Риски импульсивных эмоциональных решений в мировой геополитике растут. Крах прежней системы глобальных взаимоотношений разрушил страховочные механизмы, а дрейф к многополярности кажется хаотичным. Во многом потому, что предсказать контуры мира будущего сегодня представляется непосильной задачей. Косвенные признаки грядущего мироустройства анализирует Дмитрий Евстафьев, специалист по локальным конфликтам и военно-политическим проблемам, профессор Научно-исследовательского института Высшей школы экономики 

— Владимир Путин на протяжении многих лет предлагает крупнейшим мировым державам, прежде всего Соединенным Штатам, приступить к разработке новой равноправной системы взаимоотношений. Сегодня кажется, что Запад из последних сил цепляется за постсоветскую конфигурацию однополярного мира и не понимает, какой будет следующая. Можно ли уже сегодня понять, какими будут правила грядущего многополярного устройства?

— Раньше мы воспринимали многополярный мир как мир гармонии. Ничего подобного. Многополярный мир — это, во-первых, мир отсутствия твердых институализированных союзнических отношений. Коалиции, в том числе военно-политические, становятся все более и более «флюидными», возникающими на временной основе и без долгосрочных обязательств. Во-вторых, это более частое использование военной силы, в том числе в защиту экономических интересов. Поэтому я очень хорошо понимаю и поддерживаю российскую операцию в Сирии. За применением силы я вижу не только гуманитарные и политические цели, но и совершенно четкое соответствие этой операции российским экономическим интересам. Не только в регионе, но и в более широком контексте.

В-третьих, это мир долговременной экономической волатильности, вызванной в том числе военно-политическими факторами. Если бы не было военно-политических последствий воссоединения с Крымом, вероятнее всего, вопрос о создании национальной платежной системы «Мир» так и остался бы на бумаге, потому что никаких экономических оснований вкладывать большие деньги в такой проект без расчета на немедленную прибыль просто не было. Сегодня мы одна из немногих стран в мире, имеющих собственную систему безналичного финансового оборота, которая была сделана относительно качественно и в очень короткий срок. Мы показали свой потенциал разработки больших систем. Это позволило создать, конечно, еще не «нулевой», но уже хотя бы «минус первый» уровень нашей финансовой независимости, нашего участия в финансовой многополярности. Это уже немало, это уже какая-то база на будущее, гораздо более важная, чем многочисленные «прожекты» прежних времен.

Четвертое — это глубокое изменение традиционных представлений о структуре рынков и о критериях прибыльности. Уходит мир глобальных больших рынков, где люди в дорогих костюмах говорили, что если нет под тот или иной проект, под то или иное производство рынка меньше двухсот миллионов, то об этом и думать не надо. Начинается конкуренция за сегменты рынков даже в пятьдесят миллионов человек. Начинается борьба за место в технологических цепочках. Начинается борьба за старые и особенно новые логистические коридоры. Сейчас вообще надо биться за каждую копейку. Прежние критерии «большой рынок — малый рынок», свойственные периоду активной, казалось, безграничной глобализации, сейчас уже слабо работают, а по мере накопления «эффекта глобальной волатильности», могут претерпеть существенные изменения.

— Это будут не вневременные, постоянные коалиции, а ситуативные?

— Конечно. И это не мешает многополярности. Напротив, ситуативность превращает многополярность их концепции в практическое явление. Главное в многополярности — хотя сам термин кажется мне несколько надуманным — лишение США права монопольно устанавливать «правила игры». Все остальное — вопрос накопления ресурсов и достижение временных соглашений.

Есть полюс силы — Соединенные Штаты, они останутся крупнейшей державой, вероятно, наиболее активной в политическом плане, но в каждом регионе или макрорегионе (или, возможно, даже микрорегионе) им будут противостоять коалиции, и эти коалиции будут очень разные. В той коалиции, которая сейчас противостоит США на Ближнем Востоке и которая пока остановила американский проект реструктуризации региона (так называемый новый Большой Ближний Восток, который США пытались продвигать два десятилетия), не принимает участия Китай. Китая на Ближнем Востоке сегодня очень мало. Зато есть Россия. Но Россия почти не участвует, во всяком случае, точно не находится на лидирующих позициях, в процессах формирования новых экономических форматов на Дальнем Востоке — у нас для этого нет ни ресурсов, ни даже людей. У нас там есть серьезные военные возможности, но пока процессы в регионе идут в другой плоскости и наш потенциал не востребован.

— Почему первая «флюидная многополярность», если хотите, прецедент многополярности, впервые возник именно на Ближнем Востоке, а не, скажем, в АТР?

— Россия, как, безусловно, центральный элемент противостоящей, чего тут греха таить, США коалиции, смогла сформировать общее понимание тактических целей этой коалиции и обеспечить ее определенными ресурсами, а Китай как естественный центральный элемент коалиции, противостоящей интересам США в Азиатско-Тихоокеанском регионе, не смог в силу ряда причин такое понимание создать.

— А как же экономика? Политическая многополярность приведет к многополярности экономической.

— Экономика, вопреки многим ранним рассуждениям о многополярности, идет не впереди политики. Тут более сложная диалектика: глобальные экономические процессы создают базу для определенных политических решений на национальном уровне, которые затем трансформируются в решения политико-экономические, а затем — в экономические.

Первое, что делают страны, которые в силу тех или иных причин вовлечены в «флюидные коалиции», которые так или иначе оспаривают права США на монополию, в том числе монополию в трактовке международного права, начинают обеспечивать свою безопасность с точки зрения наиболее критических отраслей экономики. Какие критические отрасли экономики у таких стран, как Россия, Китай, Иран, Индия?

Прежде всего это финансовая система. Чтобы в один прекрасный день мы не проснулись вообще без денег. Скажем прямо: для России в начале крымской истории такой сценарий был вполне реальным, причем, как выяснилось, до смешного просто осуществимым. Сейчас этого уже нет. Поэтому важно создать свою собственную, контролируемую на национальной основе финансовую систему и как минимум защищенную систему внутренних расчетов. Посмотрим на ситуацию с точки зрения механизма: глобальные процессы, в частности в военно-силовой области, попытка передела сфер влияния создали условия, при которых Россия была вынуждена противостоять США и их союзникам в критическом для себя регионе. Это противостояние привело к принятию политических решений. Сначала США приняли решение оказывать деструктивное воздействие на российскую финансовую систему, затем Россия приняла решение ограничить масштабы глобализированности российской банковской системы. Это трансформировалось в принятие уже чисто экономических и проектных решений. В результате традиционный формат финансовой глобализации на российской операционной площадке оказался нарушен.

Путь, по которому сейчас идут Китай и Иран, — примерно такой же, с поправкой на их текущую ситуацию. И любые другие страны и коалиции стран, которые будут пытаться оспаривать американскую политическую монополию, будут вынуждены идти именно по этой модели.

Вторая сфера деглобализации — продовольствие. И тут нас ждут очень серьезные процессы, глубину которых мы пока даже не сознаем. Посмотрите, как легко случилось то, что считалось почти невозможным: изменение статуса России на рынке продовольствия произошло за счет простых, я бы даже сказал «технологичных», средств. И это при том, что прямая государственная поддержка российского сельского хозяйства носит вполне умеренный характер, во всяком случае, никакого искусственного финансового «разогрева» сельского хозяйства пока нет. Но наш новый статус привел к четким глобальным последствиям. Значит, глобализированность рынка продовольствия в последние два десятилетия носила, как минимум, не вполне естественный характер?

Третье — создание замкнутых и административно регулируемых энергетических рынков. Тут не Россия этот процесс начала, напротив, она испытала на себе экономические и проектные последствия политических решений. Я имею в виду пресловутые европейские «энергопакеты». Такой подход становится уже не исключением, а скорее правилом: энергетическая безопасность, сбалансированность поставок становятся политически мотивированными. Поэтому мы, конечно, можем продолжать жаловаться, что наши углеводороды вытесняют из Европы, но вообще-то это структурная особенность того мира, в котором мы будем существовать в дальнейшем. Надо привыкать и использовать эти особенности в своих интересах.

Следующее важнейшее направление деглобализации — транспортное машиностроение. Странам, претендующим на политическую и операционную самостоятельность, необходимо иметь гарантии, что общественный, если хотите, институциональный транспорт, не частные автомобили, а «стратегический» транспорт, обеспечивающий дееспособность экономики и связность страны, будет работать даже в условиях внешней изоляции. Этим активно занимаются Китай, Индия, Япония, отмечаются телодвижения, правда слабые, даже в Европе. Для России это вообще стратегическая проблема и большой проект на многие годы: восстановление ранее во многом утраченного потенциала транспортного машиностроения.

Теперь посмотрите: по сути, еще никакого многополярного мира нет, еще серьезной военной конфронтации между претендентами на статус «полюса», слава тебе Господи, нет, мы по большей части еще только в пропаганду играем. Но у нас уже есть четыре ранее почти полностью глобализированных отрасли экономики: финансы, энергетика, транспортное машиностроение (сколько у нас было производителей гражданских самолетов «полного цикла»?) и сельское хозяйство, в которых идут зримые и ощутимые каждым из нас процессы деглобализации, ставшие результатом поначалу глобальных политических процессов, а затем политических решений на национальном уровне.

Дмитрий Евстафьев: «Главное в многополярности — лишение США права монопольно устанавливать "правила игры”. Все остальное — вопрос накопления ресурсов и достижение временных соглашений»

— То есть нам стоит попрощаться с тем, что мы называли глобальным рынком?

— Во всяком случае, целый ряд ранее глобализированных экономических сегментов, отраслей перестанут функционировать по законам глобальной экономики, и принцип экономической взаимозависимости уже не будет безусловной, неоспоримой доминантой.

— Но тогда получается, что в прошлое уходят корпоративные монополии в самых разных сегментах: политики, экономики, общества?

— Да. Политические и военно-политические процессы, которые сейчас происходят, приведут в среднесрочной перспективе — я думаю, что это тридцать-пятьдесят лет — к колоссальной экономической демонополизации. Уже сейчас заметен кризис глобальных брендов, которым составляют конкуренцию местные производства, активное развитие мануфактурного производства и тому подобное. Этот процесс усилится, когда начнется настоящая валютная война. Потому что глобальность брендирования, глобальность потребительской экономики существовала только в условиях расширяющейся, прежде всего социальной, глобализации, но в неменьшей степени — в условиях долгосрочного относительно стабильного соотношения валют на потребительском рынке. Как только этот элемент начнет уходить — а ясно, что в мире начинается, вероятно, довольно длительный период валютных войн, — мы начнем жить в новой потребительской реальности. А глобализация-то была явлением во многом не столько производственным, сколько потребительским.

Посмотрите: Россия уже живет в условиях частичной потребительской деглобализации. И оказалось, это не так страшно и не настолько затрагивает все общество. И в остальном мире все несколько более системно, но и там жизнь — политика и экономика — заставят идти в этом направлении. Неограниченного потребления в период глобальной политической и экономической волатильности не бывает. В любой стране начинается сегментация и ограничение.

— Каким будет мир? Хотя бы с точки зрения макропроцессов?

— Мы пока видим только некие контуры. То, что сейчас можно услышать, — это мечты о новом мире, отражающие личные, опять-таки политические или идеологические симпатии того или иного эксперта. Я лучше скажу о другом.

Проблема уходящего мира, который США строили в течение тридцати лет, была в том, что нем, в этом «проективном мире», было очень много коммуникаций. В последние годы «монополярность» была именно коммуникационным явлением. Причины этого понятны: современное глобальное информационное общество создано США и действует по тем стандартам, которые сформулировали именно США. Понятно, что американцы пытались извлечь максимальные дивиденды из этого. Но «информационное общество», что на региональном, что на глобальном уровне, вне экономического и социального контекста не существует. Накопленные диспропорции тоже ведь глобализируются и информационно усиливаются. И каждый последующий кризис начиная с азиатского финансового кризиса 1997 года становился не только все более глобальным и все более интрузивным, но и политически и информационно (даже ментально!) жестким.

Игры в «информационное общество» и особенно в «виртуальную реальность» как доминирующую модель политического и экономического управления в последние годы привели к тому, что и глобализация, и глобальная экономика становились все менее конкретными. Мы их «в общем» понимали, мы ими «в общем» пользовались, нам они «в общем» нравились, мы «в общем» понимали, как управляется мировая экономика. Показательно, что мы в последнее десятилетие оперировали, в том числе для описания экономических процессов, словами-символами, содержание которых нами осознавалось тоже «в общем». Вот что такое «волатильность»? «В общем» мы понимаем…. А в частности?

Мир, который начинает формироваться, будет гораздо более жестким и конкретным. И политически, и экономически он будет проявляться здесь и сейчас. А завтра и «там» он станет другим. Он будет миром конкретных решений и конкретных действий.

Новый мир будет миром, в котором станет неприменима любимая формула многих либералов: «весь мир так живет». Не будет единой глобальной модели, и маловероятно, чтобы в таком мире быстро возникли какие-то долгосрочные стабильные правила игры.

Это будет мир глобальной экономической и политической дисгармонии. Многополярность — это вообще очень ответственный мир, система, предъявляющая очень серьезные требования ко всем. Это будет очень некомфортный мир для всех. Но он даст возможность хотя бы попытаться самим управлять своим будущим, а не отдавать себя и судьбу своих детей на милость «невидимым рукам» политики и экономики. Дисгармония — это, в конечном счете, условие развития.