Внутренняя колонизация: Российская Империя сто лет спустя
Александр Эткинд
От редакции. Мы публикуем стенограмму выступления Александра Эткинда, профессора русской литературы и истории культуры Кембриджского университета, состоявшегося 10 декабря 2012 года в Высшей школе экономики при поддержке клуба «Национал-демократ».
Александр Эткинд: Очень здорово читать лекцию, когда такая большая аудитория почти полна. Я не избалован большими собраниями студентов. В Кембридже, когда я читаю лекции, если приходит 15 человек, то это прекрасно, а здесь даже не сосчитать. Моя лекция основана на двух книгах. Одна из них переводится сейчас с английского языка на русский, это моя собственная книга, она будет называться в русском переводе «Внутренняя колонизация: Имперский опыт России». Она выйдет в издательстве «НЛО» в следующем году. Вторая книга уже вышла, и была презентация этой очень толстой книги в Polit.ru. Обсуждение было довольно содержательным, мне кажется. Эта книга называется «Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России». Это коллективный сборник – там 28 авторов и 3 редактора: Дирк Уффельман, Илья Кукулин и я. Статьи написали коллеги, которые участвовали в конференции по внутренней колонизации и потом приняли участие в этом сборнике. Как видно, среди историков, культурологов, литературоведов и киноведов, занимающихся Россией, во всем мире и в самой России, интерес к этой теме очень серьезный.
Исследуя императорский период, ученые породили две истории, два нарратива. Одна история – история великой страны, которая успешно, хотя и не всегда равномерно конкурировала с другими европейскими державами, породила блестящую литературу, и в этой стране случились беспрецедентные социальные эксперименты. Другая история – это история экономической отсталости, неограниченного насилия, бедности, неграмотности, отчаяния и коллапса. И что интересно, многие исследователи подписываются под обоими этими нарративами, обеими этими историями одновременно. Но для ученого это нехорошо - верить одновременно в две истории, которые противоречат одна другой.
Верить-то можно, конечно, но нам нужно придумать такой механизм, или метафору, или метарассказ, который координирует эти две истории и позволяет перейти из одной в другую так, чтобы они, оба нарратива, продолжали сохранять свой смысл и вместе с тем как-то были связаны один с другим. Так что я предлагаю в качестве такой метафоры или механизма, или того или другого, мы с вами это еще обговорим, идею внутренней колонизации – процесс отчасти парадоксальный, отчасти очень понятный, который шел в течение большой части имперского периода, начался еще до него, закончился, я думаю, после него или вовсе не закончился: процесс, в котором государство колонизовало собственный народ.
Начнем с XIX века, поскольку он нам всем лучше известен. В XIX веке Россия была колониальной империей. Она соревновалась на равных с Британской империей, с Австрийской или Австро-Венгерской империей, с Французской империей. И одновременно она была колонизованной территорией, подобной Конго или Индии. В разных своих аспектах и в разные периоды российская культура была и субъектом, и объектом ориентализма. Пути колонизации лежали вне России, Россия расширялась, я об этом буду сейчас говорить, но также они шли внутрь российской глубинки. Если внешние пути шли в Восточную Европу, Центральную Азию, Ближний Восток и Тихоокеанский регион, они также шли в земли, окружающие Новгород, Тулу, Оренбург. Именно в этих глубинных и срединных территориях империя селила западных колонистов и организовывала военные поселения. Военные поселения – история, которую вы, наверно, помните из курса средней школы. В александровскую эпоху эти поселения в правительственной переписке, которая шла на французском языке, назывались колониями.
В этих срединных, глубинных территориях российская знать владела миллионами душ и наказывала миллионы тел. В этих срединных территориях имперские эксперты открыли самые необычные общины и собрали самый экзотический фольклор. В эти срединные глубинные территории России уходили российские пилигримы, этнографы, народники в своем поиске необыкновенных групп, которые они пытались найти среди русского народа. Это все характерные феномены колониализма: миссионерская работа, экзотические путешествия, этнографические исследования. В России в XIX веке они были направлены внутрь российских деревень скорее, чем вовне российской территории или в заморские страны.
Россия постоянно, хотя неравномерно, расширялась, но расширяясь и колонизуя вновь завоеванные окраинные территории, она колонизовала и собственный народ. Эти два процесса, внешняя колонизация и внутренняя колонизация, шли одновременно и параллельно, они конкурировали между собой. Энергия и ресурсы империи всегда были ограничены, даже и в России. Нам надо исследовать взаимодействие между этими двумя процессами, представляя их как два сообщающихся сосуда, потому что, так сказать, население и, условно говоря, колонизационная энергия всегда были ограничены.
Идея внутренней колонизации, конечно, очень спорная. Вообще сама идея колонизации применительно к Российской империи относительно нова. Еще два десятилетия назад идея того, что Украина или, скажем, Средняя Азия были колониями, или даже что Польша или Финляндия или Сибирь были колониями Российской империи, эти идеи, хотя они имеют очень глубокую историографию, вызывали сердитое раздражение или сопротивление по обеим сторонам железного занавеса. В 1990-х годах постколониальные эксперты дебатировали о причинах, по которым они либо будут, либо не будут применять свои постколониальные концепты к возникавшим тогда странам постсоветского пространства. Современная литература отчасти решила эти проблемы, но породила новые, фокусируясь на этничности, национализме и суверенитете.
Многие исследователи стали не то чтобы игнорировать, но придавать меньшее значение тем своеобразным институтам Российской империи, которые не имели прямого отношения к этничности или суверенитету, но определяли жизнь северной Евразии в течение нескольких столетий. И именно эти институты привели эту часть света к потрясениям ХХ века. Но при том, что идея внутренней колонизации парадоксальна и вроде как выглядит свежей, она не является совсем новой. В частности, в моей книге большая глава касается того, как эта идея обсуждалась и формулировалась классиками российской истории в XIX веке, такими людьми, как Сергей Соловьев или Василий Ключевский, когда они писали свою знаменитую формулу, что Россия это страна, которая колонизуется. Но, конечно, в постколониальных дискуссиях это не обсуждалось.
Колонизация и крепостное право
Важный материал, к которому может быть применен такой подход – это российское крепостное право. В XIX веке крепостное право было центральным предметом и российской политики, и историографии, то есть не только политики, экономисты дебатировали и рубились в отношении того, что делать с крепостным правом, как его реформировать, но и историки тоже непрерывно занимались его историей. В нынешних книгах и даже учебниках по российской истории XIX века крепостное право исчезает прямо на глазах. Если смотреть на учебники, которые выходят, то там всё меньше и меньше глав, главок или секций, где есть ссылки на крепостное право. Что случилось с крепостным правом? Мы знаем, что крепостное право было отменено в России примерно в те же года, когда было отменено в Америке рабство, что крепостное право имело гораздо более широкое применение, количество крепостных было несравненно больше в России, чем количество черных рабов в Америке. Оно существовало дольше, оно имело глубокое влияние и долговременные последствия. Но в американской историографии исследование рабства и память о рабстве – это огромная область, выходят целые журналы, посвященные этим вопросам, книги, опять-таки учебники. Ничего похожего в отношении крепостного права мы не знаем ни по-русски, ни по-английски. Это двойной стандарт, которого в исследовательской практике быть не должно.
Я сейчас проиллюстрирую то, что я хочу сказать. Одно из лучших или, может быть, самое лучшее до сих пор исследование крепостных практик – это книга американского историка Стивена Хока, которая переведена на русский язык. Этот американский историк нашел отлично сохранившийся архив одного большого имения около Тамбова. Тамбов, все знают, – это черноземный регион России, символ российской глубинки, провинциальной жизни в самом сердце России. И архив этого имения по каким-то причинам сохранился лучше остальных, так что этот американский историк смог посчитать и придти к интересным выводам, касающимся этого имения. В начале XIX века рацион крестьян, которые жили в этом черноземном имении, ничуть не уступал европейскому уровню по количество жиров и так далее, все это можно посчитать. Питались они нормально, так же, как питались крестьяне в Германии или во Франции в начале XIX века. Но различия были большими. Эти различия касаются мотивации, прав собственности и принципов управления этим имением. Поскольку все крестьяне в этом имении были крепостными, ни земля им не принадлежала, ни часть урожая им не оставалась, и они совсем не были заинтересованы в том, чтобы работать на этой земле. Поэтому единственное, что могло их заставить работать, это угроза и реальное применение телесных наказаний. Соответственно, по данным Хока за два года (1826-1828), 79 % мужского населения этого имения подвергались порке один раз, а 24 % - 2 раза. Кроме того, чтобы обозначить последствия этого наказания, в случае серьезных проступков им обривали одну часть головы, чтобы все видели, что вот они подверглись наказанию.
Давайте подумаем, что такое Тамбов, вот эта самая сердцевинная российская земля. Основанный в 1636 году, Тамбов был крепостью или острогом, который защищал Московское государство от диких, как тогда считали, племен, которые населяли эту землю до того, как туда пришли русские. 1636 год: это значит, Тамбов был прямым современником таких колониальных центров Британской империи, как Уильямсбург, основанный в 1632 году, центр вирджинских табачных плантаций, или, например, Кейптаун в Южной Африке, основанный позже, по-моему, в 1652 году. При этом колониальная природа Кейптауна ни у кого не вызывает сомнения. Но колониальная природа Тамбова – звучит удивительно. Тем не менее, он был основан на чужой земле со схожими целями, был укреплен как военная крепость, использовался для того, чтобы держать землю и начать сельское хозяйство, точно так же, как какой-нибудь центр табачных плантаций Северной Америки.
Рядом с Тамбовом, однако, ситуация в отношении безопасности была очень трудной, потому что племена кочевников продолжали набегать, в отличие от американских индейцев, с которыми в Вирджинии устанавливались более стабильные отношения. Поэтому устойчивое землепользование было трудным. И еще долго после основания Тамбова там с трудом развивалась экономика плантационного типа. Хотя это имение было расположено в центре страны, тем не менее, доставка зерна в Москву на продажу по речкам и дорогам, которые оставались очень плохими, занимала много недель. И, несмотря на то, что крестьяне питались отлично, помещик был недоволен и пытался выжать все больше и больше, потому что натуральное хозяйство помещика интересует меньше всего, ему надо продавать товар на рынке, а продавать было даже в середине XIX века очень сложно.
Но что интересно, это тамбовское поместье не было самодостаточным. Там происходила убыль населения в результате побегов крепостных, и потому, что их рекрутировали в имперскую армию, и еще из-за каких-то причин. И хотя крестьяне там питались хорошо, как показывает Хок, продолжительность их жизни все равно была ниже, чем продолжительность жизни европейских крестьян, может быть потому, что медицинская служба была хуже организована, а может быть потому, что они были недовольны в моральном отношении. Вы знаете, что низкая продолжительность жизни в сегодняшней России остается загадкой для исследователей. И очень серьезные ученые вынуждены использовать такие туманные понятия, как моральная неудовлетворенность населения. Вот что-то похожее было и там.
Как же решалась проблема убыли населения? Помещикам надо было, чтобы поместье работало, и они перевозили сюда под Тамбов крепостных из других своих имений, с менее плодородными землями. В ужасных условиях крестьян, под угрозой той же порки, перегоняли через очень дальние расстояния, переводили пешком или на баржах, подпитывая таким образом эту демографию. Мы здесь имеем множество признаков колониального хозяйства. Не стану их перечислять, мне кажется, мой вывод здесь понятен.
Империи морские и континентальные
В 1904 году харизматический российский историк Василий Ключевский писал, что российская история это история страны, которая колонизуется. Пространство этой колонизации расширялось в истории вместе с расширением государства. Вот это очень интересный вывод и образ. Государство расширялось в разные стороны, оно расширялось в разные периоды на запад или на север, на восток и на юг, и пространство колонизации расширялось вместе с этой территорией. Вопрос в том, каково точное значение этой формулы, что тогда понимали под колонизацией, если смотреть во все учебники российской истории, начиная с Сергея Соловьева.
Был, например, такой замечательный человек Матвей Любавский, ученик Ключевского, он был ректором Московского университета. Потом его посадили по делу историков в 1930, он был в ссылке в Башкирии и там написал большую книгу, которая называется «Обзор истории русской колонизации». Она была опубликована уже в нынешние времена, очень интересная книга. И Любавский специально рассматривает разные стороны российского света – Сибирь, Башкирию, где он писал эту книгу, или, в отдельной главе, как Российская империя колонизовала Ингрию. А Ингрия, как вы, наверно, знаете, это земля, на которой была основана российская столица Петербург, и это была тоже чья-то земля, земля ингров. И сама столица была основана на колониальной территории, и Матвей Любавский об этом писал очень интересно. Государственная территория, писал он, формировалась внешней колонизацией. А потом, когда границы сформированы или даже когда они еще продолжают уходить вперед, настает черед освоения территории, знакомства с ее населением, экономического использования того и другого и, наконец, культурного обустройства. Это уже дела внутренней колонизации; так я продолжаю мысль Любавского.
Сейчас мы, конечно, понимаем совсем иначе слово «колонизация», чем это делали русские историки, от Соловьева до Любавского. Был еще специалист в этой области, Евгений Тарле, тоже, кстати, посаженный по делу историков, но скоро выпущенный. Он занимался европейским колониализмом и империализмом и понимал эти понятия очень критически, на самом деле гораздо ближе к современным их значениям. Я вообще не использую слово «колониализм», потому что колониализм – это идеология, это слово, которое нагружено очень сильными смыслами, а колонизация – это гораздо более широкие социально-политические и географические процессы, мы еще об этом поговорим. Но в любом случае сомнений нет, что мы сегодня понимаем эти все слова иначе, чем понимали Соловьев в середине XIX века, Ключевский в начале ХХ, Любавский в 30-х годах ХХ века.
И главный источник в этом отношении знаменитая в международном масштабе книга Эдварда Саида «Ориентализм», она существует в русском переводе, одна из самых часто цитируемых гуманитарных книг на свете. Эдвард Саид рассказывал о колонизации и об ориентализме в различных частях света, прежде всего, в странах арабского Востока, Магриба, британской Индии, французской Африки. Но Российскую империю как большую часть света Саид игнорирует. В моей книге есть глава, в которой я пытаюсь разобраться, с чем это связано, вдаваясь в политические взгляды и даже в частную жизнь Саида. Но сейчас я хочу рассказать о другом.
У Саида идея колонизации очень тесно связана с идеей романтики морских странствий. Колонизация во Французской империи, в Британской империи происходила на кораблях военного или торгового флота, значит, надо было переплыть через океаны, через один, два, три океана, преодолеть бури и штормы. И вот эта романтика морского странствия оказывается ключевым для той литературы, которую анализирует Саид; он литературовед, как и я. Но Российская империя, мы все знаем, была сухопутной империей, хотя у Российской империи были свои заморские владения, и самым важным из них была Аляска. Но мы знаем, что Аляска это чуть ли не единственное владение Российской империи, от которого эта империя отказалась по доброй воле без принуждения военной силы или местных восстаний.
Сухопутные империи, конечно, имеют огромную специфику. На деле до появления железной дороги и телеграфа сухопутное пространство было менее проходимым, чем моря и океаны. В мирные времена доставить грузы из Архангельска до Лондона морем было быстрее и дешевле, чем доставить грузы сушей из Архангельска в Москву. Когда началась Крымская война – оказалось, что доставить грузы или войска из Гибралтара в Севастополь было быстрее, чем доставить войска, продовольствие, снаряжение из центральных губерний в Крым. Расстояние примерно одинаковое, но по морю оно преодолевалось проще, надежнее и в конечном итоге дешевле и безопаснее. В начале XIX века существовали русские базы на Аляске, они занимались добычей меха, и этот мех надо было куда-то доставить, либо в Китай, либо в Центральную Россию и потом в Европу. Но базы на Аляске надо было снабжать продовольствием, и туда отправлялись грузы, в основном зерно и масло. И было два пути, первый - из центральных губерний можно было доставлять груз на лошадях через всю европейскую Россию, потом через Сибирь до Охотска и потом через Тихий океан на Аляску; либо другой путь - через три океана, вокруг Европы, потом вокруг Африки, потому что Суэцкого канала тогда не было, вокруг Азии, и так через Атлантический, Индийский и Тихий океаны на кораблях вот эти грузы, зерно и масло, плыли из Петербурга или из Одессы на Аляску. И теперь вопрос: что было быстрее, надежней и выгодней? Значит, в 4 раза оказалось дешевле снабжать русские базы на Аляске по морю, чем по суше, и по морю это занимало год, а по суше два-три.
Так что на деле океаны соединяли, а суша разъединяла. К тому же на суше жили всякие непонятные народы, и с ними империя должна была что-то делать. Если государство добывало меха, то местные народы были и инструментом этой добычи, и конкурентом в ней, и участником кабальных сделок, и угрозой безопасности. Если империя посылала грузы, то эти народы представляли угрозу этим грузам, но, с другой стороны, участвовали в доставке этих грузов. Как-то этих людей надо было мотивировать, с ними надо было сотрудничать, а сначала их надо было победить и усмирить, обложить ясаком, оброком или налогами, а иногда их надо было еще переселить или закрепостить, или oкрестить, или еще и просветить, или, наоборот, подумать и оставить в первобытном состоянии, или рекрутировать в армию, или наоборот, решить, что служить они не способны. А на океанах этого всего не было, океан есть океан, это техническая задача, не человеческая задача.
Поэтому, поскольку речь идет именно о сухопутной колонизации, то она имеет три вектора: экономическая эксплуатация чужой земли, политическое насилие и еще комплекс особых культурных практик, которые представляют жизнь на чужой земле как экзотическую, принципиально другую жизнь. Колонизация совмещала разные эти аспект.
История понятия
Когда мы говорим о процессах колонизации, мы всегда видим два полезных понятия, которые были введены итальянским марксистом Антонио Грамши, когда он сидел в тюрьме: гегемония и доминирование. Грамши говорил об итальянском юге и севере и их отличиях и взаимодействиях и подавлении одной части другой, и потому он говорил именно о внутренней колонизации. Культурная гегемония и политическое доминирование, они всегда, в любом процессе колонизации взаимодействуют, коррелируют или контрастируют, в общем, это интересный и содержательный процесс.
Давайте еще поговорим о внутренней колонизации. Всегда мы представляем себе при слове «колонизация» некоторую территорию; потом государство расширяется, что-то завоевывает, что-то оккупирует, и вот эта новая земля дальше подвергается колонизации. На самом деле, ни в каких определениях колонизации не сказано, что колонизация всегда происходит снаружи, вовне от имперской территории. Без всякого насилия над смыслом, и это надо понять, мы можем говорить о колонизации внешней и внутренней. Внутренняя колонизация это применение колониальных практик внутри политической территории, внутри политической границы государства, даже необязательно имперского государства, возможно и национального государства.
В конце XIX и в начале ХХ века разные ученые очень активно использовали понятие внутренней колонизации, далеко не всегда в благовидных целях. Германские политики в конце XIX века формулировали очень амбициозные планы оккупации Восточной Европы, и называлось это, в переводе с немецкого, «внутренняя колонизация». Почему внутренней? Потому что они верили на основе достоверных или сомнительных источников, что когда-то в Средние века или при Фридрихе Великом польские, украинские, балтийские земли принадлежали Германской империи, и поэтому новая колонизация будет внутренней.
Русские имперские историки использовали понятие, я уже об этом говорил, самоколонизации. Мой любимый из этих историков – Афанасий Щапов, который оказал большое влияние на Ключевского. Я давно занимаюсь Щаповым в разных аспектах, в моей книге о сектах я тоже последователь Щапова. Есть и другие интересные источники. Например, есть книжка знаменитого полярного исследователя Фритьофа Нансена, который в 1915 году поехал в Сибирь. Говоря о Сибири, давно уже завоеванной и вроде бы колонизованной, Нансен активно использовал понятие колонизации; он иногда говорил о новой колонизации. Заселение, освоение, просвещение сибирских территорий, оно называлось колонизацией. В это время имело уже смысл оговаривать, о внешней или внутренней колонизации шла речь, хоть Нансен этого не делал. Примерно в те же годы Владимир Ленин в своей книге «Развитие капитализма в России», ссылаясь на германских своих предшественников, социально-экономических историков с очень двойственной репутацией, писал именно о внутренней колонизации, даже когда говорил о родном для него Поволжье. Гитлер тоже писал о внутренней и внешней колонизации, и различал эти понятия.
Произошла русская революция, после этого произошла деколонизация третьего мира, и концепция, точнее идея внутренней колонизации перестала использоваться. А вместо нее в 1951 году Ханна Арендт использовала очень интересную концепцию колониального бумеранга. Колониальный бумеранг – это сходное, но уже более конкретное понятие. Арендт описывала такие процессы, в которых имперские державы сначала вырабатывали определенные практики подавления и эксплуатации колоний и затем как бы вторично переносили эти изобретенные и освоенные ими практики в метрополию. Это как бумеранг – сначала империи посылают новые практики в колонии, потом они возвращаются в метрополию. Примеры касались Британской империи. Но мы можем вспомнить о замечательном произведении Салтыкова-Щедрина, которое называется «Господа ташкентцы». Это про тех офицеров колониальной армии, которые в последнюю треть XIX века стояли в Ташкенте и потом возвращались в российские губернии. Их назначали вице-губернаторами или ревизорами, и так они привозили практики насилия в губернии, которые к ним не были привычны. «Господа ташкентцы» очень красноречивое сочинение.
После 1968 года социологи вновь изобрели концепцию внутренней колонизации, похожую на концепцию колониального бумеранга, с тем, чтобы применить постколониальный язык к внутренним проблемам европейских метрополий и Соединенных Штатов. Американский социолог Роберт Блаунер исследовал жизнь черных гетто в больших американских городах и городские восстания как процессы внутренней колонизации. В лекциях 1975-76-х годов французский философ Мишель Фуко использовал понятие внутренней колонизации в своем исследовании того, как колониальные модели, модели власти возвращались обратно, с востока на запад. В 1975 году британский социолог Майкл Хечтер ввел это понятие в канон социологии, использовав его своей книге о британских островах. В фокусе книги – Уэльс, этнически своеобразный регион Англии. Для колонизации по Хечтеру не надо было плыть в заморские страны, он показал, что и внутри английских островов применялись практики колониализма. Но для Хечтера была важна именно этническая дистанция между колонизаторами и колонизуемыми, между англичанами и валлийцами. А, например, знаменитый философ Юрген Хабермас использует понятие внутренней колонизации вообще в предельно расширительном значении как синоним современности или модернизации. Вот я с этим не согласен. С моей точки зрения, между понятием модернизации и понятием колонизации есть большие интересные различия.
Кроме того, понятие внутренней колонизации или колониализма использовалось французским историком Юджином Вебером и американским социологом Алвином Гоулднером, который прямо применил его для исследования коллективизации в Советском Союзе, американским антропологом Джеймсом Скоттом в исследованиях Юго-Восточной Азии. И несколько очень крупных историков России в недавних книгах говорили о колониальной природе российского внутреннего правления: Марк Ферро, Доминик Ливен и Тимоти Снайдер. Но, в общем-то, никто всерьез применительно к России этот аспект не разрабатывал.
Сырьевая зависимость
На мой взгляд, идея внутренней колонизации очень сильно связана с еще одной важной идеей, которая играет ключевую роль для понимания современной России – проблема сырьевой зависимости. Вы все знаете, насколько Россия зависит от нефти, газа. У Юрия Шевчука есть отличная песня, «Когда закончится нефть». У Дмитрия Быкова есть роман «ЖД», сейчас не буду его пересказывать, там очень такая красноречивая история того, что произойдет с Россией, если в Европе что-то такое изобретут, что сделает нефть ненужной. Это все фикшн, вымысел, но я нашел интересную параллель современному сырьевому, газо-нефтяному проклятью, oil curse, в средневековой российской истории. В моей книге есть глава о том, как сначала Новгородское государство, потом Московское княжество зависели от экспорта меха. Сначала вокруг Москвы ловили бобров ловушками, а вокруг Новгорода в массовых количествах, миллионами шкурок в год, ловили и экспортировали в Англию и в Голландию серых белок, и в Новгороде стояла фактория Ганзейского Союза, настоящий колониальный институт, который активно сотрудничал с новгородскими властями. И экспорт белки и других мехов составлял огромную часть прибыли и купцов, и государства. А в обмен в Новгород шло оружие, железо, вино, предметы роскоши, иногда, когда случался неурожай, то и зерно – все это менялось на несколько лесных товаров, но, прежде всего, на мех, воск, деготь. Но поскольку белка кончалась, то новгородцы шли дальше на север и на восток в Югорскую землю, это Северный, даже может в Западную Сибирь, белка миллионами оттуда вывозилась.
А потом в какой-то момент этот меховой бизнес, который в новгородском его варианте был сосредоточен на белке, прекратился. И это совпало, конечно, с банкротством Ганзы. Банкротство Ганзы – там было много причин интересных разных. Сначала ушла из Новгорода фактория, потом сама Ганза накрылась, а потом уже и Новгород был оккупирован. Что же случилось с этой белкой? Одни историки, которые занимались историей меховой торговли, считают, что белка была выбита на этих огромных пространствах Северной России и Урала. А другая идея, что упадок торговли мехами совпал с массовым распространением шерсти в Англии. Ведь белка не была предмет люксового потребления, как соболь. Это был предмет массовый, из него шили какие-то куртки, кафтаны, сапоги. А когда шерсть начали сучить в домах, что потребовало некоторых технологических прорывов, связанных, прежде всего, с экологией, с ресурсами, вырубкой английских лесов, шерсть вытеснила белку. Значит, некое новое технологическое изобретение сделало массовый экспорт сырья ненужным и подорвало экономику раннего российского государства, основанную на экспорте одного определенного ресурса.
Но после этого началась история Московского государства, которое тоже в большой степени зависело от меха, но меха совсем другого – от соболя. Когда Ермак победил сибирского хана, помните эту картину Сурикова, там после этой победы поехал караван через Сибирь, а в нем две тысячи соболиных шкурок, 500 шкурок черной лисы, сколько-то шкурок горностая. Это и было то сокровище, которое было найдено в Сибири. А потом в течение нескольких столетий русские, прежде всего, казаки находили все более и более креативные методы сочетания бартера и насилия. И вот такими методами казаки заставляли разные племена Сибири, потом уже тихоокеанского побережья, а потом уже и Аляски добывать меха и обменивать их, условно говоря, на бусы или на оружие.
Это, конечно, очень интересная история, и, в конце концов, соболь был выбит, потому что это соболь, не белка, а энергия колонизации перешла на Аляску, где казаки занялись морской выдрой, морским котиком и тюленем. И только для этого Аляска и была занята. Смотрите, эта гигантская территория была занята российским государством с целью добычи, транспортировки и экспорта меха. Потом этого меха не стало или спрос на него упал, а в ведении российской власти осталась огромная территория. Эта территория, уже завоеванная, подлежала новой, вторичной и именно внутренней колонизации.
Скажем, сибирский историк-диссидент Афанасий Щапов, занимавшийся изучением описей мехов, которые содержались в московском казначействе, где-то рядом с Грановитой палатой, в Кремле, указывал, что накануне Смутного времени соболя на складах были замещены зайцами, заячьим мехом. И Щапов довольно понятно объясняет, что вот это была экономическая причина, которая, в конце концов, привела к Смутному времени. Смутное время, конечно, имело много-много разных причин, и истощение природных ресурсов в их числе. На этих ресурсах строилась внешняя политика и многое другое строилось. Когда в Грановитой палате кончалось серебро, а иностранным специалистам, которые работали в Москве, надо было платить серебром, им платили мехами. Но в Смутное время российской власти пришлось заниматься тем, чем она до того не занималась, а именно – организовывать жизнь населения на экономически выгодных началах. Сырьевая зависимость государства, что и сейчас справедливо, и тогда было верно, это вроде такой радуги, которая идет мимо населения. Население как бы не нужно, понимаете. Это такой непосредственный союз между государством и экзотическим сырьем где-то там в далеком краю этого государства, а население тут не причем. Но вот когда сырье кончается, тогда государство вплотную занимается населением.
И действительно, кодификация крепостного права и ранние попытки все-таки что-то выжать из этой земли имели место тогда, когда меха кончились или их нельзя было продать больше. Пришлось обращаться к зерну. Но зерно – это совсем другой ресурс, зерно требует труда, зерно требует оседлости, зерно требует многолетних севооборотов и так дальше, значит, зерно требует крепостного права. Значит, государство экспериментальным путем вводило институты, которые прикрепляли крестьян к земле, заставляли их силой работать на этой земле. Раньше государство занималось людьми как солдатами или казаками и не занималось людьми как крестьянами, а теперь вдруг стало заниматься.
Бремя бритого человека
Давайте мы поговорим еще немножко о Петре Великом. Что сделал Петр? Мы здесь подходим к некоторым ключевым понятиям идеи внутренней колонизации уже в Новое время. Как раз после возвращения из своего европейского турне, а Петр, как вы знаете, посетил великие центры европейских империй – Кенигсберг, Лондон, Амстердам – он основал Петербург на совсем недавно колонизованной земле и издал указ, приглашавший иностранцев в Россию – приезжайте, селитесь, осваивайтесь.
А 26 августа 1698 года Петр издал свой знаменитый указ о бритье дворянских бород. Кто добровольно, а кто насильственно – в Петербурге и потом по всем крупным центрам – дворяне должны были брить бороды. Вот смотритbrе, как интересно. Мы все знаем, что Петр брил бороды, нет такого человека, который этого не знает. Но я думаю, что не так уж понятно, что это брадобрейство было избирательно, что принцип был классовый, а, точнее говоря, сословный, что бороды брились дворянам, а другим людям, например, попам, бороды оставляли, крестьянам бороды оставляли, были такие люди мещане, с которыми непонятно что было делать, иногда им брили бороды, иногда нет, но в конце концов не стали. Значит, этот указ о брадобрействе создал сословную структуру там, где ее не было и, более того, сделал это по образцу расовой структуры колониальных владений.
Что такое раса? Раса – это видимый глазу признак отношений власти. К примеры, Голландская империя была основана на колониальной практике, вот черные, вот белые, вот аборигены, вот администраторы, они люди разного цвета. Брадобритие сделало отношения власти между белыми людьми видимыми глазу, это такая социальная инженерия, применимая в огромных масштабах.
Но, конечно, эта система была несовершенна. Если американский негр бежит со своей плантации, он остается черным, а если крепостной крестьянин бежит, то он может сбрить бороду. И на женщин этот принцип различий не распространялся. Вы, наверно, знаете такое замечательное выражение Киплинга – «бремя белого человека». Это бремя - суть колонизация, имперская миссия, цивилизационная миссия. И я придумал очень простое выражение – «бремя бритого человека», в точном соответствии с этой формулой Киплинга.
Есть такой замечательный рассказ Льва Толстого «Сколько человеку земли нужно», замечательный рассказ, короткий и очень понятный. Значит, он говорит о русском крестьянине, которому стало не хватать земли где-то в Курской губернии. И он идет в Башкирию, чтобы получать землю, и вот местные башкиры к нему относятся очень хорошо и говорят – вот сколько ты обойдешь за день с рассвета до заката, столько ты получишь земли, все будет твое. И он стартует, он бежит, потом идет, потом он с трудом возвращается, обежав много-много земли, и умирает. И Толстой говорит: «вот столько земли человеку нужно», ровно столько, сколько нужно, чтобы его похоронить.
Или другая очень поучительная история – это рассказ, фактически мемуар Николая Лескова «Продукт природы». Лесков рассказывает о том, как он был молодым и как он сопровождал в качестве колониального администратора транспорт крестьян, которых перевозили из одного имения в другое. Вот если вы читали о том, как перевозили черных рабов через Атлантический океан, это выглядело очень похоже. Но Лесков, этот молодой джентльмен, пытался, когда какие-то крестьяне сбежали, помешать их порке. Но местный исправник запер его в своем доме, пока крестьян пороли. И что Лескову делать? Он читает книги из библиотеки этого полицейского, а у полицейского запрещенная литература – Герцен и так далее, книги, которые учат свободе и равенству. Но, в конце концов, Лесков, и этим кончается его рассказ и кончается моя лекция, сумел обнаружить, что этот исправник на самом деле даже и не был исправником, а просто был самозванцем. Спасибо за внимание.
Русский журнал
Рейтинг публикации:
|
