Александровича были (да и остались) действительно как у хомячка. Но как попал в 1951 году в кабинет Берии – Маршала Советского Союза, члена Политбюро, зампредсовмина СССР и председателя «атомного» Спецкомитета 25-летний демобилизованный сержант? Об этом – чуть позже, а пока вернемся к уже давнему разговору 2007 года…
– И что потом?
– Стал расспрашивать о родителях. У меня же тогда отец в тюрьме сидел…
– А потом?
– А потом он написал хорошую записку Ванникову, Завенягину и Курчатову.
– А потом?
– Тоже все было хорошо. Комнату в Москве дали. Денег дали – Сталинскую стипендию я получал как отличник. На работу к Курчатову приняли. Программу мы подготовили…
В трубке молчание…
– А потом? – не выдерживаю я.
– Потом Берии не стало, и на меня все шишки посыпались... Хотя я один только раз с ним и встречался.
Вновь пауза, а затем:
– Да все это опубликовано…
– Где?
– В «Бюллетене по атомной энергии», кажется, в летних номерах за 2001 год…
На следующий день, взяв в библиотеке эти выпуски, я ознакомился с удивительной человеческой эпопеей, рассказанной от первого лица честно и точно. Конечно, там было сказано не все и между строчек осталось больше, чем в них. Но, вживаясь в историю жизни и деятельности русского физика Лаврентьева, несложно понять, что это был выдающийся ученый, живший наукой, а при этом и выдающийся сын Отечества, русский советский патриот.
Несложно было прийти к мысли о том, что его имя достойно самой широкой популяризации и почитания. Нам надо понять это хотя бы теперь, когда память о физике Лаврентьеве нужна России больше, чем покойному Олегу Александровичу, человеку органически скромному, как, собственно, и положено личности, великой не только в своих профессиональных талантах, но и в человеческой сущности.
Неслучайные встречи
В 1941 году семиклассник Олег Лаврентьев из Пскова прочитал только что вышедшую из печати книгу «Введение в ядерную физику», автора которой запамятовал. Много позднее ученый писал: «Так впервые я узнал про атомную проблему, и родилась моя голубая мечта – работать в области атомной энергетики».
Началась война, оккупация, а в 18 лет Лаврентьев ушел добровольцем на фронт, воевал в Прибалтике. По окончании Великой Отечественной был переведен в Сахалинский военный округ в 221-й зенитно-артиллерийский дивизион. Стал радиотелеграфистом, на сержантские рубли смог через Посылторг заказывать из Москвы книги по физике и подписаться на журнал «Успехи физических наук». Кроме того, в части была неплохая библиотека. Не развивая тему, все же отмечу, какую мощную социальную и цивилизационную силу представлял собой Советский Союз сталинского образца. Пусть и талантливый самородок, но формально простой сержант, служа у черта на куличках, мог быть наравне с проблемами века и не просто размышлять о них, а примеряться к тому, как он их будет решать. Началось систематическое самообразование, тем более что командование части это поощряло.
Через много лет Лаврентьев напишет: «В части имелась библиотека с довольно большим выбором технической литературы и учебников (на Сахалине 40-х годов! – С. Б.). Появилась четкая цель, и я начал подготовку к серьезной научной работе. По математике я освоил дифференциальное и интегральное исчисление. По физике проработал общий курс университетской программы: механику, теплоту, молекулярную физику, электричество и магнетизм, атомную физику. По химии – учебник Б. В. Некрасова и учебник для университетов Н. Л. Глинки. Особое место в моих занятиях занимала ядерная физика…»
В результате, формально не имея даже среднего образования, Лаврентьев мыслил как серьезный физик, уже в 1948 году придя к идеям термоядерного синтеза и водородной бомбы на основе дейтерида лития. Задумываясь над использованием термоядерных реакций для промышленных целей, он формировал идею электростатических ловушек для плазмы.
Сержант Лаврентьев был потенциальным физическим гением, ибо гений – это не только способности, но и труд. А трудиться его учила жизнь.
В сентябре 1948-го поступил в вечернюю школу, несмотря на запрет посещать ее военнослужащим. Однако замполит А. Щербаков убедил командира дивизиона подполковника И. Плотникова в том, что тут надо сделать исключение. В мае 1949-го, пройдя три класса за год, Лаврентьев получил аттестат зрелости.
Газеты были полны сообщениями, что президент Трумэн ставит перед учеными США задачу создания водородной бомбы. А сержант Лаврентьев был уверен, что знает, как ее сделать! И написал письмо Сталину, а через несколько месяцев – в ЦК ВКП(б). Вскоре из Южно-Сахалинска приехал подполковник инженерной службы Юрганов – посмотреть на Олега, а заодно выяснить – все ли у него нормально с психикой.
В итоге командование части получило предписание создать сержанту Лаврентьеву условия для работы, и в охраняемой комнате в штабе части он начал писать свою первую научную работу по термоядерному синтезу и схеме водородной бомбы. В июле 1950-го!
А впереди ждала Москва… Уже были посланы документы в приемную комиссию МГУ, и 21 июля талантливого парня досрочно демобилизовали. Свою работу по термояду он закончил, и 22 июля 1950 года она секретной почтой ушла в ЦК ВКП(б) к заведующему отделом тяжелого машиностроения И. Д. Сербину. Сам же Олег уехал в Южно-Сахалинск, где выяснилось, что вблизи Владивостока дожди размыли путь, садиться в Корсакове на пароход бессмысленно – все равно застрянешь на материке.
Лаврентьев обратился в Сахалинский обком ВКП(б), и там секретари по науке и промышленности, уже знакомые(!) с работой сержанта, помогли ему купить билет на самолет до Хабаровска и ознакомили с книгой Г. Смита о манхэттенском проекте США «Атомная энергия для военных целей». Книгу Лаврентьев проглотил, и она дала ему новый толчок для идей по водородной бомбе.
Попав в столицу 8 августа 1950 года, Олег был включен в группу опоздавших и после успешной сдачи вступительных экзаменов стал студентом физфака МГУ. В сентябре он встретился с Сербиным, который предложил поддерживать контакт (завотделом ЦК и студент!) и сообщать обо всех новых идеях. Олег написал еще одну работу, через экспедицию ЦК направил ее Сербину, но ответа не было. И вдруг 3 января 1951 года в общежитии на Стромынке Олегу сообщили, что его разыскивают, оставили номер телефона.
Он позвонил. Абонент на другом конце провода представился Махневым и, несмотря на позднее время, предложил приехать в Кремль.
У окошка в бюро пропусков у Спасских ворот был лишь один человек, услышав фамилию Лаврентьев, всмотрелся и пошел следом. Когда попутчики добрались до Махнева, тот представил их друг другу: «Олег Александрович Лаврентьев, Андрей Дмитриевич Сахаров».
На столе у Махнева – генерала, секретаря Спецкомитета, лежала красиво оформленная вторая работа Лаврентьева, и Махнев поинтересовался у Сахарова – знаком ли он с ней?
Тот ответил, что нет, но читал первую работу Лаврентьева и она произвела сильное впечатление. Махнев порекомендовал прочесть и вторую. Напоминаю: Лаврентьев был первокурсником МГУ.
Через несколько дней тоже поздним вечером Лаврентьев вновь был у Махнева, как и Сахаров. Генерал сказал, что их примет председатель Специального комитета, но придется подождать – идет совещание. Последовало довольно долгое ожидание, затем все трое пошли в соседнее здание Совета министров СССР и после многократной проверки документов оказались в «предбаннике» бериевского кабинета.
Вначале был вызван Сахаров. Через 10 минут пригласили и Олега.
«Прокатывая» мои идеи, – вспоминал Лаврентьев о встречах с одним из руководителей Первого главного управления (ПГУ) Н. И. Павловым, – он устраивал мне встречи с учеными, с интересом следил за нашими дискуссиями, проходившими иногда довольно бурно. Тогда для меня существовал только один авторитет – наука, и если я в чем-то был уверен, то отстаивал свою точку зрения, не считаясь ни с чем».
Однажды Павлов сказал, что звонил «хозяин», интересовался делами Лаврентьева. Сегодня высшие руководители России не находят времени для академиков, а Берию интересовал талантливый студент!
Круг знакомств рос: физики Д. И. Блохинцев (Олег его знал заочно по учебнику квантовой механики), И. Н. Головин, математик А. А. Самарский. Курчатов предложил окончить университет за четыре года, и Олег перескочил с первого курса на третий, вскоре его пригласили на работу в Лабораторию № 2 (будущий Институт атомной энергии).
Все было хорошо, но… Лаврентьев с удивлением узнает, что Сахаров и Тамм тоже занимаются вопросами удержания плазмы, правда, за счет магнитного поля. Лишь в 1968 году Лаврентьеву стало известно, что его первая сахалинская работа попала на отзыв к Сахарову, недавнему аспиранту Тамма, и сформулированные в ней идеи запустили «цепную реакцию» мыслей московских физиков.
Круг знакомств, инкогнито в углу
В середине мая 1951-го Олег получил постоянный пропуск в Лабораторию № 2, именовавшуюся также ЛИПАН (Лаборатория измерительных приборов Академии наук). Работали много, ожидался приезд Берии, который сам хотел посмотреть на эксперименты.
Лаврентьев знакомится с Львом Арцимовичем, назначенным руководителем экспериментальной программы по управляемому термоядерному синтезу, величиной в научном мире крупнейшей. Оказывается, и тот читал его первую работу, высоко ее ценит. А потом Олег встречается с Г. И. Будкером – будущим директором Института ядерной физики Сибирского отделения АН СССР. Он тоже читал работу выпускника вечерней школы рабочей молодежи и отнесся к автору очень доброжелательно.
В это время Олег жил на набережной Максима Горького (там было построено
несколько домов для сотрудников ПГУ). Все, казалось бы, складывалось. В
конце июня 1951 года его принимает А. П. Завенягин, расспрашивает о
жизни, о планах на будущее, предлагает путевку в дом отдыха. Нередки
встречи с Павловым и Махневым – Олег хотел реализовать собственную
экспериментальную программу (в силу незначительности требующихся средств
«куратор» назвал ее грошовой). Но что-то стопорилось.В октябре 1951-го в ЛИПАН состоялось детальное обсуждение идеи Олега об электромагнитной ловушке. «Присутствовал еще один человек, – вспоминал Лаврентьев. – Он тихо сидел в углу, внимательно слушал мои объяснения, но вопросов не задавал и в наши разговоры не вмешивался. Когда обсуждение подходило к концу, он тихо встал и вышел из аудитории». Позднее Олег понял, что это был Тамм. Через полвека Лаврентьев напишет: «Причины, побудившие его присутствовать на нашей встрече инкогнито, мне непонятны».
К июню 1952-го Лаврентьев выпустил отчет с расчетами своей ловушки и параметров удерживаемой в ней плазмы, который направил на рецензию академику М. А. Леонтовичу, а 16 июня состоялась первая встреча еще одного крупнейшего авторитета в физической науке и пухлощекого упрямца, признающего лишь один авторитет – истины. Леонтович начал с комплиментов, но потом стал убеждать автора в нереализуемости его идей – и ловушек, и реактивного плазменного двигателя для использования в космическом пространстве.
Лаврентьев не поддался, сказал, что подумает. И тогда Леонтович при нем позвонил кому-то по телефону и сообщил: «Все в порядке…» Наивного Олега эти слова покоробили, и он мысленно к ним добавил: «Ваше задание выполнено».
Отчет Леонтович «зарубил», хотя встречи их продолжались и академик даже хотел брать Олега в аспирантуру. Позже Лаврентьев признается: «Заключение М. А. Леонтовича задержало начало экспериментальных исследований по электромагнитным ловушкам почти на пять лет. Это была большая потеря не только для меня, но и для всей нашей программы по управляемому термоядерному синтезу».
Олег был парнем с крепкими нервами. Он лишь удивлялся, почему Сахаров при разговорах уклоняется от темы той части сахалинской записки Лаврентьева, где предлагалась «настоящая» водородная бомба. Сама идея использования дейтерида лития в термоядерном заряде не может быть признана чисто лаврентьевской. Корифеи ценили ее очень высоко и признать, что мальчишка, лишенный интеллигентского изящества да еще и продвигаемый «этим» Берией, тоже оказался на высоте, еще даже не учась в МГУ, было для них непереносимо. Однако приходилось терпеть, скрывая раздражение. С одной стороны, строптивец мог подбрасывать интересные идеи, а с другой – за ним нужен глаз да глаз…
После письма Хрущеву
26 июня 1953 года изменило судьбу Лаврентьева круто, как и арестованного в этот день Лаврентия Павловича Берии.
У Олега отобрали пропуск в ЛИПАН, а начинается практика и надо писать
диплом. Лишают повышенной стипендии (абсолютно беззаконно, в нарушение
постановления правительства). Он оказывается без средств к
существованию, а когда пробивается в кабинет нового декана физического
факультета Фурсова, то слышит: «Ваш благодетель умер, чего же вы
хотите?».Как же верил молодой физик в советскую власть, если после этого он пишет письмо Хрущеву. И через несколько дней Олега вызывает на Старую площадь научный референт первого секретаря ЦК КПСС Панасенков. Сам физик, он все быстро схватил, да и, как оказалось, Арцимович на высшем уровне подтвердил ценность идей Лаврентьева. Стипендию вернули, но на пути к защите препон оказалось много, она состоялась лишь в мае 1955-го. И еще полгода (!) потребовалось, чтобы получить диплом.
Раньше все было ясно: Лаврентьева ждут в ЛИПАН. Но теперь дают от ворот поворот. Академик Арцимович довольно холодно сообщает, что это не в его компетенции. В итоге выпускник оказался в Харькове, где и остался на всю жизнь. Но еще до его приезда директору УФТИ К. Д. Синельникову позвонил кто-то из ЛИПАН и уведомил, что к нему едет скандалист и автор путаных идей.
Московские мытарства сменились харьковскими, но не может у таланта совсем не быть успехов. Собраны первые установки, получены результаты. Началась работа многих лет. Однако даже публикация статей в Москве оказывается для Лаврентьева невозможной. Он печатается в «Украинском физическом журнале» – на украинском языке, и его статьи начинают читать на Западе. И сразу же делают на них «стойку».
В 1968-м на Новосибирской конференции по физике плазмы с Лаврентьевым знакомятся иностранные ученые. Его работы цитируют, на них ссылаются. Физик из США Э. Клеванс писал: «Пионерская работа, относящаяся к экспериментам по электронной инжекции, была выполнена Лаврентьевым, а более поздние исследования проводились Доланом и др.». Однако за границу не командируют, игнорируются даже те приглашения в адрес Олега Александровича, где выражена готовность принимающей стороны взять на себя все расходы.
Лишь в 1974-м он впервые выехал за рубеж – в ГДР, на конференцию по низкотемпературной плазме. Годом позже его милостиво отпустили в Лозанну. Но чаще в поездках отказывали в отличие от однокурсника и бывшего соседа по общежитию на Стромынке Роальда Сагдеева, сделавшего блестящую карьеру в брежневском СССР и затем «увенчавшего» ее переселением за океан.
Ломоносов? А пожалуй, что «да»…
В 1968-м в Новосибирске академик Будкер сказал Олегу Александровичу: «Угробили хорошего парня». Вспоминая это, Лаврентьев написал: «Мои смутные догадки после этих слов обрели реальные очертания. Меня просто «гробили», а когда «угробили», выяснилось, что я не пользовался высоким покровительством, никому и ни в чем не причинил вреда».
Тут Лаврентьев как раз ошибся. Он причинял вред самим фактом своего существования. Он хотел жить в семье ученых, а в наличии были кланы, если иметь в виду многих из тех, кто населял физический олимп. Лаврентьев был виноват уж тем, что работал на пределе сил. Он любил физику в себе, а не себя в физике, зато его антиподы ценили в первую очередь свою исключительность, «избранность».
Однако Будкер был все же не совсем прав… Сказать, что Лаврентьева так уж и «угробили», нельзя – не из того теста был сделан. Он занимался физикой, стал доктором наук, запустил в работу свою электромагнитную ловушку «Юпитер-2М». И был без преувеличения ученым с мировым именем, основоположником перспективнейшего направления, которое и сегодня разрабатывают десятки групп исследователей.
В конце концов, место Лаврентьева в «списке Головина» говорит само за себя. Это признание научного калибра в своем, внутреннем кругу, оценка по гамбургскому счету. Он понимал физику не через уравнения, хотя и умел строить математические модели. А так, как чувствовали идею Архимед, Паскаль, Галилей, Ломоносов, ощущая или догадываясь, как в природе развиваются процессы, исследуемые мыслью.
Один из земляков-псковичей как-то спросил Олега Александровича: не усматривает ли он параллели между собой и Ломоносовым? Ведь великого помора тоже не очень-то признавали и он немало претерпел от академиков типа Миллера. Лаврентьев задумался, вначале пожал плечами, а потом прищурился и сказал: «А что? Может, и так…»
Да, постепенно его имя становится популярным и на родине – в древнем Пскове, городе, настолько сродненным с русской историей, что появление Лаврентьева на свет именно здесь можно считать символичным. После «черного передела» 1991-го Харьков оказался за пределами родины, уехать возможности не было, да и годы были уже не те. Но когда Лаврентьева стали обхаживать, намекая на возможность присвоения звания Героя Украины, он все авансы отклонил. Зато был горд званием почетного гражданина Пскова, и ныне там на доме, где родился О. А. Лаврентьев, установлена памятная доска в честь выдающегося российского физика-ядерщика.
Его имя становится все более чтимым и в Сарове, в котором он мог и должен был работать и в котором лучше, чем где-либо, способны оценить суть его пионерских оружейных идей, пусть и не ставших практической основой разработки отечественных термоядерных зарядов. Ведь феномен Лаврентьева отнюдь не умаляет заслуг Андрея Сахарова и его коллег по КБ-11. Первоклассен чисто научный масштаб идей Олега Александровича. Недаром о нем тепло и уважительно не раз писал один из ведущих теоретиков Сарова доктор технических наук Б. Д. Бондаренко – сам человек нестандартный и ершистый.
К 90-летию ученого в Пскове на базе Государственного технического университета прошла научно-практическая конференция – возможный прообраз ежегодных Лаврентьевских чтений, однако это лишь начало возвращения России одного из ее великих имен.
Однажды было точно подмечено, что талант сам по себе только свойство ума и даже подлец может быть талантлив. Важен еще и характер, нравственный стержень, только они создают гения. Олег Лаврентьев был талантом с прочным человеческим стержнем в душе. Таких людей никогда много не бывает, и воздать им должное не только обязанность, но и право потомков.
Размышляя о Лаврентьеве, я вспоминаю юного Эвариста Галуа (1811–1832). Он тоже плохо вписывался в норму, дважды проваливался на приеме в Политехническую школу. 30 мая 1832-го Галуа был смертельно ранен на дуэли. В ночь перед гибелью он наспех набросал свои математические идеи в письме другу Августу Шевалье, в котором изложение часто прерывалось пометкой на полях: «Нет времени». Галуа после гибели если какое-то время и помнили, то лишь как республиканца. И только в 1846-м были изданы его посмертные работы, а с 1850-х математическое сообщество осознало, что 20-летний Галуа был гением, которым Франция и мир обязаны гордиться.
Псковитянина Лаврентьева и парижанина Галуа роднит то, что оба уже в юном возрасте мыслили как зрелые, крупные ученые. Только о Галуа хотя бы через десятилетия после его смерти узнал весь мир, а слава Лаврентьева еще впереди. В его судьбе отразились черты эпохи, в нем воплотились замечательные качества русского характера, ума и натуры. При этом он был ученым если не ломоносовской шири, то подобного калибра точно.
Юный Лаврентьев мечтал дать людям энергетическое изобилие, но он, солдат Великой Отечественной, не мог не думать и о том, как защитить мир и безопасность России от термоядерной угрозы. И подобный синтез двух сторон научной жизни Олега Александровича Лаврентьева лишь усиливает величие его фигуры.
