Кровавые репрессии, или Споры очевидцев
Так часто приходится слышать от близких знакомых о том, как их родных в свое время коснулись репрессии 20–30 годов ХХ века. Рассказывают ярко, в красках и лицах. Ну, едва ли не по ролям тексты читают. Того выслали в Сибирь, забрав все его мельницы (прямо идефикс с этими злополучными мельницами), а того пытали, третьего и четвертого от лагерей и расстрела спасла Великая Отечественная и т.д.
Я в такие разговоры, нередко рождающие горячие дискуссии в круге моего общения, старался не влезать. Ведь спросишь напрямик, и выяснится, что никто не погиб, никого не расстреляли, высланные вернулись, а некоторые даже осели в этой треклятой Сибири, где их потомки здравствуют и по сей день. Попросишь сделать выводы, а тебе ответят избитым «сам дурак» либо не менее действенным «читай Солженицына, там об этом хорошо написано». Впрочем, чаще всего грязь и мерзость всегда хорошо и подробно описываются, а свидетельства об истине нередко отрывочны.
С недавних пор взял на вооружение историю предков моей супруги. Рассказываю только при ней, только трезвым, и только тогда, когда спорящие основательно допекут, желая вызнать мое мнение. Рассказываю и, как знатный жирный тролль, слежу за реакцией. А реакция всегда однотипна – люди наливают по стопочке, лезут в свои полупустые тарелки. Так споры на эту сложную тему сворачиваются медленно, но верно.
А суть истории такова.
В дремучих лесах Южного Урала есть небольшое село, из которого происходят предки моей жены: прадед и два его сына. Прадеда звали Аполлон Григорьевич.
Аполлон?! Да. А чего вы хотите от деревенских жителей в дремучих лесах России–матушки? По театрам, конечно, не хаживали, Шаляпина лично не слухали, но свои Аполлоны имели место быть.
Еще до революции и до рождения сыновей вскладчину с мужиками соорудил он скромную лесопилку. Работали на ней не привезенные из Средней Азии гастарбайтеры, а все те же мужики и их дети.
Лесопилка реально была скромной и служила нуждам пары–тройки сел из округи. Нужды невеликие, а потому необходимости в производстве большого количества пиломатериалов ни у кого не было. Жили в основном землей, разведением скота и охотой баловались.
Аполлон Григорьевич был молод. Но, несмотря на молодость, руки росли ровные и сильные. Что немаловажно, росли они из нужного места. А потому был он на лесопилке главным, назывался управляющим, хотя в том производстве ему принадлежал всего лишь пай – скромный вклад, один из многих. Помнил он об этом недолго.
Когда в уральских краях устоялась советская власть и потянулась по всем медвежьим углам, стали возвращаться по домам мужики, когда–то искавшие лучшей доли в городах, а также те, кто сражался в Гражданскую. И оказалось, что «иных уж нет, а те далече». Иными словами никто из старших, зачинавших лесопилку, в родное село не вернулся. Смекнув в чем дело, Аполлон Григорьевич прибрал производство к своим рукам и ни с кем делить приносимые блага не собирался.
Потом пришли в деревни первые Советы в лице коммун и артелей, поставившие вопрос ребром: ты, родимый, кулак или же за крестьянскую власть? Аполлон начал крутить, дескать, я крестьянин от сохи, наемных работяг не держал и своих не обирал, лесопилка, знамо, общая, но теперь она при мне и делиться я не намерен.
Ну, деревенских мужичков тоже знать нужно. Пусть громить лесопилку они не ходили, красного петуха в дом с семейством не запускали, но от обиды на улице несколько раз на кулаках поясняли, что никакой он не Аполлон, а свой, местный «ванька», которому и по мордасам съездить могут без лишних разъяснений.
Гуманные во всех отношениях Советы долго грозили Аполлону Григорьевичу карой пролетарской, при этом попутно покупая (обменивая) у него же необходимые пиломатериалы. Так продолжалось довольно много лет, пока у кого–то не лопнуло терпение. В 1929 или 1930 году в районе на надлежащем уровне руководства было принято простое решение – раскулачить, а с этой целью выслать отряд в село такое–то за таким–то.
И вот тут начинается самое интересное. Председатель, получив сообщение о принятом в районе решении, собрал тех самых мужиков–соседей, которые неоднократно побивали Аполлона Григорьевича, и довел до них высочайшую резолюцию власти. Затем они сообща направились к Аполлону, которому все и выложили, добавив при этом, что раскулачивать приедут из самого района, не доверяя местным, и, возможно, простым отъемом не ограничатся, а заберут его в неведомые края с женой и чадами – а там уж куда кривая вывезет.
Аполлон все понял должным образом, в кратчайшие сроки собрал нехитрый скарб, сгреб семью и на телеге отправился туда, куда глаза глядят. Глаза привели его в только–только начавшую строиться Магнитку, которую он и принялся вместе со всеми созидать.
Несмотря на то, что от родного села до Магнитогорска было не особо далеко, а Аполлон так и остался Аполлоном – документов не подделывал и новых не выправлял – никто его не искал. То есть не рыскали кровавые цепные псы кровавого режима в поисках кулака недоделанного, чтобы его окончательно изничтожить, а детишек отправить Сталину на съедение.
В Магнитке, уже на отстроенном заводе, стал прадед ходить в передовиках. Неоднократно он награждался и ставился в пример. Было ему дадено учеников немало. Оба его сына в том же Магнитогорске получили образование, в том числе и профессиональное – без отрыва от производства. Его младшего сына – деда моей жены – весной–летом 41–го года направляли на спецкурсы (по тем временам котировались чуть ли не на уровне высшего образования). Но на курсы он по понятным причинам не попал, а после войны служил на Дальнем Востоке, там же работал после демобилизации.
Насовсем в Магнитогорск Алексей Аполлонович вернулся только в 1951 году. Брат его погиб в первый год войны, а отец на фронт не попал при всем его отчаянном желании, поскольку от завода имел бронь. И весь остаток своей долгой жизни дедушка Аполлон не любил начальство и «солдафонов», которые в свое время не пустили его отомстить фашистам за сына.
Алексей Аполлонович создал семью только в тридцать лет с хвостиком. Он родил двоих сыновей: Геннадия и Сергея. История эта известна мне от Геннадия (отца моей супруги) и самого Алексея Аполлоновича. Известна с начала 90–х и именно в том самом виде, как я сейчас и поведал.
В устах же дяди Сережи она звучит немного иначе. Действительно немного, но отличается крайне важными деталями, происхождение которых лежит исключительно в богатой фантазии рассказчика – Сергея Алексеевича.
Так он со знанием дела рассказывает, что во все времена село держалось только за счет лесопилки, которая всегда принадлежала его деду. Возражать ему на это словами его же отца – дохлый номер. Всяко получается, что дед Алексей разным сыновьям рассказывал разные истории.
Утверждает Сергей Алексеевич, что его дед Аполлон революцию категорически не принял, отзывался о ней как о большой афере и, дескать, постоянно во всеуслышание заявлял о своих монархических взглядах. При этом деда живым он видел лишь во младенчестве, когда интересуют только сказки о Колобке и диких лебедях, а вопросы о классовом происхождении вообще не мучают.
Он соглашается, что раскулачить кровавыми силами кровавых чекистов не успели, в красках описывая, как мужики и председатель в пьяном угаре пришли громить дом деда с факелами и вилами. Диву даешься этим иллюстрациям: страшные перекошенные лица сельского быдла, пьяные и с вилами. Чем не картинка из «Франкенштейна»? Терзают меня подозрения, что именно у Мэри Шелли это и заимствовано.
Далее повествует дядя Сергей, что дед фамилию сменил, дабы не настигло его пролетарское «кривосудие». Но не любит он отвечать на резонные вопросы, типа, почему свое столь заметное имя сохранил и искал ли его вообще кто–то, откуда о том известно? Я же предполагаю, что изначально у Аполлона не было фамилии как таковой, т.е. официально даденной и в бумагах с подписями зафиксированной. Может, звался он по имени отца или своего деда каким–нибудь Григорьевым или Ивановым. Может быть, и по прозвищу деревенскому кликали его каким–нибудь Довгим или Довгушиным (в смысле длинный, высокий), а первый нормальный документ на свою личность получил он уже в Магнитогорске, где значился Степановым.
Небольшое отступление.
По роду деятельности занимался я как–то представительством интересов…м–м, назовем его Лаврентьевым Олегом Борисовичем. Для некой надобности необходимо ему было доказать через суд, что он является сыном Борисова Лаврентия Николаевича. Документов было очень много и все в той или иной мере подтверждали этот факт, но только для знающего человека. Была в этих бумагах многочисленная путаница. Например, Лаврентий Николаевич в каком–то свидетельстве именовался Лаврентием Мигулаевичем. Не скажу, где, но я нашел и спецлитературу, использовавшуюся в советские времена ЗАГСами, и даже пожилую даму, давшую серьезные пояснения по вопросам образования фамилий и отчеств. Так и выяснили, что в их местности с большим количеством проживавших там чувашей фамилии вплоть до 40–50–х годов давались производными от имени отца, а отчество – производным от имени деда. Оказывается, вплоть до 70–х годов еще встречались такие и подобные забавные варианты.
Конец отступления.
Тесть мой никогда ни в какой партии не состоял. Будучи мастером, предлагали ему вступить в коммунистическую партию с дальнейшим продвижением до начальника цеха. Отказался. Мотивировал тем, что это накладывает серьезные обязательства, а он к ним не готов ни физически, ни морально.
А вот родной его брат–«монархист» успел и в комсомоле отличиться, и в партии посветить. Когда же появились первые казаки, он с ними наладил контакты, хотя в его предках отродясь никаких казаков не было. В 90–х, еще при жизни отца, он вынашивал идею об обращении в суд с иском на государство с целью взыскать с России – правопреемницы СССР – денежную компенсацию за отобранную лесопилку. Вынашивал, но активизировался лишь когда отец умер. Однако на все запросы его адвоката из архивов пришли ответы, типа «в списках не значится», «не раскулачивался», «не высылался» и т.п.
А от той пресловутой лесопилки до наших дней ничего не дошло, только лес растет на том месте. Потому как вскорости построили неподалеку такую же, но крупную и механизированную. Построили не в глуши, а аккурат на пересечении трех больших дорог, чтобы и лес рядом, и увезти можно в любом направлении.
Вот одна и та же история. Просто взгляд с двух сторон.
Тесть говорит: «Так сложилось, но ведь зато дед и его потомки стали городскими жителями, получили образование, обустроились и создали с нуля огромное предприятие, которое на весь мир известно. Все лишения они вместе со страной и народом вынесли. Этим можно и нужно гордиться».
Его брат упорствует: «Отняли кровное. Всего лишили и на нужду обрекли».
Чтобы картина была полной, добавлю следующее. Жена Алексея Аполлоновича родилась в Поволжье на стыке 20-30–х годов и голод в тех местах застала, но помнила плохо. И вот жена моя рассказывает, как однажды, в конце 80–х, по телевизору показывали передачу о голоде в Поволжье – модная в то время тема, может быть, даже похлеще украинского «голодомора» раздувалась. Всей семьей внимательно смотрели–слушали в присутствии и самого Алексея Аполлоновича. В какой–то момент дядя Сережа со скупой мужской слезой и с полным знанием темы сказал: «Да–а, мы ведь тогда одной травой питались». За это он немедленно получил звонкую оплеуху от отца, который пояснил: «Не 3,14зди, о чем не знаешь. Мать твоя тогда сама еще титьку сосала, а тебя и в помине не было».
Что сказать от себя? Одна из моих бабок жила в шолоховских краях и помнила, как в продразверстку у нее вынесли из амбара почти всю пшеницу (осталась только приготовленная на помол). Поехала она с жалобой к властям, где увидела голодных и полуголых беженцев. Поплакала и вернулась домой, никому ни единого упрека не высказав. Много позже, когда ее дочка читала вслух «Донские рассказы», бабушка всегда плакала и каждой строчке, каждому слову участливо кивала. Потом она уходила в спаленку к двум чудом уцелевшим фотографиям ее погибших братьев – первый воевал у Деникина, второй – красноармеец – воевал против Деникина. И плакала она еще сильнее.
Мои прадед и дед жили на Хопре и были хорошими бочкарями, их реально раскулачивали крепкие ребята с заряженными винтовками. Физически они не пострадали, просто для нужд открывавшейся в станице школы забрали дом, большой по тогдашним меркам. Но это никак не изменило к ним отношения и серьезно не сказалось в будущем. Они перебрались на хутор, где также имели дом. Также работали. Продолжали жить. А позже мой дед стал механизатором. Нет, не механизатором–вредителем, а обычным работягой, к которому относились с должным уважением и даже удостаивали наград. Кулаками и врагами народа ни его, ни моего отца никогда не называли.
Было другое время, и были другие люди. Они многое пережили и о многом не хотели вспоминать. Но то хорошее, что создано их руками, будет вечно свято. И я уверен, что придет еще время гордиться плодами коллективизации и индустриализации.
Источник: ЖЖ.
Рейтинг публикации:
|
