Как дальше развиваться западной социал-демократии?

Английский историк левых взглядов Тони Джадт перед своей смертью, в 2008 году написал работу, в которой попытался переосмыслить роль западной социал-демократии. То, что неолиберализм доказал свою несостоятельность, у него не вызывало сомнения. Джадт считал, что выход из нынешнего тупика – вновь вернуться к перераспределению богатства и увеличению роли государства.

Тони Джадт имел типичную биографию западного левого интеллектуала. Он был евреем (его мать родом из России, отец – из Бельгии), закончил Кембридж. Рано увлёкся марксизмом, затем переключился на левый сионизм и даже несколько лет в 1960-х прожил в израильском кибуце. С возрастом остепенился и перешёл в стан социал-демократов (его политическим взглядам соответствовало левое крыло английских лейбористов и французских социалистов). Он умер относительно молодым, от инсульта, в 62 года – в 2010 году.

Его последняя работа называлась «Ill Fares the Land», и её название отсылало к словам из известных стихов английского поэта Оливера Голдсмита (1730-1774), взятые эпиграфом к книге:

«Несчастна страна, где воры наглеют,

Где копят богатства, а люди хиреют».

Книга Джадта имела большой резонанс на Западе (как обычно, в российской интеллектуальной полупустыне на неё не обратили внимание). Её появление совпало с начальной фазой глубокого кризиса 2007-2010 годов, когда в Первом мире происходило переосмысление неолиберальной экономики и политики, заведших западную цивилизацию в тупик. Мы приводим небольшой отрывок из книги Джадта, в котором показаны пути становления общества «всеобщего благоденствия», а также размышления, какой сегодня должна стать социал-демократия.

(Тони Джадт)

«Одержимость накоплением богатства, культ приватизации, растущая  поляризация богатства и бедности – всё то, что началось с 1980-х, сопровождается некритическим восхвалением необузданного рынка, пренебрежением к публичному сектору, обманчивой иллюзией бесконечного экономического роста.

Так нельзя жить дальше. Кризис 2008 года напомнил, что нерегулируемый капитализм – худший враг самому себе. Раньше или позже он может рухнуть под бременем собственных крайностей. Если всё будет продолжаться по-прежнему, то можно ожидать еще бОльших потрясений.

Неравенство разлагает общество. Различия в материальном положении трансформируются в соперничество из-за статуса и обладания благами. Растёт чувство превосходства у одних и неполноценности у других. Крепнет предубеждённость в отношении тех, кто стоит ниже на социальной лестнице.

Всё более ощутимы проявления преступности и социальной ущербности. Таковы горькие плоды неограниченного стремления к богатству. 30 лет растущего неравенства побудили англичан и особенно американцев уверовать в то, что таковы нормальные условия жизни. Что для устранения социальных болезней достаточно иметь экономический рост: диффузия процветания и привилегий станет естественным следствием роста пирога. К сожалению, факты свидетельствуют об обратном. Рост совокупного богатства камуфлирует распределительные диспропорции.

(Тони Джадт во время шестидневной войны в Израиле, 1967)

Кейнс считал, что ни капитализм, ни либеральная демократия долго не выживут друг без друга. Поскольку опыт межвоенного периода со всей ясностью обнаружил неспособность капиталистов защитить свои собственные интересы, постольку это должно сделать для них либеральное государство – нравится это кому-то или нет.

Парадокс в том, что капитализм предстояло спасать с помощью мер, которые тогда (и с тех пор) отождествляли с социализмом. От сторонников рузвельтовского «нового курса» до западногерманских теоретиков «социального рынка», от британской лейбористской партии до французских приверженцев «индикативного» экономического планирования – все уверовали в государство. Потому что (по крайней мере, отчасти) почти все боялись возвращения к ужасам недавнего прошлого и были счастливы ограничить свободу рынка во имя публичного интереса.

Хотя принципы кейнсианства восприняли различные политические силы, основную роль в их реализации сыграли лидеры европейской социал-демократии. В некоторых странах (наиболее известный пример – Скандинавия) создание «государства благосостояния» было целиком заслугой социал-демократов. Общим достижением был значительный успех в обуздании неравенства.

Запад вступил в эру процветания и безопасности. Социал-демократия и «государство благосостояния» примирили средние классы с либеральными институтами. Значение этого велико: ведь именно страх и недовольство среднего класса привели к росту фашизма. Вновь связать средний класс с демократическим порядком было самой важной задачей, перед которой стояли политики послевоенного периода, – и отнюдь не лёгкой.

Опыт двух мировых войн и кризис 30-х приучили почти всех к неизбежности вмешательства государства в повседневную жизнь. Экономисты и бюрократы пришли к пониманию, что лучше не ждать, пока что-то произойдёт, а предвидеть это. Они вынуждены были признать: для достижения коллективных целей недостаточно рынка, здесь должно действовать государство.

В последние годы людей приучают к мысли, что цена за эти блага была слишком высокой. Эта цена, утверждают критики, – снижение экономической эффективности, недостаточный уровень инновационной активности, стеснение частной инициативы, рост государственного долга. БОльшая часть этой критики –ложь. Но даже если бы это было правдой, это не значит, что опыт европейских социал-демократических правительств не заслуживает внимания.

Социал-демократия всегда представляла собой некий политический конгломерат. Мечты о посткапиталистической утопии сочетались у нёе с признанием необходимости жить и работать в капиталистическом мире. Социал-демократия всерьез восприняла «демократию»: в противоположность революционным социалистам начала ХХ столетия и их коммунистическим последователям социал-демократы приняли правила демократической игры, включая компромиссы со своими критиками и оппонентами – как плату за участие в конкуренции за доступ к власти.

Для социал-демократов, особенно в Скандинавии, социализм был распределительной концепцией. Они понимали это как моральную проблему. Они хотели не столько радикального преобразования ради будущего, сколько возвращения к ценностям лучшей жизни. Считалось, что социальное страхование или доступ к медицинским услугам лучше всего обеспечивает правительство; следовательно, оно и должно это делать. Каким образом – это всегда было предметом споров и осуществлялось с разной степенью амбициозности.

Общим для разных моделей «государства благосостояния» был принцип коллективной защиты трудящихся от ударов со стороны рыночной экономики. Ради того, чтобы избегать социальной нестабильности. Странам континентальной Европы это удалось. Германия и Франция выдержали финансовый шторм 2008 года с гораздо меньшими человеческими страданиями и экономическими потерями, чем экономики Англии и США.

Социал-демократы, возглавляя правительства, на протяжении почти трех десятилетий поддерживали полную занятость, а также темпы экономического роста – бОльшие даже, чем во времена нерегулируемой рыночной экономики. И на основе этих экономических успехов добились серьёзных социальных изменений, которые стали восприниматься как норма.

К началу 1970-х казалось немыслимым думать о сокращении социальных услуг, пособий, государственного финансирования культурных и образовательных программ – всего того, что люди привыкли считать гарантированным. Издержки законодательного обеспечения социальной справедливости в столь многих сферах были неизбежны. Когда послевоенный бум начал спадать, безработица снова стала серьёзной проблемой, а налоговая база «государства благосостояния» – более хрупкой.