«Отечество наше, потрясенное бурей, укрепится…»

«Столетие» неслучайно в день юбилея Н.М. Карамзина публикует фрагмент из работы «Как создавалась "История государства Российского"» А.Ф. Смирнова, известного историка, профессора, автора многих работ по истории России. Именно благодаря его стараниям и под его редакцией «История Государства Российского» Н.М. Карамзина вновь увидела свет в 1980-х годах.  Многим памятна та нашумевшая публикация в журнале «Москва». А в 2007 году А.Ф. Смирнов стал лауреатом Всероссийской литературной премии «Александр Невский» за монографию «Николай Михайлович Карамзин». Анатолий Филиппович писал: «Особенность творчества Карамзина, который оставил свой след буквально во всех сферах русской культуры, я бы сказал шире – русской общественной национальной жизни на исходе XVIII и в начале XIX веков, состоит в том, что в нем есть нечто значительное, к чему русский народ обращается в самые трудные минуты своей жизни, на переломе своей исторической судьбы, чтобы найти ответы на вопросы, которые тревожат совесть и взрывают ум русского человека. И, что удивительно, находят эти ответы».

«Жизнь наша, — писал H.М. Карамзин, — делится на две эпохи: первую проводим мы в будущем, а вторую — в прошедшем, когда горячка юности пройдет». Если отнести эти слова к автору, то надобно признать, что первая их часть характеризует молодого создателя «Писем русского путешественника», вторая же — творца «Истории государства Российского».

Пострижение Карамзина в историографы (выражение П.А. Вяземского) произошло в 1804 году, на 38-м году жизни, когда он был в расцвете творческих сил. Ко времени принятия ответственного решения, круто изменившего всю его жизнь, Карамзин обладал солидным литературным опытом. Известен был как автор упомянутых «Писем», издатель-редактор лучших для своего времени периодических изданий и альманахов («Аглая», «Аониды»), а также собрания сочинений ряда писателей (Державина, Муравьева, Дмитриева). В его ранних работах виден не только устойчивый интерес, но и хорошее знакомство с «российскими древностями»; в свой текст он мастерски включал летописные данные, держась как можно ближе к языку подлинника, сохраняя тональность, выразительность последнего. Словом, хорошую школу он прошел, прежде чем ощутил себя готовым бросить вызов судьбе.

К замыслу создания крупного исторического полотна Карамзин был подведен всем развитием своего творчества, ходом размышлений о судьбах Отечества. Формирование и развитие русской нации, ее духовной культуры ставило перед общественной мыслью такие проблемы, как национальное самосознание, человеческая личность в национальном коллективе и в мире, нация, народ в человечестве, место и роль России в Европе, в современном мире и в истории.

Борьба с Наполеоном еще более обострила эти проблемы и потребовала их осмысления, фокусирования ради обеспечения единства нации в борьбе с захватчиками.

Эта проблематика в произведениях Карамзина ставится во главу угла, она в конечном счете и предопределила выбор им исторического прошлого Отечества как объекта изучения, как первейшего патриотического долга.

По свидетельству ближайшего друга поэта И.И. Дмитриева, Карамзин «давно занимался прохождением всемирной истории, с прилежанием читал всех классических авторов, древних и новых, наконец, прилепился к отечественным летописям, а в то же время приступил и к легким опытам в историческом роде».

Увлечение историей у Карамзина проснулось рано. В «Письмах русского путешественника» он сам отмечает, что еще в детстве зачитывался античной историей, грезил Ганнибалом, что в пансионе с таким же увлечением следил за новейшими событиями: за борьбой североамериканских колонистов, восставших против английского короля. «Я люблю остатки древностей, люблю знаки минувших столетий», — говорит автор «Писем».

Во время путешествия по Европе (по времени совпавшего с началом Французской революции), посещая библиотеки, музеи, университеты, знакомясь с сокровищами живописи, ваяния, архитектуры, с последним словом науки и искусства, беседуя с европейскими учеными — владыками дум, Карамзин не перестает думать об Отечестве. Рождается у него на этом пиру европейского разума замысел создания отечественной истории, начинается его осмысление.

В этом плане характерны размышления автора, возникшие в Париже при посещении Академии надписей и словесности (центра историко-филологических исследований), в которых нельзя не видеть первого наброска замысла специального труда по отечественной истории: «Больно... что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием... Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев. Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не очень любопытны, — соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые тома? Что неважно, то сократить... но все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно.

У нас был свой Карл Великий: Владимир — свой Людовик XI: царь Иоанн — свой Кромвель: Годунов — и еще такой государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий.

Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей истории и даже в истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микеланджело». Это — первый самый общий набросок замысла огромного труда, как бы предчувствие своего призвания. И, вместе с тем, изложение собственного творческого метода, стремление слить в единое целое историческую науку с художественной образностью в изложении результатов исследования.

Интерес Карамзина к историческим проблемам виден в направлении, которое он задал «Московскому журналу» (1792—1793, 8 книг) и позже «Вестнику Европы» (1802—1803,12 книг), в выборе тематики ряда своих повестей, помещенных на страницах этих журналов.

В набросках к слову о Петре Великом (1798) историческая тема выступает совершенно отчетливо. Делясь этими обширными замыслами, так сказать, на стадии их возникновения и первоначального обдумывания, Карамзин пишет Дмитриеву 20 сентября 1798 года: «Иногда забавляюсь только в воображении разными планами. Например, мне хотелось бы между прочим написать два похвальные слова Петру Великому и Ломоносову. Первое требует, чтобы я месяца три посвятил на чтение русской истории и Голикова (автор многотомной работы о Петре I. — А.С.): едва ли возможное для меня дело! А там еще сколько надобно размышления?

Не довольно одного риторства: надлежало бы доказать, что Петр самым лучшим способом просвещал Россию; что изменение народного характера, о котором твердят нам его критики, есть ничто в сравнении с источником многих новых благ, открытым для нас Петровою рукою. Надлежало бы приподнять уголок той завесы, которою вечная судьба покрывает свои действия в рассуждение земных народов. Одним словом, труд достоин всякого хорошего автора, но не всякий автор достоин такого труда».

В ряде повестей и статей Карамзин делает исторические экскурсы, вплетая в ткань художественных полотен рассуждения о древностях российских, протестует против галломании, прославляет времена, «когда русские были русскими. Жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали» («Наталья, боярская дочь»). Автор признает, что его все более занимают древности российские, характер славного народа русского. Неслучайно повесть «Марфа-посадница» посвящена новгородской республике, прославлению вечевых традиций — теме, волновавшей Карамзина всю жизнь. В 1793 году он заявляет на страницах «Московского журнала»: «...старая Русь известна мне более, нежели многим моим согражданам».

К 1797 году относится пометка в записной книжке: «Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти (то есть ареста. — А.С.), займусь историей» (есть данные, что в это время на Карамзина был послан императору Павлу I донос, обвинявший его в якобинстве). Насколько он уже тогда был поглощен этим замыслом, можно судить по письму к Дмитриеву, датированному 2 мая 1800 года: «Я по уши влез в русскую историю, сплю и вижу Никона с Нестором».

В оде на коронацию Александра I (1801) к строке: «Я в храм истории иду и там дела свои найду» — было сделано примечание «Автор занимается российскою историею».

О многом говорит и тот факт, что, предпринимая издание журнала «Вестник Европы» (1802—1803), Карамзин рассчитывал собрать средства, необходимые для успешного занятия историей: «купить себе независимость». Брату Василию Михайловичу прямо сообщал, что будет продолжать издавать «Вестник Европы», пока не соберет такую сумму денег, «чтобы жить без нужды». Следовательно, углубленная работа над историей Отечества на первых порах переплеталась с журнально-издательской, причем последняя питала первую.

В «Вестнике Европы» Карамзин публикует статью «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице», где сетует: «Мы не имеем порядочной истории, славные и великие дела предков нам мало известны». Говоря об обязанностях историка, он указывает, что надобно не только передать образ мыслей описываемого времени, но уметь «рассуждать и сказку отличать от истины». Вид лавры пробудил в его душе воспоминания об осаде монастыря поляками в Смутное время. Карамзин как бы перенесся в ту эпоху, живо вообразил перед собой ополчение Пожарского и Минина, шедшее освобождать Москву; перед гробницей Годуновых, у стен Успенского собора он вспомнил царя Бориса и дал ему весьма высокую оценку: «Имел редкий ум, мужественно противоборствовал государственным бедствиям и страстно хотел заслужить любовь народа». Похоже, что здесь Карамзин поставил под сомнение причастность Годунова к убийству царевича Димитрия, во всяком случае, некоторые современники именно так прочли его статью («заставил усомниться в убиении царевича Димитрия»). Действительно, в тексте есть рассуждение о том, что заслуги Годунова «столь важны, что русскому патриоту хотелось бы сомневаться в сем злодеянии». Далее говорится, что историк не должен без надлежащей критики пересказывать летописи, иначе история станет эхом злословия. Главное, как видим, для автора не в том, убийца или нет царь Борис, а в характеристике методов работы умного (и неробкого) историка.

В 1802 году там же, в журнале, Карамзин публикует другую историческую статью — «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Он откликается на просьбу-заказ президента Академии художеств А.Н. Оленина, желавшего повернуть внимание художников и ваятелей к патриотической тематике. Указанная статья может быть названа манифестом молодого Карамзина. Она — суть выражение его взглядов на отечественное прошлое и свидетельство того, как далеко он продвинулся в его изучении. В ней прямо говорится, что России пора иметь красноречивых историков, которые могли бы восславить знаменитых предков наших. «Должно приучить россиян к уважению собственного», — восклицает автор. И далее: «Я не верю той любви к Отечеству, которая презирает его летописи и не занимается ими: надобно знать что любишь, а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем». Оживить великие характеры отечественной истории могут и должны не только историки и поэты, но также художники и ваятели. Из тем, достойных их внимания, Карамзин (вслед за Ломоносовым, в свое время также разрабатывавшим этот вопрос) называет первых киевских князей, давая им свои выразительные характеристики.

Так, Святослав назван Суворовым Древней Руси, причем подчеркнуто, что «родился от славянки», а Игорь, Рюрик, Олег «были иностранцы». Выделены также Ярослав Мудрый, как издатель законов, Владимир Мономах.

Указано, что после мало было великих людей на княжеских престолах, что внутренние раздоры поглотили внимание владетелей. Из времен удельных раздоров внимание художника должна привлечь картина начала Москвы. Среди других тем указаны: Куликовская битва, взятие Казани, Полтавское сражение, подвиг Кузьмы Минина и т. д. Повсюду в Отечестве, и не только в столице, но и в Киеве, Владимире, Нижнем Новгороде «во всех обширных странах российских надобно питать любовь к Отечеству и чувство народное» (разрядка Карамзина. — А.С.)

В марте 1803 года брату Василию Михайловичу Карамзин сообщает: «Занимаюсь только русской историей». Эти признания — не преувеличение. Увлекшись отечественной историей, он настолько отдавался делу, что ни о чем другом не мог говорить, углубившись в летописи, спал и видел их во сне.

6 июня 1803 года Карамзин снова пишет брату: «Хотелось бы мне приняться за труд важнейший: за русскую историю, чтобы оставить по себе Отечеству недурный монумент».

И.И. Дмитриев, от которого у Карамзина не было тайн, посоветовал ему испросить через М.Н. Муравьева — товарища министра просвещения, у императора помощь для исполнения столь важного замысла. 28 сентября 1803 года Н.М. Карамзин пишет М.Н. Муравьеву, что работа над историей «занимает всю душу мою; могу и хочу писать историю, надеюсь управиться в 5—6 лет». Хлопоты Муравьева увенчались полным и быстрым успехом. «Вам единственно я обязан», — благодарил его Карамзин.

31 октября 1803 года Карамзин получил подписанный императором указ, в котором говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, император жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в две тысячи рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу — что было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Это, как писал Карамзин близким, позволило ему отныне совершенно посвятить себя делу столь же важному, как и трудному. «Я теперь живу в прошлом, и старина для меня всего любезнее», — сообщал из Остафьева историограф брату В. М. Карамзину.

Основные этапы работы над «Историей государства Российского», трудности и радости автора отражены в его письмах к родным и близким (брату Василию Михайловичу, И.И. Дмитриеву, П.А. Вяземскому, А.И. Тургеневу, М.Н. Муравьеву), а также к директорам государственного архива Малиновскому и Калайдовичу. В этих документах раскрываются также приемы и методы авторской работы, его понимание цели, характера, особенностей своего труда, его общественная значимость, и что, пожалуй, самое главное, в письмах содержатся лаконичные, образные оценки целого ряда событий и лиц, которые не все вошли позже в основной текст. Письма раскрывают те нити, которые связывали его с жизнью страны, трагедиями и радостями, выпадавшими на долю русских людей в то тревожное время. И так уж получилось, время было такое, что в письмах переплелись оценки Николаем Михайловичем современных событий — войн с Наполеоном, «грозы двенадцатого года», — с его раздумьями о далеком прошлом Отечества.

Он смотрел на Древнюю Русь через призму современных ему событий.

Умы всегда невидимыми нитями связаны с телом народным, несут в себе тревоги и думы современников своих. С начала 1804 года и до последних дней жизни работа над «Историей» стала основным (если не исключительным) делом жизни Николая Михайловича. 18 февраля 1804 года он пишет своему другу-покровителю М.Н. Муравьеву: «Теперь, разделавшись с публикою (имеется в виду издание последнего номера „Вестника Европы " под его редакцией. — А.С.), занимаюсь единственно тем, что имеет отношение к Истории)).

К этому времени Карамзин не только закончил свои дела, связанные с журналом, но и сдал в производство собрание своих сочинений (вышло в том же, 1804-м году), и, самое главное, приобрел душевное спокойствие, устроил все свои личные дела. 8 января 1804 года он вступил во второй брак (первая супруга Лиза, горячо любимая, скончалась во время родов в апреле 1802 года) с дочерью своего старшего друга князя А.И. Вяземского Екатериной Андреевной. Это была женщина необыкновенного ума, дивной красоты и доброты душевной. Видевшие ее говаривали, что ее облик напоминал античных богинь, как будто бы греческие ваятели именно ее брали за образец при создании своих шедевров. Николай Михайлович говорил, что при помолвке они поклялись никогда не разлучаться и были обету верны.

В 1804 году Карамзин надолго поселился в подмосковном имении Вяземских — Остафьеве. В лице Екатерины Андреевны он обрел надежную подругу, умную, прекрасно образованную помощницу. Она помогала в переписке готовых глав, позже держала корректуру первых изданий «Истории», главное же, обеспечила тот душевный покой и условия для творчества, без которых был бы просто невозможен огромный труд мужа. Карамзины имели множество друзей, лучшие люди России были в числе их. «Душой круга друзей своих» называли Николая Михайловича. Отзыв этот в полной мере относится и к Екатерине Андреевне.

В Остафьеве к услугам историографа была огромная библиотека и хорошо отлаженный быт.

Неприхотливый в жизни, Карамзин ввел воистину спартанские правила, чтоб не тратить попусту не только дни, но и часы, рассчитывая едва ли не по минутам распорядок дня.

Вставал рано утром, совершал часовую прогулку в любую погоду, иногда верхом (сказывалась привычка бывшего офицера), после легкого завтрака (кофе, яйцо) уединялся и работал до четырех часов пополудни; затем обед и опять работа. Любил в меню свежие овощи и фрукты. Первая половина дня нерушимо принадлежала «Истории», во второй принимал друзей, когда они были в доме. Во время работы отдохновений у него не было. Это было живое воплощение терпения и труда, свидетельствует П.А. Вяземский, брат жены.

В Остафьеве было написано восемь томов, обдуман и начат девятый том «Истории». Скромный памятник, установленный в юбилейном 1911 году, напоминает об этом. На гранитной колонне лежат восемь томов, увенчанных свитком. Карамзинская комната и памятник сохранились до наших дней. (Ныне в имении Вяземских расположен Дом отдыха.) Профессор М.Н. Погодин, посетивший в 1846 году Остафьево и написавший в карамзинской комнате «Слово» о нем в связи с открытием памятника в Симбирске (где оно и было произнесено), дает следующее описание усадьбы и рабочего кабинета: «Огромный барский дом в несколько этажей возвышается на пригорке, внизу за луговиною блещет обширный проточный пруд; в стороне от него сельская церковь, осененная густыми липами. По другую сторону дома обширный тенистый сад. Кабинет Карамзина помещался в верхнем этаже в углу, с окнами, обращенными к саду; ход был к нему по особенной лестнице...

В этом святилище русской истории, в этом славном затворе... 12 лет с утра до вечера сидел один-одинехонек знаменитый наш труженик... углубленный в мысли о великом своем предприятии, с твердым намерением совершить его во что бы то ни стало, — где он в тишине уединения читал, писал, тосковал, радовался, утешался своими открытиями!..

Голые штукатуренные стены, широкий сосновый стол, простой деревянный стул, несколько козлов с наложенными досками, на которых раскладены рукописи, книги, тетради, бумаги; не было ни одного шкафа, ни кресел, ни диванов, ни этажерок, ни пюпитров, ни ковров, ни подушек. Несколько ветхих стульев около стены». Воистину спартанская обстановка, более всего соответствующая характеру и привычкам хозяина.

Реализация грандиозного замысла вызвала перестройку всей жизни Карамзина. И.И. Дмитриев даже утверждает, что, предавшись истории, он уже не принимал участия в поэзии, охладел к литературе. Последнее не совсем точно, ибо глубокие связи Карамзина с литературой не оборвались и заданное им направление развития ее росло, ширилось, крепло не без его прямого участия. Карамзин был в курсе всех важнейших событий, споров, «парнасских бурь». Его советы друзьям и однодумцам были выдержаны в одном ключе — отвечать на критику делом, не впадая в мелочную перебранку, создавать новые произведения, бить критиков-злопыхателей новыми стихами и драмами. В этом плане влияние Карамзина на литературно-культурную жизнь эпохи несомненно. Но, разумеется, на протяжении почти четверти века в центре внимания Карамзина была «История государства Российского». Внешне Карамзин как бы отдалялся от жизни, чуждаясь ее страстей и бурь, так и воспринимали его «уход» многие современники, даже близкие ему. Отсюда исходят слова об «отшельничестве», «пострижении».

…В феврале 1812 г. Карамзин писал Тургеневу: «Спешу окончить Василия Темного, готовлюсь перейти в XVI век, тут начинается действительная история. Впереди много прекрасного». Но разворачивавшаяся столь успешно творческая работа внезапно была надолго прервана. 12 июня 1812 г. наполеоновские полчища вторглись в Россию. Вести из армии доходили нерегулярно, были противоречивы и тревожны. «Мне бывает иногда очень, очень грустно, и я совсем не могу заниматься моей обыкновенной работой», — пишет Карамзин брату 5 июля 1812 г. Противоборство с Наполеоном поглотило все внимание Карамзина, тревога за Отечество терзала душу, обжигала мозг.

Он верно понял смысл действий русских войск: отступать с боями до соединения армий Барклая и Багратиона, и только тогда дать генеральное сражение. «Живем в неизвестности, — писал Николай Михайлович брату 29 июля 1812 г. — Ждем главного сражения, которое должно решить участь Москвы. Добрые наши поселяне идут на службу без роптания. Беспокоюсь о любезном Отечестве, беспокоюсь также о своем семействе... Мы положили не выезжать из Москвы без крайности: не хочу служить примером робости. Приятели ссудили меня деньгами... Главная наша армия около Смоленска. По сию пору в частных делах мы одерживали верх, хотя и не без урона, теперь все зависит от общей битвы, которая недалека».

Не имея возможности принять личное участие в сражениях, он считал своим нравственным долгом оставаться в Москве: «По крайней мере не уподоблюсь трусам... Душе моей противна мысль быть беглецом», — писал он в те дни близким, и даже когда неприятель взял Смоленск, Карамзин оставался в Москве, ибо был убежден, что Наполеон не сможет добраться «до святыни кремлевской», что в крайнем случае под стенами Москвы неприятелю будет дан отпор.

Французского императора историограф именует всемирным злодеем, сравнивает с Тамерланом, Аттилой, Батыем. Эти исторические аналогии были навеяны всем ходом жизни народной и его собственными историческими трудами, столь подробно им исследованной борьбой русского народа с захватчиками. Вместе с тем эти сопоставления фиксируют суть наполеоновской агрессии.

Позднейшие исторические исследования доказали, что Наполеон действительно вынашивал планы расчленения России на целый ряд вассальных полугосударств, вроде бывших царств, уделов, ханств, превращая ее в плацдарм для осуществления обширных завоеваний.

В оценке событий, их перспектив Карамзину не откажешь в исторической проницательности.

На глазах историографа повсюду народ поднимался на борьбу, считая сокрушение врага своим кровным делом. Историограф не мог и не хотел остаться в стороне. «Я готов умереть за Москву, — пишет он Дмитриеву. — Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалой дружиною примкнуть к нашей армии... Душа моя довольно тверда. Я простился и с Историей: лучший и полный экземпляр отдал жене (Екатерина Андреевна с детьми выехала в Ярославль. — А.С.), а другой в Архив иностранной коллегии. Теперь без истории и без дела». Друзья убедили историографа отказаться от намерения поступить в армию. Но это решение далось ему не без внутренней борьбы. Только 1 сентября Карамзин покидает столицу. Не было уже времени вывезти даже библиотеку и личный архив.

«Сколько происшествий, — воскликнул он в письме к Дмитриеву. — Как не хотелось мне бежать из Москвы». Николай Михайлович не мудрствует и не подбирает изящные выражения. «Я жил там до 1 сентября, когда наша армия оставила Москву в жертву неприятелю. Что мы видели, слышали и чувствовали в это время! Сколько раз в день спрашиваю у судьбы, на что она велела мне быть современником Наполеона с товарищи? Добрый, добрый народ русский! Я не сомневался в твоем великодушии». Карамзину в те дни тревожные было 46 лет, возраст почтенный, по меркам тех далеких лет почти старческий. Но он обладал натурой необыкновенной: коль работа над историей прервана войной, то его патриотический долг стать воином, сделать все для победы над врагом.

Выехав в Ярославль, он устраивает свою семью, перевозит жену и детей в Нижний. Семья Карамзиных вносит посильную лепту в общее дело, снарядив за свой счет более 70 ратников. А ведь Карамзины капиталов не имели, чтобы обеспечить семью в эвакуации, Николай Михайлович вынужден был влезть в долги, и снаряжение «за свой кошт» ратников было сопряжено с немалыми трудностями. Но этого историку-патриоту было недостаточно. Он решает вступить в нижегородское ополчение, чтоб идти с оружием против французов освобождать Москву: «Больно издали смотреть на происшествия, решительные для нашего Отечества». Ход событий, к счастью для истории и словесности, исключил необходимость Карамзину вновь надевать военный мундир. В Нижний пришла весть об отступлении Наполеона.

«Поздравляю с освобождением Москвы, — пишет 16 октября Карамзин Вяземскому, — вчера мы узнали, что Наполеон вышел из нее, заслужив проклятие веков... Теперь работа мечу, а там работа уму. Я собирался было идти отсюда с ополчением к Москве, чтоб участвовать в ее предполагаемом освобождении, но дело обошлось и без меча историографического».

Душевное состояние Карамзина в те горестные дни передает одно из его январских (1813) писем: «Дай нам Бог славного мира и поскорее! Между тем сижу как рак на мели: без дела, без материалов, без книг, в несколькой праздности и в ожидании горячки, которая здесь и во всех местах свирепствует; просторно будет в Европе и у нас. Но вы, петербургские господа, сияя в лучах славы, думаете только о великих делах!» (Дмитриеву, в Петербург).

А меж тем из Москвы поступали вести одна страшнее другой, уточнявшие размеры потерь, разрушений, гибель палат, библиотек, рукописей. Масштабы московской трагедии ошеломляли, но с пепелищ московских злодея уже изгнали. Карамзин сообщает Дмитриеву 26 ноября: «Скажу вместе с тобой: как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава Богу, что Отечество уцелело». Из действующей армии шли вести о новых победах русского оружия, они ободряли душу.

Разумеется, и здесь, в вынужденном изгнании Карамзин не оставлял дум о своей главной книге, отыскал кое-что из рукописей, нашел список Степенной книги, сопоставлял события 18)2 г. с временами гражданина Минина и князя Пожарского, с подвигом созданного нижегородцами народного ополчения, обеспечившего свободу Отечества, открывшего новую главу в истории. Но главные мысли Карамзина все же не в прошлом, а в настоящем. 28 октября 1812 г. Карамзин из Нижнего пишет с горечью и тоской Дмитриеву: «Я теперь как растение, вырванное без корня: лишен способов заниматься и едва ли когда-нибудь могу возвратиться к своим прежним, мирным упражнениям. Не знаю даже того, как и где буду жить». Условий для творческой работы в Нижнем Новгороде не было, да и внимание все поглощалось войной. Размышлял он много о ходе Отечественной войны, намеревался писать полную историю грозы двенадцатого года (остались наброски плана этой работы).

Карамзин верно определил характер войны, считая ее справедливой и народной, отмечая участие в ней широких масс крестьянства, активную поддержку армии. Отметил Карамзин также важное значение партизанских отрядов, успехи, достигнутые ими. От его взора не укрылось и активное участие крестьянства в борьбе с захватчиками: «Крестьяне ежедневно убивают и приводят множество французов». Эта народная поддержка и была основой одержанной победы. «Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром», — писал он Дмитриеву в ноябре 1812 г. После отступления Наполеона из Москвы и освобождения Смоленска Карамзин отмечает, что «неприятель ретируется в беспорядке». Историк был горд за соотечественников, выигравших «эту удивительную кампанию».

Тяжело пережил Карамзин известие о разрушении целых губерний и многих городов, о гибели столицы. «Жаль многого, а Москвы всего более: она возрастала семь веков! Вся моя библиотека обратилась в пепел, но История цела. В какое время живем! Все кажется сновидением».

17 февраля 1813 г. Карамзин пишет из Нижнего Новгорода в Москву А.Ф. Малиновскому, уже приводившему в порядок государственный архив: «Вы на пепелище, а мы как в ссылке, и мысль, что будет, тревожит сердце. Желаю работать, только не имею всего, что надобно. Читаю Монтеня и Тацита, они жили также в бурные времена. Ожидаем весны, не позволяя себе в мыслях устраивать будущее. Если война продолжится, то Москва не скоро восстанет из пепла: у дворян мало денег, а купцы одни не построят города: лавочки не палаты. Радуюсь, что Синодальная библиотека цела, и не перестаю тужить о пушкинской. (Карамзин имеет в виду библиотеку Мусина-Пушкина. —АС.) История наша лишилась сокровища».

Как много дум, наблюдений, выстраданных оценок в этих строках! Исследователь как никто другой (не побоимся этого определения) понимал всю значимость для нашей культуры, для развития национального самосознания, внутреннего нашего духовного богатства погибших библиотек и древностей российских. Он к тому же и сам лишился многих столь необходимых ему в работе важнейших, уникальных первоисточников и всей подручной справочной литературы, с таким трудом годами собиравшейся.

Месяцы, проведенные Карамзиным в Нижнем Новгороде, наполнены раздумьями о значимости современных событий, осмыслением исторического места и роли «грозы двенадцатого года» в контексте всей российской и мировой истории, и, вместе с тем, это время осознания необходимости завершить труд несмотря на все трудности. Мужество, героизм соотечественников укрепляли его в этом решении. Карамзин понимал и масштабы обрушившейся трагедии, и дорогую цену победы. Из Нижнего Новгорода 30 апреля 1813 г. он писал брату: «Отечество наше, потрясенное бурей, укрепится может быть в корне своем на новое тысячелетие». Эти слова исполнены верой в свой народ, его светлое грядущее, близки и нам в ходе обновления Отечества.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: