День президентских выборов в России в 2018 году и день крымского референдума в 2014-м случайным образом совпал с Днем рождения русского философа Николая Бердяева. Сегодня Николаю Александровичу исполнилось бы 144 года. Во всякой случайности мы любим искать признаки мистической закономерности: попробуем сделать это мы и теперь, тем более, что для меня лично вся эпоха, последовавшая за присоединением Крыма, оказалась связана с Русской идеей – интернет-ресурсом, где мне пришлось долгое время трудиться, и радиопередачей, которую я вел в течение двух лет.
«Русская идея» – одна из главных работ Николая Бердяева, которая принесла ему известность на Западе и которая впоследствии стала причиной разочарования в нем либеральной интеллигенции в СССР. Прежний острый критик большевизма оказался пленен левой идеей, с которой связывал будущую судьбу своей страны. Вместо того, чтобы однозначно осудить красную Россию, Бердяев не уставал подчеркивать ее религиозную правду, за что заслужил упреки правых кругов эмиграции.
Мои годы учебы на философском факультете МГУ пришлись на 1987-1992 годы: можно сказать, что я пришел на факультет и потом на кафедру истории русской философии, когда Бердяева еще было принято клеймить «злобным антисоветчиком», а диплом «преподавателя философии» я получал, когда автора «Русской идеи» было модно презрительно именовать «большевизаном». Однако между 1987 и 1992 годом произошло в моей жизни одно важное событие, которое я бы не побоялся назвать «мистическим озарением» и которое – хотя и не было непосредственно связано с Бердяевым – но тем не менее в конечном итоге определило мое отношение к этому философу.
Попытаюсь рассказать об этом событии вкратце. Это был великолепный май 1989 года – по моему, вторая Светлая неделя после Пасхи. Период бурного цветения после холодной ранней весны. В Москве все наблюдали за ходом Первого съезда народных депутатов СССР – того самого величественного веча, с которого начнется процесс гибели империи. Мы сдавали тогда зачет нашему преподавателюпо кафедре истории и теории мировой культуры Георгию Степановичу Кнабе по спецкурсу о «русской античности»: и вот в рамках подготовки этого зачета я читал книгу, которая произвела на меня просто оглушительное впечатление: «Жизнь В.С. Печерина» Михаила Гершензона. Книга была издана тем же издательством «Путь», с которым сотрудничал и Бердяев, примерно в одно время с бердяевским «Смыслом творчества». Напомню, что это была первая биография этого странного человека – профессора филологии Московского университета, ставшего прообразом Версилова в «Подростке». В годы николаевской реакции Печерин выехал на стажировку в Берлинский университет. Там он вначале попал под сильнейшее влияние немецкой науки, а потом он бежал и от этой сухой германской науки – к живым красотам солнечной Италии, в которой помимо прелестей южной любви, созерцания древних памятников, он нашел также и приложение своим страстям бунтаря и революционера. И вот познавший все прелести жизни под южным итальянским небом профессор должен возвращаться в свою холодную северную страну, к отложенной работе и оставленной невесте. Разумеется, вся великая культура Европы – «и венецьянские прохлады, лимонных рощ далекий аромат, И Кельна дымные громады» – все его влечет остаться на Западе, куда он в конце концов и сбегает.
Далее его судьба делает какие-то причудливые обороты: он присоединяется к революционерам, а потом находит прибежище в католическом монастыре траппистов. При этом и присоединение к католицизму, видимо, не поставило точку в его биографии: дневниковые записи последних лет жизни полны ненависти к той религии, формальным исповедником которой он оставался до самой смерти.
Но в жизни Печерина любопытен именно этот момент – выбора между «культурой» и Россией. По существу, это центральная тема позднего Бердяева и скрытый смысл его «Русской идеи». По мнению философа, Россия не могла оставаться на высотах русского религиозного Ренессанса, не могла принять роковую раздвоенность между просвещенной элитой и темной массой, и поэтому с неизбежностью рухнула в пропасть большевизма, который радикально упростил культуру, но при этом облегчил доступ к ней простым людям – обеспечил всеобщую грамотность и заставил каждого вменяемого взрослого человека знать законы Ньютона и таблицу умножения.
Вот тогда – в мае 1989 года – в ходе чтения этого великого жизнеописания Печерина – я вдруг ощутил, что этот выбор между «культурой» и «Россией» – бердяевский по существу выбор – придется делать постоянно. Ведь не обязательно убегать из своей страны, как это сделал герой Гершензона, можно оставаться и здесь, но при этом чувствовать академическую отстраненность от судеб своей страны и подавляющего большинства его населения, не знающего даже имени Бердяева и никогда не открывавшего его книг.
В то же самое время, когда советская интеллигенция отрекалась от «большевика» Бердяева, возникла мода на другого мыслителя, созидателя «русской идеи» – Вячеслава Иванова. По большому счету в своей «Русской идее» Бердяев повторил многие мысли Иванова: именно последний провозгласил необходимость возрождения традиции европейской культуры в варварской среде славянства. Подобно тому, как античность возродилась в XVIII-XIX веке в германце Гете, породив весь феномен германского возрождения, она в очередной раз обретет омоложение в кипящем котле славянской православной стихии. Но к 1920-м годам Вяч. Иванов как будто отрекся от всех этих завиральных идей, в 1924 году он покинул СССР, поселился в Риме, потом принял католицизм, и из русского интеллигента, кем всегда оставался Бердяев, превратился в нормального западного интеллектуала, правда, заметно правого толка. Вот за это «печеринское» отречение от варварской России во имя классической Европы и полюбила Вячеслава Иванова советская и постсоветская интеллигенция – от Сергея Аверинцева до Александра Эткинда. Сергей Сергеевич на лекциях у нас в МГУ прямо хвалил любимого им Вячеслава Иванова за отсутствие следов ностальгии по России в поздних стихах: ты живешь в Риме, в центре и средоточии европейской культуры, зачем тебе помнить об оставленных русских «березках»?
Михаил Гершензон, автор «Жизни Печерина», в 1920 году вступил в острую эпистолярную полемику с Вячеславом Ивановым, которая потом была издана под названием «Переписка из двух углов». Гершензон говорил, что Иванов как будто «отравлен» «ядами культуры» и не сознает своей плененности ее «тончайшими» путами. У Гершензона были свои мотивы испытывать отчуждение от блестящего современника, с кем он во время их переписки делил комнату в здравнице на Плющихе. Но в 1989 году становилось ясно, что теми же «ядами культуры» отравлена значительная часть московского интеллектуального класса, которая испытывает горькое сожаление, что выбор Вячеслава Иванова не стал универсальным для всей интеллигенции, и что кто-то где-то еще задумывается о какой-то «русской идее».
Ведь в чем соблазнительность этих «ядов культуры» – действительно интеллектуалу приятнее и спокойнее обитать и работать в окружении других интеллектуалов. Что может быть лучше, чем работать на кампусе в каком-нибудь престижном университете, всю жизнь занимаясь разрешением математической головоломки или же расшифровкой вавилонской клинописи. Это именно то, что понял Запад – освободи интеллектуала любой страны и цивилизации от ненужных бытовых забот – и ты можешь рассчитывать на его лояльность.
Но и внутри страны у некоторых политических теоретиков появилось желание обособить интеллектуалов России от массы единоплеменников и сограждан, выделив их в особую касту под названием «креативный класс». Нужно было чуть польстить самолюбию этого класса, провозгласить его «Россией-1», назвать «избранным меньшинством», связать с ним приоритетный «образ будущего», чтобы вырвать у него согласие на «цивилизационную аннигиляцию» России и социальные меры по демографическому сжатию ее «неперспективного» большинства.
Думаю, для настоящего «образа будущего» страны «национализация» интеллектуального класса окажется более серьезной задачей, чем «национализация» финансовых элит. В конце концов, интеллектуальный класс создает это самое будущее, указывает ему вектор, а деньги лишь ресурсно обеспечивают продвижение к нему.
Поэтому имя Бердяева – не пустое для нашего сегодняшнего дня – за этим именем отречение от «мира без России», причем не какой-то там возвышенной «России духа», а самой простой России заводских окраин, спальных районов, поселков городского типа и неперспективных деревень, где до сих пор читают и всегда будут читать какого-нибудь нового «милорда глупого», а не Гершензона и Вячеслава Иванова. Но в 2014 году между этой и той Россией, между «креативным классом» и Уралвагонзаводом, вдруг возникло что-то, о чем в далеком 1946 году и мечтал автор «Русской идеи» – возник мир, стремящийся стать Россией – возник феномен Крыма и Севастополя.
И то, что день их присоединения к России стал днем рождения великого русского философа – одно из частых в истории совпадений, которое заслуживает того, чтобы увидеть в нем нечто большее, чем случайность.
https://um.plus/2018/03/18/berdyaev/
Русская Idea
