Джон Хобсон: Конструирование евроцентризма в международных отношениях

Введение: теория международных отношений как защитник Западной цивилизации

Данная книга представляет двойное ревизионистское изложение евроцентризма и теории международных отношений. В то время как первый вариант представляет собой альтернативное понимание евроцентризма/ориентализма заложенного в концепции, которая была создана ныне покойным новатором Эдвардом Саидом (1978/2003), второй утверждает, что теория, которая была разработана как внутри, так и за пределами дисциплины международных отношений в последней четверти тысячелетия, по большей части, является европоцентристским конструктом. Или точнее говоря, теория международных отношенийв значительной степени создала ряд евроцентристских представлений о мировом порядке. Я говорю о них во множественном числе, поскольку считаю, что евроцентризм является полиморфным, многозначным дискурсом, которые кристаллизуется в различные формы. Отсюда вытекает одно из центральных положений моей концепции: теория международных отношений не столько объясняет международную политику в объективном, позитивном и универсалистском ключе, сколько стремится ограниченным образом прославлять, защищать и продвигать Запад в качестве проактивного субъекта и высшего, идеального нормативногообразца мировой политики.

Конечно, читатель немедленно сделает предположение о том, что для изображения теории международных отношений как евроцентризма, я обязательно обращусь к ее рассмотрению или пересмотру в свете империализма. Но одно из главнейших положений моей книги заключается в том, что «евроцентризм» принимает самые разнообразные формы, причем не только империалистические, но ианти-империалистические. Такой шаг, конечно же, непосредственно проблематизирует сутьимпериалистическогоопределенияевроцентризма/ориентализма, данного Саидом. Конечно, я понимаю, что разрубив гордиев узел между евроцентризмом и империализмом, мы рискуем получить статус еретического движения в постколониальных кругах. Однако в этой книге  я постараюсь показать, что анти-империалистическая политика настолько же политически обременена, как и так называемая «другая» империалистическая политика. Кроме того, я считаю, что обычное бинарное противопоставление евроцентристской или расистской концепции империализма к толерантной культурно плюралистической концепции анти-империализма скорее надумано и менее реально, чем кажется.

Таким образом, эта работа обращена не только к теории международных отношений, но и к другим дисциплинам, которые заинтересованы в понимании проблемы евроцентризма/ориентализма. Со времен публикации основополагающей книги Эдварда Саида «Ориентализм» в 1978 году, идея и критика евроцентризма или ориентализма распространилась в социальных и гуманитарных науках среди концептуально обоснованных дисциплин, таких, как политология, политическая теория и теория международных отношений (МО), политическая экономия/международная политическая экономика (МПЭ), политическая география, социология, литература/культурология и, не в последнюю очередь, антропология. А с учетом моего убеждения насчет того, что евроцентризм заражает значительные области дисциплин, необходимость и даже срочность его изучения должны лежать в основе практических подходов. Тем не менее, многие потенциальные читатели, не работающие в области МО, возможно, отложат чтение книги, в которой задействованы теоретики международных отношений, большинство из которых, работают в данной области.

Здесь важно понять, что я не просто отношусь к теории МО исключительно как к субъекту интереса, тем самым удваивая ее роль в качестве проводника и хранилища различных евроцентристскихметанарративов. Таким образом, теория международных отношений в данной книге будет тем же, что и западная литература для «Ориентализма» Эдварда Саида: работа, которую читают люди, даже не работающие в культурном или литературоведческом направлении.В любом случае, утверждение Саида по поводу четкой связи евроцентризма и международной политики, в данном случаем, империализма, теория МО должна логически стать лакмусовой бумажкой, способной выявлять подобный дискурс в западной академической мысли.Таким образом, данная работа может быть прочтена двумя различными аудиториями двумя различными, но дополняющими друг друга способами: читателем, не работающим в области МО, которые заинтересованы в изучении евроцентризма - какие многочисленные формы он принимает и как его строение изменяется с течением времени; и читателем, работающим в области МО, который заинтересован в понимании евроцентристских основ МО.По этой причине я попрошу от читателей, специализирующихся на МО, терпения в определенные моменты, когда я рассматриваю некоторых мыслителей, которые условно не связаны с МО, например, Карл Пирсон, Бенджамин Кидд, Дэвид Старр, Джордан и Латроп Стоддард.

Чтобы подготовить читателя к путешествию, в этой главе представлены три главные части: в первой излагаются ключевые концептуальные подходы, из которых возник мой альтернативный взгляд на евроцентризм. Я разобрал шесть кардинальных аксиом теории международных отношений с учетом аргументов, приведенных в этой работе, прежде чем завершить главу собственным определением империализма или анти-империализма в рамках теории МО.

Пересмотр «евроцентризма» как многозначного и разнородного дискурса

Обзор четырех типичных вариантов «ориентализма»

Следует сказать, что в центре внимания глав 2-12 лежат основные свойства, отмеченные мной справа в таблице 1.1. Таким образом, каждая глава раскрывает специфические свойства метанарративов, которые лежат в основе каждой теории МО: сведения о «стандартах цивилизации»; степень действия, приписываемая Востоку и Западу; положение по отношению к империализму и анти-империализму; и особенная «чувствительность». Несомненно, моя плюралистическая и многозначная концепция «ориентализма» отличается от одноцветного определения Саида, на том основании, что мое построение в сильной степени основано на случайности всех ключевых аспектов (за исключением общепризнанного соглашения, касающегося центральности стандартных цивилизаций, лежащих в основе «ориенталистских» теорий).

Источник дважды редуктивной концепции евроцентризма/ориентализма Саида заключается в первую очередь в том, что он объединяет то, что я называю евроцентристским институционализмом с научным расизмом, и во-вторых, соединяет ориентализм с чисто империалистической политикой. Из множества примеров, которые мы могли бы привести, два нижеприведенных кажутся достаточно приемлемыми. При обсуждении ориентализма в Европе в девятнадцатом веке, полагает Саид, «каждый европеец, в отношении того, что он мог сказать о Востоке, являлся… практически полностью евроцентричным расистом и империалистом» (Саид 1978/2003: 203-4). Или же: «сказать,что ориентализм был рационализацией колониального господства - все равно что игнорировать тустепень, в которой колониальное господство было оправдано ориентализмом заранее, а не впоследствии» (Саид, 1978/2003: 39). Моя собственная не редуктивная концепция изложена в таблице 1.2 и представляет собой четыре поля матрицы; в ней изложены четыре основных аспекта «типичного» евроцентризма, который существовал в период с 1760 по 1945 гг.

Чтобы выдвинуть свое возражение относительно дважды редуктивной концепции Саида я начну с разложения его ориентализма на две составные части, научный расизм и евроцентристскийинституционализм, а затем разделю эти категории на их империалистические и анти-империалистические компоненты. Евроцентристскийинституционализм, которые начинает появляться в своей начальной форме после «открытия» Америки испанцами[2], стремительно возрос в течение восемнадцатого века во время европейского Просвещения и был консолидирован

Таблица 1.1 Альтернативная концепция ориентализма/евроцентризма

в девятнадцатом веке[3]. Сведенный к своей сути, дискурс находит различие в институциональных/культурных факторах, а не в наследственных/биологических. Важно отметить, что в подавляющем большинстве евроцентристские

Таблица 1.2. Четыре варианта типичного евроцентризма в теориях международных отношений

институционалисты верили, что все человечество и все общества движимо  универсальными причинами, поэтому все общества способны к переходу от дикости/варварства к цивилизации. Однако, нельзя сказать, что климат и окружающая среда не имели значения для евроцентристскогоинституционализма. Для некоторых, например, Фридриха Листа и барона Монтескье, климат в конечном счете определял культуру и институты. Но это было скорее исключением, нежели правилом, поэтому климат представлял собой неустановившуюся переменную[4].

Тем не менее, в то время как обычно предполагается, что данный дискурс по своей сути является империалистическим, как внутри, так и за пределами постколониальных кругов, я определил два подраздела: империалистический и анти-империалистический. Предыдущий я обозначил как «патерналистский евроцентризм», который приписывает западным обществам способность развивать новаторские действия современногохарактера, в противовес восточным обществам, которым присуще условное действие и неспособность к самостоятельному формированию и саморазвитию. В этой патерналистской модели на Запад возложена империалистическая цивилизаторская миссия по внедрению необходимых рациональных институтов в восточные общества, что, таким образом, пробудит их разум, и тем самым даст толчок их прогрессивному развитию в современности.

В свою очередь, анти-империалистический вариант принимает форму анти-империалистическогоевроцентризма. В то время как постколонизм предполагает, что евроцентризм в целом отвергает предположение, о томчто восточные народы способны к самостоятельному формированию и саморазвитию, я утверждаю, что это особого рода идея, утверждающая в частности, что не-европейцы будут развиваться естественно и спонтанно или же «саморазвиваться» внутри цивилизации. Это влечет за собой то, что я называю восточным производным действием, в котором подобные общества будут развиваться только по образцу «естественного западного пути», который был изобретен европейцами благодаря своей «исключительной институциональной одаренности». То есть, Запад остается источником развития, в связи с чем его особый путь развития определяется как универсальный или естественный, по которому автоматически последуют и не западные общества. В целом это означает не только то, что нет никакой необходимости в западной цивилизаторской миссии, чтобы дать толчок развитию не-Запада, но и то, что империализм нужно рассматривать как препятствие для развития восточных, а также западных, обществ.

В то время как научный расизм уделяет большое внимание наследственным и биологическим проблемам, лежащим в основе различий, он часто сопровождается сильным акцентом на климате и физической среде. Для некоторых причинное чередования расового поведения лежит в климатических/окружающих условиях среды, в то время как для других оно зависит в большей степени от генетических предпосылок. Эта многозначная цепочка дискурсов является гораздо более разнородной, чем этноцентристскийинституционализм; она была разорвана на всевозможные под-дискурсы, включая социал-дарвинизм, евгенику, теорию зародышевой плазмы Вейсмана, менделизм и, не в последнюю очередь, ламаркианизм: некоторые из этих теорий взаимодополняют, другие же конфликтуют между собой[5]. Одноиз наиболее распространенных популярных

заблуждений заключается в том, что научный расизм основывается на предположении обустойчивых или неизменных типических свойствах различных рас. Хотя это является верным для евгеники, при этом игнорируются положения ламаркианизма (см. особ.Стокинг, 1982). Чрезвычайно важно принять это во внимание из-за существующего беспорядка факторов социальной практики ламаркианизма и по причине того, что это было воспринято, хотя и в разной степени, многими научными теоретиками расизма в МО. Поэтому стоит рассмотреть данное положение более подробно.

В своей фундаментальной работе «Философия зоологии» (1809/2011) Жан-Батист Ламарк утверждал, что культура и социальная практика частично предопределяются расовым поведением, в той степени, как и наследственность и окружающая среда обладает некоторой автономией в формировании поведения. Кроме того, это множество детерминант расового поведения передаются последующим поколениям через приобретенные наследственные характеристики. В качестве типичного примера можно привести объяснение Роберта Бина о происхождении еврейского носа, который рассматривается как наследственный продукт привычного выражения возмущения; или что у работника ручного труда развиваются большие руки, что в будущем передается последующим поколениям. Одним из самых известных является пример с жирафом, чья длинная шея является наследственной характеристикой, полученной от предков, напрягавших все силы, чтобы достать листья с вершины деревьев в засушливой среде. По сути, такой подход подводит нас к идее, что изменения в социальном поведении и социальной среде могут через преемственность поколений приводить к изменениям в наследственных характеристиках.

Критическая точка зрения состоит в том, что ламаркианизм предполагает, что расовые характеристики не являются устойчивыми и постоянными, поэтому нередко могут изменяться с течением времени. Таким образом, если «рациональные» институты могут быть переданы отсталым расам с помощью цивилизаторской миссии, с течением времени это может привести к прогрессивным изменениям, проявляющимся в способности действовать рационально, что в конечном счете становится неотъемлемой особенностью генофонда расы. Не  менее важным является, в какой степени нео-ламаркианизм может применяться для создания самых разнообразных концепций включения в мировую политику.

Империалисты, которые говорили о «бремени белого человека»… реформаторы, которые говорили о «подъеме отсталых рас»… Южане, принявшие «закон Джима Кроу» и… те, кто рассматривал прогресс негроидной расы в свете учения Букера Т. Вашингтона (Стокинг 1982: 253).

К этому списку я бы добавил анти-империализм Спенсера, а также жесткий расистский империализм Лестера Уорда и ламаркианский социал-дарвинизм.

Обращаясь к позиции научного расизма относительно мировой политики я разделю материал на две общие категории – империалистический «наступательный расизм» и анти-империалистический «оборонительный расизм». Тем не менее, важно отметить большое разнообразие позиций, существующих внутри представленных направлений. Так, принимая во внимание оборонительный расизм, во-первых, я считаю, что нечто похожее можно найти у Герберта Спенсера и Уильяма Грэма Самнера; этот подход рассматривает империализм как разрушение естественного прогресса, к которому рано или поздно пришли бы все общества. Важно отметить, что империализм был бы шагом назад, препятствующим самопроизвольному развитию черной и желтой расы, одновременно с этим подталкивая «(белую) цивилизацию вновь к стадии варварства».Напротив, релятивистский расизм, к которому принадлежат Джеймс Блэр и Дэвид Старр Джордан, принципиально отрицает за восточной расой какое-либо прогрессивное действие, настаивая на том, что развитие не белой расы невозможно, в результате чего цивилизаторская миссия бесполезна, поскольку не белые расы просто не в состоянии стать цивилизованными. Кроме того, одно из важных положений оборонительного расизма подчеркивает «опасность желтой варварской расы», которая может представлять массивную угрозу господству белой расы, таким образом, наделяя желтую и иногда коричневую расу высоким уровнем действия, хотя и регрессивной/варварской природы (в частности, Чарльз Пирсон и Лотроп Стоддард). В целом самым общим положением оборонительного расизма является вера в то, что белая раса должна избегать контакта с не белой расой, чтобы не допустить расового загрязнения (особенно через расовое кровосмешение). Таким образом, удалось избежать проблемы империализма и вместе с тем установить препятствие для не белых иммигрантов (концепция западной «осажденной крепости»). Белый Запад настолько стремился отстраниться от не европейских рас, что сконструировал различные «расовые апартеиды в представлениях о мировой политике».

В свою очередь, оборонительный расизм отличается от империалистического, или, как я обозначил его, от наступательного расизма. Это нашло свое выражение в трудах расистских мыслителей либеральных и социалистических убеждений, некоторые из которых зашли настолько далеко, что охватили даже экстремистский расистский империализм, как например, Лестер Уорд, Бенджамин Кидд и Карл Пирс. Тема расизма нашла свое выражение также в «расистском реализме» (1889-1945). Примечательно, что расистский реализм не был однородным, он представлял собой микрокосм научного расизма, кроме того, он выражал различные типы расизма и, таким образом, выработал множество концепций империализма. Некоторые озабочены грядущей «желтой угрозой», приписывая желтой расе высокий, хотя и регрессивный/хищнический уровень действия, тем самым утверждая, что она представляет собой прямую угрозу цивилизации и, следовательно, требует империалистического сдерживания (например, ХэлфордМакиндер и Альфред Мэхэн). Точно так же, как я объяснил в главе 7, другие представители наступательного расизма обеспокоены не тем, что «варвары наступают!», а охвачены экстремальным уровнем расового беспокойства, который вытекает из их восприятия, что «варвары уже среди нас!» (например, Адольф Гитлер и Хьюстон Стюарт Чемберлен). В империалистической формулировке Гитлера, конечно, решением стало уничтожить варварскую угрозу, в частности, чужеродных евреев, а также непригодных белых немцев, которые способны загрязнить и тем самым подорвать жизнеспособность арийской расы. Тем не менее, были и те, кто смотрел на подобные угрозы гораздо менее пессимистично (например, Теодор Рузвельт и Генри Кэбот Лодж); наделяя восточные расы очень малой способностью к действию, они с огромной гордостью провозгласили, что белую расу ждет славное будущее, и ее благородная миссия заключается в распространении цивилизации во всем мире.

Чтобы закончить эту дискуссию, я выделю четыре основных варианта ориентализма или «типичного евроцентризма», в которых теория международных отношений была заложена еще до 1945 года, при этом отметив существенные различия внутри каждой из них. Что касается минимальных общих черт данных теорий, то все эти варианты аналитически отделяют Восток от Запада, освобождая последнее понятие от всех «негативных» черт и перенося их на первое[6]. Таким образом, идея Запада наполнена чисто добродетельными и/или прогрессивными свойствами, которые, в свою очередь, предполагают открытие всего прогрессивного в мировой политике. Напротив, Восток всегда считался менее прогрессивным, чем первопроходческий Запад. Иногда, в худшем случае, Восток считался хранилищем варварского или дикарского регрессивизма, представлявшего угрозу цивилизации и мировому порядку; в лучшем случае, ему суждено подвергнуться уничтожению со стороны действий вышестоящей цивилизованной белой расы или «милосердной» руки природы. Во всех случаях эти варианты вызывают неисторическую концепцию мировой политики и экономического/политического развития, обобщенного тропом «сначала на Западе, а затем где угодно» (Чакрабарти 200: особ. 4-11); или, если внести сюда некоторые поправки: «сначала Запад, а потом все остальные». Здесь можно отметить один нюанс: большое количество представителей научного расизма считали, что дикарь черной или красной расы никогда не достигнет развития даже в случае «исключительной опеки» Западной Империи. Для таких мыслителей троп «сначала Запад, а потом все остальные» трансформируется в «только один раз и только Запад».

Конечно, в то время как многие читатели могу понять немного неправильно понятие «сначала Запад, а потом все остальные», поскольку оно обращено к «наиболее разумному» и «здравомыслящему» обзору (евроцентристской) истории, следует сказать, что я опровергаю егос различных позиций втретьей части книги с помощью своей не евроцентристской идиомы «без всех остальных может Запада может и не быть». Под этим я подразумеваю то, что Запад является не ранним, а поздним создателем: он обязан своим прорывом в современности во многом, хотя и не исключительно, Востоку, откуда были заимствованы всевозможные технологии, институты и идеи на протяжении долгого периода развития с 800 по 1800 гг. (см. также Хобсон 2004, 2007, 2011b).

Что касается периода после 1945 года, то научный расизм исчезает из теории МО (даже если и в программе евгеники остались некоторые особенности внутренней политики различных стран, включая США и Скандинавию в течение нескольких десятилетий). Явный евроцентризм принимает латентную форму на протяжении эпохи деколонизации и Холодной Войны. Я различаю «латентный» и «явный» евроцентризм на том основании, что первый воспроизводит многие аспекты последнего, но его евроцентристские свойства скрыты от непосредственного наблюдения[7]. Так, все явные разговоры об империализме опускаются, вместе с империализмом часто идет термин, который нельзя называть, например, неореалистские обсуждения американской и британской гегемонии (см. главу 8).

Равным образом, явные разговоры о «цивилизации против варварства» в значительной степени опускаются в пользу эквивалентных «продезинфицированных» понятий: «современности против традиции» и «ядра против периферии». Этот дискурс лежит в основе классического реализма и неореализма (см. главу 8), неолиберальногоинституционализма и классической плюралистической английской школы (см. главу 9), как и в большей части нео-марксизма (см. главу 10). Однако после 1989 года латентный евроцентристский институционализм сильно отступает в значительной части критических теорий МО и уходит на задний план в процессе возрождения явного евроцентристскогоинституционализма в рамках основных теорий МО. Таким образом, то, что я называю «западным реализмом» после 1989 восходит к будущему империалистическому расовому реализму после 1889 года, в то время как «западный либерализм» после 1989 года возвращает нас к патерналистскому евроцентризму после 1830 года.

Определение моего подхода в рамках более широкого научногоматериала по научному расизму и евроцентризму

Несмотря на то, что мое эвристическое построение достаточно сложно, учитывая, что каждая из четырех категорий демонстрирует широкий спектр позиций,  все еще могут найтись те (скорее всего, это историки), кому покажется, что моя социологическая позиция слишком упрощена или те, (скорее всего, социальные ученые постколонистского стиля), кто посчитают эту модель слишком сложной. В ответ на критику чрезмерного упрощения я должен отметить, что я действительно признаю, что моя социологическая инициатива рискует подвергнуться различного рода интеллектуальным опасностям, однако я считаю, что если мы избежим их, то по умолчанию останемся в затруднительном положении «партикуляризма» или «партикуляристичного партикуляризма», что отказавшись от попытки распутать сложность материала и, тем самым, внеся запрет на любые виды аналитического обзора илиизобретения, мы придем к ряду определенных проблем.Эта неотъемлемая предрасположенность к «партикуляризму», конечно, выступает значением того факта, что эта область является одной из наиболее упорно разрабатывавшихся историками, хотя ни в коем случае нельзя принижать достаточно выдающуюся второстепенную историческую литературу по научному расизму[8], которая обеспечивает большой объем материала для того, что создал Саид. В самом деле, нет никого, кто при прочтении этих книг не был бы поражен уровнем и исключительной глубиной исследования.

Но первая проблема, с которой я столкнулся в исторической литературе, является ее частое смешение евроцентристского институционализма с научным расизмом, что, по иронии судьбы, мешает составить более глубокое понимание картины, которую я заинтересован описать. Во-вторых, неспособность различить эти два типичных варианта означает, что мы едва ли уловим смысл теории МО после 1945 года, которая воплощает собой скорее евроцентристский институционализм, чем научный расизм. Обе эти проблемы сливаются в одну большую картину, которая, по определению, интересует меня, с учетом изучаемого мной периода с 1760 по 2010 гг. Соответственно, освещение микро-исторической ситуации лишает нас способности понять, как дискурсы евроцентристского институционализма и научного расизма изменились с течением времени.

Третьей, хотя и второстепенной, является проблема поразительного отсутствия внимания исторической литературы к взаимосвязи между научным расизмом и международной политикой, с учетом того, что она гораздо чаще заинтересована в отслеживании очень сложных по своей сути проблем, касающихся характера эволюционизма, процессов наследственной передачи и так далее[9]. Это кажется удивительным, учитывая, что социал-дарвинизм условно считается исходным воплощением империалистического мышления. Но оказывается, что «на самом деле существует недостаток подробных исследований о роли социал-дарвинизма в империалистской мысли и практике» (Хокинс 1997: 2003). Отчасти это было причиной того, что я обнаружил для себя крайне малый выбор, сводящийся к необходимости пахать обширную полосу через основные тексты по научному расизму, и отчасти потому, что малочисленные вторичные источники, которые рассматривают взаимосвязь между научным расизмом и международной политикой, обычно не освещают анти-империалистическую сторону вопроса[10].

Однако если от гуманитарной области мы обратимся к исследованию социальных наук, мы столкнемся с растущей в объемах и не менее впечатляющей второстепенной литературой, которая сконцентрирована на взаимосвязях между евроцентризмом и теориями МО. Эта литература находится на пересечении ряда дисциплин, в первую очередь политической теории, политической географии, социологии, международного права, международных отношений и МПЭ[11]. Хотя я и обучился многому благодаря этим новаторским и вдохновляющим работам, однако мне пришлось столкнуться с особого рода проблемой: большинство литературы, как правило, представляет собой евроцентризм черного-ящика, где затушеваны внутренние разногласия и сложности, в нахождении которых япрежде всего заинтересован[12].

В самом деле, иногда мне кажется, что в некоторых авторских работах образ действий был досконально изучен на наличие каких-либо признаков империализма, чтобы доказать существование лежащего в основе евроцентристскогометанарратива. Напротив, мое предпочтение состоит в увеличении внимания, в частности, к характеру евроцентристского и расистского метенарратива, на который опираются некоторые авторы, в то время как его империалистические или анти-империалистические свойства указываются мной.

Тем не менее, вполне возможно, что многие из этих ученых посчитают мойэврестический метод слишком сложным и возразят против моего утверждения, что евроцентризм и расизм, с одной стороны, могут быть анти-империалистическими и, с другой стороны, должны быть аналитически дифференцированы. В самом деле, последний пункт, в частности, может встретить возражение со стороны представителей «критической расы», кто рассматривает современный евроцентризм как замаскированный расизм[13]; (мой более подробный ответ на данные возражения представлен в 13 главе – см. 322-2 стр.). Здесь же, повторяя утверждение о том, что концепция «евроцентризма» Саида и литература по этой теме представляются слишком упрощенными, напрашивается вопрос, почему же такому неполноценному подходу уделяется больше всего внимания. Тем не менее, мне кажется, что скрывать аспекты, которые я обозначил в данной книге означает, что широко используемой концепции ориентализма Саида придется сильно грести под водой, чтобы удержаться на плаву. Но вместо того, чтобы покинуть корабль концепции Саида, моя задача в данной работе - найти для курсирования альтернативный поток для углубления и расширения понимания Саида/постколониального понимания евроцентризма таким образом, чтобы учесть много нюансов, которые существуют внутри евроцентристской теории международных отношений или, в равной степени, чтобы обнаружить схожие сложные нюансы, которые существуют внутри любой, сопоставимой по концептуальной ориентации дисциплине. По ходу действия я стремлюсь отойти от обычного статического понимания ориентализма/евроцентризма, раскрывая его изменяющиеся с течением времени формы или разнородные свойства.Это необходимо не только для лучшего понимания евроцентризма, но также и потому, что если мы применим упрощенную концепцию евроцентризма в теории МО или в любой другой социальной дисциплине, то логически от нас потребуется уместить все многочисленные нюансы в одну единственную неоднородную по своему характеру ориенталистскую империалистическую теорию, несмотря на то, что огромное количество теорий МО представляют как явную, так и латентную приверженность империализму в той или иной форме.

Чтобы закончить данное обсуждение, стоит отметить, что, поскольку этот материал имеет тенденцию к евроцентризму черного ящика, я вынужден снова вернуться назад к чертежной доске и пройти через огромный ряд первоначальных основ евроцентристского институционализма, чтобы указать на различия и сложности, которые они воплощают собой. Здесь важно понять,почему мой подход находится между Сциллой сложности и Харибдой однородности, поэтому я не в состоянии позволить себе такую роскошь, как тщательно сосредоточиться на минимальном количестве мыслителей, как это предпочитают делать многие политические теоретики[14], но также я не могу сосредоточиться и на большом числе[15]. По своей сущности мое исследование требует, чтобы в каждой главе было представлено достаточно мыслителей для поддержки моего аргумента, что в совокупности они представляют один тип или род «евроцентризма», однако же, их должно быть не настолько много, чтобы утратить глубину анализа.

Наконец, я охотно соглашусь, что мое мнение в МО лишь единственное из всевозможных. Поэтому я не отрицаю, что другие «метанарративы» имеют права на свое место в теории МО, главным образом, в качестве патриархата[16]. Здесь стоит отметить, что дискурсы «патриархат» и «евроцентризм» пересекаются разнообразными способами, за исключением некоторого вмешательства[17], что до сих пор не до конца изучено феминистками в теории международных отношений[18]. В любом случае, ключевым вопросом является то, как мое исследование евроцентризма/расизма повлияет на некоторые привычные аксиомы дисциплины международных отношений.

Шесть евроцентристских мифов в теории МО: моральные цели МО в качестве защитника и распространителя Западной цивилизации

Чтобы обобщить введением мой альтернативный подход к теории МО и основным обоснованиям дисциплины я, хотя и несколько еретически, разберушесть ключевых дисциплинарных аксиом, которые в настоящее время почитаются как самоочевидные истины, и представлю их в значительной степени как евроцентристский миф.

1. «Миф о благородной особенности» и «миф о первооснове» в дисциплине

Естественно, ключевой аспект этой части связан с интеллектуальной историей/ историографией теории международных отношений. Эта область значительно развилась за последнее десятилетие, вызвав тем самым у одного ученого риторический вопрос, являемся ли мы свидетелями «рассвета историографического поворота»? (Белл 2001: 15). Однако некоторые едва ли приветствуют такое повышенное внимание: так, один видный ученый, работающий в теории МО, признался, что «он вздрагивает при мысли о том, что история (как дисциплина) становится признанным полем исследований» (Браун 200: 118). Не менее авторитетный ученый Дэвид Лэйк жаловался на следующее: «Я обладаю относительно малым терпением для большой дискуссии в МО или МПЭ… Я часто мечтаю о том, чтобы ученые (по историографии) прекратили созерцание того, как проводить исследование, и начали, наконец,предлагать объяснение, понимание и возможности по улучшению мира» (Лэйк 2009: 48). Но непосредственной проблемой здесь является то, что дисциплина стала функционировать на основе отдельного (душевного) учения вигов о своей интеллектуальной истории. «Миф о благородной особенности» существует в тандеме с «мифом о первооснове»[19]. Таким образом, самоочевидной истиной считается то, что дисциплина была зачата на окровавленных полях сражений в Европе, и еще находясь в детском возрасте, была представлена в 1919 году после изнурительного 48-месячного периода беременности. В этом надуманном учении вигов предполагается, что теория МО родилась с благородными моральными целями; чтобы преодолеть травматический опыт своего рождения она стремилась найти способы изгнания призрака войны из тела политики, несмотря на то, что циник, который построил этот миф первоосновы, на первое место поставил такие мотивы, которые типичны для наивных младенцев (Карр 1946/1981).

В данной работе я хочу прямо оспорить этот миф о благородной особенности, указав на ее темную сторону. Это одновременно даст мне возможность, хотя и косвенно, бросить вызов мифу о первооснове, показав, что теория МО была, по крайней мере с 1760 года, подкреплена различными евроцентристскими метанарративами, которые так или иначе совершали работу по защите и прославлению Запада как самого важного нормативного объекта ссылки в мировой политике. В процессе этого можно обнаружить сильную преемственность между теорией МО до 1914 года и ее межвоенным последованием. В свою очередь, это утверждение вносит вклад в ревизионистскую программу исследований, которая связана прежде всего с выдающимися новаторскими работами Брайана Шмидта и Роберта Виталиса, а также Торбйорна Кнутсена (как было указано мной в 6 главе).

Наконец, стоит вновь обратиться к Дэвиду Лэйку, который испытывал беспокойство насчет роста значимости историографии внутри дисциплины. Если мое утверждение о том, что теория МО принимает форму многозначного/полиморфного евроцентристского конструкта является убедительным, то это приводит нас к фундаментальному вопросу, как мы можем адекватно исследовать, теоретизировать или даже изучать МО (и МПЭ), не говоря уже об «улучшении мира», до того, как мы еще не разобрались с предыдущей основополагающей проблемой, что дисциплина латентно воплощает определенный метанарратив, евроцентристский или какой-либо иной. Неспособность обнаружить эти скрытые дискурс(ы) власти и предрассудков означает не только то, что мы не сможем адекватно понять МО/МПЭ, но и то, что мы продолжим, часто не замечая того, воспроизводить эти дискурсы власти в собственных работах. В любом случае, игнорировать данную задачу – все равно, что предполагать, что каким-либо образом возможно нейтральное изучение дисциплинарной истории. Но приведем в этом месте цитаты двух выдающихся мыслителей: «не может быть никаких нелегитимных или нейтральных позиций, с которых может быть написана дисциплинарная история. Вся такая история будет носить избирательный характер и руководствоваться определенной приверженностью (или оппозицией) по отношению к конкретной личности» (Драйзек и Леонард 1988: 1248).

Прежде всего, существует две взаимосвязанные причины, которые лежат в основе необходимости привлечения критической историографии в МО. Во-первых, теория международных отношений, прошлая и настоящая, никогда не была пассивным отражением евроцентризма и научного расизма, но всегда играла значительную роль в конструировании этих дискурсов; таким образом, между теорией МО и евроцентризмом существует избирательная близость. Во-вторых, и прежде всего, теория МО изначально политически перформативна, поскольку реализуется на практике или в осуществлении мировой политики, поэтому необходимость ее деконструкции становится все более актуальной.

2. «Позитивный миф» в теории международных отношений

В сущности, дисциплина, рассказывающая «историю Запада» ведет к требованиямприспособить лозунг из известной критической теории Роберта Кокса, что «теория МО (практически) всегда служит Западу и западным интересам» (1981/1986: 207); хотя, то, что определено как «западные интересы» обязательно варьируется с течением времени в соответствии с тем, что превалирует в «евроцентристском» метанарративе в данный момент. Я говорю «практически», поскольку не вся теория МО придерживается этого евроцентристского слогана с различными созданными в постколониальном стиле исключениями, появившимися в основном в последнее десятилетие[20]. И это сделано не для того, чтобы скрыть количество голосов, которые критиковали западный расизм в своих подходах к международный отношениям в прошлом[21]. Не рассматривая исключительные случаи, немедленным следствием данного утверждения, как первоначально полагал Кокс, должно стать обращение к фундаментальному вопросу, причем не просто к выдающемуся образу или своеобразию дисциплины, но также и к общим взглядам о том, что теория МО основана на позитивной, свободной от ценностей эпистемологической основе. Это и есть второй миф, который подвергается критике в данной работе; тот, который обязательно прилагается к мифу о «благородной особенности» и «мифу о первооснове».

Мне вспоминается недавний визит одного из наиболее влиятельных представителей теории МО Роберта Кеохейна на Факультет политологии в Университете Шеффилде в 2008 году. На своем первом выступлении, которое открывало выпуск Политической Школы, он произнес смелую и страстную речь, в которой отмечались достоинства позитивизма и опускалась критическая теория; утверждалось, что пока политические ценности по-настоящему важны, тем не менее, они всегда должны следовать, а не предшествовать позитивистскому анализу. В последующем выступлении он также произнес страстную и впечатляющую речь, касавшуюся множества нормативных проблем, которые включали в себя важность различных форм западной интервенции на «Юг». У меня сразу возник вопрос (хотя я и не осмелился его задать!): что если ценности, которых придерживаетесь вы и другие теоретики МО, исходят не из априорного позитивного метода свободы от ценностных суждений, а от базового евроцентристского метанарратива? Если это так, то претензия на научность/рациональность, свободу от ценностных суждений просто не имеет права на дальнейшее существование. Хотя на самом деле мой риторический вопрос, как кажется, подтверждается страстными аргументами Кеохейна, что западный гуманитарный интервенционизм и программы структурной перестройки (приведем только два этих примера) были необходимы для того, чтобы изменить не-западный мир в сторону прогрессивного западного пути развития либерального капитализма и демократии. Он также добавил, отвечая более смелому, чем я, человеку, задавшему вопрос, что даже если это отдает нео-империалистским институционализмом, то все равно будет лучшим вариантом, чем альтернативная «политика злокачественного пренебрежения»[22], которая просто не предоставляет отсталому Востоку привилегии в развитии по прогрессивному западному образцу!

Абстрагируясь от этого, логическим следствием моего утверждения является следующее:  дисциплина направлена на прославление и защиту западной цивилизации как высшего идеала и образца, на который стоит равняться в мировой политике; это означает принципиальный вызов укоренившимся убеждениям, одно из которых, в частности, касается гегемонии США, в том, что теория МО свободна от ценностных суждений и производит позитивное, универсальное объяснение мировой политики, которое применяется во всех ситуациях, несмотря на культурное и расовое различие. Выходит, что если посмотреть на проблему с позиции не евроцентризма, то большинство теорий МО проводит ограниченный или местный анализ Запада, который маскируется под всеобщий.

3. «Миф о больших спорах» и переосмысление понятия столкновения в теории МО

Данный троп дисциплины заключается в том, что теория МО движется вперед посредством напряженных, но «здоровых» интеллектуальных столкновений, которые известны под названием «большие споры» и принимают форму манихейских героических сражений. Как считается, это и составляет формирующую генеалогию дисциплины; таким образом, студенты могут получить представление о ней, всего лишь изучив эти великие битвы. Условно предполагается, что существовало три больших спора или даже четыре, если мы включим сюда так называемый «межпарадигмальный спор» 1970-х гг. Они включают в себя ряд дискуссий: между «реализмом и идеализмом» в межвоенный период[23]; между «историей и сайентизмом» в 1960-х гг.; между тремя лидирующими парадигмами в 1970-х гг. и между «позитивистами и постпозитивистами» в 1990-х гг. Мы не будем заострять здесь внимание на важности областей данных споров. Кроме того, я считаю, что если рассматривать эти дебаты с не евроцентристской точки зрения, то они представляются менее существенными и достаточно поверхностными. Следствием моих аргументов является то, что за шумом и яростью манихейских «больших споров» скрывается гул барабанов консенсуса практически всех сторон, касающихся защиты и прославления западной цивилизации в мировой политике. Более того, пока введение в дисциплину представляется через столкновение между радикально различными теориями, будь то реализм, либерализм, марксизм или конструктивизм – выходит, что при обзоре проблемы с не евроцентристской позиции, эти теории во многом проявляют незначительные отклонения от согласованного содержания евроцентристской темы.

4. «Миф суверенитета/анархии»

Несомненно, фундаментальной аксиомой дисциплины является то, что теория МО имеет дело с изучением и теоретизацией отношений между суверенными государствами, существующими в анархическом мире. Также основополагающей аксиомой является, в частности, то, что анархия подразумевает суверенитет. Главная идея этой книги заключается в том, что все основные теории международных отношений последней четверти тысячелетия начинают свой анализ не с суверенного государства, а с социального анализа, где межгосударственные отношения являются производным от применения априорной концепции «социального стандарта цивилизации»[24]. Хотя и по-разному, теории МО по сути ориентированы на игровое поле юридически равноправных суверенных государств, но неравное поле глобальной/цивилизационной иерархии и градации суверенитетов.

В частности, я полагаю, что империалистские евроцентристские и расистские теории МО продвигают концепцию «формальной иерархии», которые наделяют «гипер-суверенитетом» западные государства, а также отрицают суверенитет восточной формы правления (например, в нео-империалистской теории МО после 1989 года) или предоставляют им «условный суверенитет», который может быть отменен, если не выполняются «цивилизационные» условия (например, в нео-империалистской теории МО после 1945, а особенно после 1989 года). В отличие от анти-империалистских евроцентристских и расистских теорий МО, которые, как на первый взгляд кажется, уважают политическое самоопределение восточного устройства, тем не менее, лишают его культурного самоопределения и требуют отказа от цивилизационной идентичности в пользу ассимиляции или культурного приспособления к западным цивилизационным нормам. Выходит, что западные государствам получают «полный суверенитет», в то время как восточному политическому устройству предоставляется лишь «ограниченный» или «неполный суверенитет». Таким образом, мы сталкиваемся с концепцией «неофициальной иерархии» и градацией суверенитетов. Я уточняю эти вариации, поскольку они формируют важную часть дискуссии, предпринимаемой в каждой главе (общее резюме представлено в 13 главе). В целом, идея о том, что теория МО связана с изучением и теоретизацией отношений между суверенными государствами, сосуществующими в анархическом мире, является четвертым мифом.

5. «Миф о глобализации»

«Мифом о глобализации» я не утверждаю то, что глобализации не существует. Я говорю здесь о совсем другом. В рамках дисциплины естественным образом предполагается, что проблема глобализации лишь недавно в той или иной форме стала занимать умы теоретиков. Но к своему удивлению я обнаружил, что во многих случаях, включая некоторых реалистов, теоретики МО с 1760 года делали значительный акцент на глобализации, даже если и использовали разные термины. Более того, я считаю, что глобализация была политически сконструирована различными способами. Таким образом, одно направление теории МО создает конструкт «глобализации как варварской угрозы», выраженный отчасти в расистском реализме и современном(после 1989 года) «западном реализме», расистском культурном реализме(до 1945 года) и евроцентристскомкультурном реализме (после 1989 года). Другое направление теории МО изобретает конструкт «глобализации как возможности для Запада переделать мир по западному образцу»: сюда входит патерналистский евроцентризм Маркса, Хобсона, Энджелла, Циммерна и Вульфа, а также либерально-империалистский наступательный расизм Райнха, Ирланда, Сиджвика, Стронга, Вильсона и Кидда, а также в некоторых вариантах социалистических расизм/евроцентризм и в большей части расистский реализм. Примечательно, что этот троп находит свой современный эквивалент в манифесте патерналистского евроцентризма либеральной теории МО, включая сюда Ролза, Тесона, Фукуяму, Нуссбаума и многих других. Отметим, что с позиции не евроцентризма в рамках теории МО глобализация стала рассматриваться в качестве пятого мифа дисциплины относительно недавно, с тех пор, как он появился в той или иной форме в 1760 года.

6. «Миф теоретических великих традиций»

Наконец, одним из ключевых результатов этой книги является неизбежность пересмотра всех главных теорий международных отношений, что определенно приводит к альтернативным дискретным мировоззренческим концепциям, так как это нарушает стандартную линейную идею относительно непрерывности теоретических «великих традиций» сквозь время [25]. 

Этим я обращаюсь к позиции, которую ключевые теории - либерализм, реализм и марксизм - часто представляют с точки зрения антиисторических непрерывных «великих традиций», которые появились несколько столетий назад, если не тысячелетий в случае либерализма и реализма. На такое толкование умело ссылаются как на «эпическое представление» МО (Шмидт 1998a: гл.1). Так, например, реализм восходит к Тациту,  затем обращается к Гоббсу и Макиавелли, чтобы достигнуть кульминации у Уолтса, Джилпина и Маршаймера, с помощью Кара и Моргентау. В процессе, все неоднородности становятся неотчетливыми, и каждый теоретик представляет  изоморфные свойства. Ключевое изменение, которое я совершаю здесь, должно показать разнородные/полиморфные или разносторонние свойства главных теорий, в соответствии с чем, каждая теория формулируется в радикально различных и дискретных формах с течением времени – также как про - или анти-империалист, в зависимости от того, какое евроцентристское/расистское изложение  используется (также см. главу 13 для полного обзора трех главных теорий МО).

Пещера: здесь будут драконы!

Итак, в свете всего этого я должен предупредить своего читателя, если он (она) еще не осознали, что путешествие в темную сторону теории МО, в прошлое и настоящее этой дисциплины, которое излагается в книге, не для малодушного и не для нетерпеливого! Для такого путешествия для повторного открытия потребуется передвигаться по огромному морю литературы, которой появилось так много, что мы можем назвать его также, как арабские моряки однажды назвали Атлантику, а именно «зеленое море тьмы»,  - в котором мы столкнемся со всеми видами концептуальных драконов и странных существ, которые неизбежно противостоят самой идентичности дисциплины способами, которые для некоторых читателей, несомненно, будут крайне неудобными и сложными.  Действительно, такое путешествиеисследует темную сеть  лабиринтов сырых подземных проходов и едва освещенных камер, которые существуют глубоко под  поверхностью теорий МО, в которых находят всевозможные лазейки, которые опускают исследователя в еще более глубокие скрытые камеры, каждая из которых в конечном итоге выявляет или отражает темную сторону того, что существует на поверхности. Есть даже случаи, когда изучение этих катакомб ведет в самую темную камеру, в которой находится портрет Дориана Грея, искаженное изображение которого обратно пропорционально четко очерченной фигуре, которая плавно дрейфует на поверхности при  ярком свете дня. И именно в этом контексте важно обсуждение изображения обложки книги.

Известная как «Карта Мира в шутовском колпаке», эта очень загадочная картина была написана приблизительно в 1580 неизвестным живописцем (учитывая, что она проходит под именем Оронтеуса Финиуса, который на самом деле умер в 1555 году).

Изображение, можно сказать, работает на различных уровнях смысла. Как отмечает один эксперт, шут является своего рода козлом отпущения, который притягивает к себе силы зла, безумия или неудачи, и, противостоя им, предотвращает их власть над обществом. [Как придворному шуту, ему] разрешалось нарушать правила, говорить болезненные истины и издеваться над власть имущими (Уитфилд 1994: 78). Применяя здесь некоторое интерпретационное право, мое использование этой карты призвано передать не ту точку зрения, что мир сам по себе является совершенно иррациональным и опасным местом  (значение, которое приписывает данной картине  Уитфилд), но что различные европоцентристские концепции мира, найденные в рамках международной теории, в значительной степени в первую очередь создают это искаженное и зловещее изображение.

В 1974 году Арно Петерс создал свою радикальную проекцию карты мира, которая стремилась исправить (европоцентристские) искажения, которыми страдают знаменитые карты Меркатора (а именно преувеличение Севера и недооценка размера южных стран). Хотя идеальной карты мира не существует, проекция Петерса/Петерса–Галла, конечно, свободна от европоцентристских искажений, обнаруженных у Меркатора. В любом случае, одна из самых веских причин для размещения «Карты Мира в шутовском колпаке»  на обложке книги, это то, что размер северных континентов, особенно Северной Америки и Европы, является даже более преувеличенным по отношению к Южной Америке, Африке, Индии и Китаю, чем на карте Меркатора. Это важно потому, что такое искажение составляет самую суть видения мира, которая была построена европоцентристскими и расистскими теориями МО с 1760 по 2010 годы.

Чтобы завершить этот раздел, я заявляю, что идея книги может быть либо принята, так что мы можем двигаться вперед к подлинно светлому будущему, либо отвергнута неумолимо теми, кто предпочитает нападать на автора, а не интеллектуально взаимодействовать с фактическими аргументами книги.  Однако, в любом случае сопротивление идее, содержащейся в данной книге, послужит только тому, чтобы заморозить нас в существующем статус-кво европоцентристской теории и практики МО, с его многочисленными сопутствующими проблемами, которые остаются нерешенными. И в качестве дополнения здесь следует отметить, что пока я буду использовать термины «Восток» и «Запад» на протяжении всей книги, это, несомненно, вызовет недоумение некоторых читателей и возражение, что Африка и Латинская Америка находятся географически не на Востоке, а на той же линии долготы, что Европа и Северная Америка соответственно. Но я использую эти термины потому, что они являются основополагающими в лексиконе евроцентризма/расизма и что, как таковые, они имеют значение вовсе не в географическом значении, но в идейном. Таким образом, в рамках евроцентризма и научного расизма, Восток и Запад являются концепциями, которые различаются не по географическому признаку, но либо рациональностью/цивилизованностью, либо рациональностью/расовым разделением.

Определение империализма и анти-империализма в теории международных отношений

Теперь перейдем к финальной части концепции, с которой нужно ознакомиться перед тем, как начать наше путешествие. Помимо того, что свойства империализма и анти-империализма занимают видное положение в этой работе, мне хотелось бы обозначить свою собственнуюконцепцию и определение и одновременно найти ключевую разделительную линию, которая проходит между империалистической и анти-империалистической теорией. В любом случае, это необходимо сделать, поскольку огромному объему литературы по империализму и анти-империализму в целом не хватает концептуальной точности, в результате чего ученые часто не понимают друг друга, говоря об одной теме,таким образом, создавая всевозможную путаницу там, где на первый взгляд все кажется очевидным и понятным.Впоследствии путаница усугубляется до такой степени, что «империализм» становится весьма эмоциональным термином.

Здесь я противопоставлю два подхода к определению: «узкий евроцентристский» и «экспансивный постколониальный». Большинство современных евроцентристских теорий МО охватывают узкое определение, которое дает большое пространство для маневра во время столкновения с империалистическим надзором. Напротив, представители постколониальной теории стремятся полностью закрыть это пространство для маневра, предполагая, что евроцентризм по своей сути является империалистической, и используют чрезвычайно широкое или расширенное понятие империализма. Моя собственная позиция находится между этими двумя полюсами. Уточнение чувствительного, если не взрывного характера рассматриваемого вопроса, обязывает меня дать определение, которое, как я надеюсь, будет принято моими читателями. Если же мое определение будет отклонено на этом моменте, то вся остальная часть книги потерпит крах после первого же препятствия. На рисунке 1.1 изображен концептуальный континуум, на котором указаны крайние понятия империализма, которые становится менее жесткими по мере движения вправо.

В ячейках 1-3 слева на рисунке 1.1 не дискуссионные, если дело касается определения империализма, поэтому консенсус может быть легко обеспечен. На первый взгляд общим является идея формального территориального контроля над колониями. Данная позиция изменяется от крайних принудительный (ячейка 1) до более мягких понятий «милостивой» патерналистской цивилизаторской миссии, которая влечет за собой формальный территориальный контроль и «культурное преобразование»

Таблица 1.1 Континуум определений империализма, прошлое и настоящее.

Заметьте, что некоторые ученые описаны в более чем одной ячейке и поэтому размещены в скобках.

восточного общества к западным цивилизационным нормам и институтам (ячейки 2-3).Другой способ обозначить определение, основанное на этих трех ячейках, состоит в том, что империализм влечет за собой универсализацию западной цивилизации через культурное преобразование, а также через формальный территориальный контроль; хотя в ячейке 1 это достигается через применение принуждения, в то время как в ячейках 2 и 3 отрицаются принудительные режимы империализма (с учетом Маркса и Милля, составляющих исключение)[26].

Спорная часть, конечно, лежит в трехячейках справа (ячейки 4-6), которые существовалив значительной частитеорий МО впост-военную эру 1945 года и особенно послеокончания холоднойвойны. Многие представители этихкатегорийбудут отрицать, чтоони выступают заимпериализмилинео-империализм. Главные теоретики стабильности, такие как Роберт Джилпин, например, противопоставляют «либеральную гегемонию» «деспотичному империализму», почти также как либеральные гуманисты и космополитические либералы рассматривают гуманитарный интервенционизм как реализацию мягкого «освободительного/неимпериалистического» замысла. Такие заявления, однако, предполагают, что«империализм»подразумеваетне только формальноетерриториальноеуправление /завоевание, но, прежде всего, принудительную экономическую эксплуатацию колониальных жертв; следовательно, либеральные гуманитарные и нтервенты искреннее заблуждаются по поводуимпериалистического руководства.

Но империализм - в теории, а не практике - не должен опираться на эксплуататорское определение, не в последнюю очередь потому, что большинство, хотя ни в коем случае не все, либеральные империалисты девятнадцатого и первой половины двадцатого века явно отрицали принудительный и эксплуатационный империализм. Действительно, это ненасильственное/неэксплуататорское определение являлось основным положением для патерналистского евроцентризма, к которому  принадлежали Хобсон, Кобден, Энджелл, Мюррей, Вульф и Циммерн, а также для расистских либералов, таких как Рейнх, Ирланд, Сиджвик, Уилсон и Буэлл. Кроме того, зарождающаяся концепция гуманизма опиралась на те подходы к империализму, которые выступали за патерналистский вызов Восточным «варварским обычаям», - как, например, объявление вне закона индуистской практики Сати (самосожжение вдов) или китайской практики бинтования ног девочкам. Действительно, такая гуманитарная чуткость могла быть обоснованно экстраполирована, чтобы представить самую сущность концепции девятнадцатого века, которая заключалась в мягкой воспитательной миссии, начиная с замены иррациональных диких и варварских институтов - политических, социальных, экономических, гуманитарных и религиозных -  и служила освободительным целям для объекта вмешательства. Суть этой «мягкой» концепции империализма была хорошо схвачена одним из ее адвокатов Рамсеем Мьюиром еще в 1917 году:

Мы можем по праву и без колебаний продолжать использовать эти термины [империализм и империя], при условии, что мы всегда помним, что любое обоснование власти... должно быть найдено не в расширении простой грубой силы, но в расширении и распространении... тех существенных  элементов жизни Западной цивилизации, которые были секретами ее силы (Мьюир 1917/2010:4).

Или, как более точно выразился один из его современников в 1897году, колонизируя Африку, Европа выполняет благородную задачу – «а именно, поднять расу с нижнего уровня и вовлечь ее в поток активного развития человечества»[27].

Так как же это связано с более современным определением империализма, которое я привожу в ячейке 4? Обращаясь к утверждению, что англосаксонская гегемония является одной из форм либерального империализма, интересно отметить, что в то время как Джилпин отвергает такое утверждение, другие защитники явно приравнивают гегемонию к благородным проектам либерального империализма. Майкл Игнатьев относит гегемонию США к категории «облегченной империи»[28]и видит в ней жизненно важную и благородную нравственную цель обеспечения мирового порядка и прогресса. Найл Фергюсон заинтересован в первую очередь в том, чтобы вытащить «Е-Ворд» (Империю) из шкафа и растворить  его в американской гегемонии - как он делает это с британской гегемонией девятнадцатого века - с благородной либерально-имперской целью, показывая США в качестве последней надежды на сохранение цивилизации и мирового порядка[29]. Другие, такие как Роберт Каган, Чарльз Крауфаммер и Збигнев Бжезински вторят Джилпину, называя это гегемоном или "Бегемотом с совестью», но, по сути, выступают в защиту той же либерально-имперской политики, к которой призывают Фергюсон и Игнатьев.  И все же ирония, как я объясняю в главе 8,  заключается в том, что Джилпин открыто приравнивает гегемонию к благородной миссии воспитания, которая лежит в основе практики Британской империи. Несмотря на иронию, мы видим,  что  один и тот же феномен одни защитники гегемонии называют «либеральной империей», а другие - антиимпериалистической «гегемонией».

В целом, я утверждаю, что то, что определяет американскую гегемонию как «нео-империализм» или либеральный империализм, - как это воплощается скорее в теории, а не практике, - то, что, вмешиваясь в дела других государств она не обязательно стремится усилить свой собственный национальный интерес за счет других, но, прежде всего потому, что она активно навязывает культурные преобразования не-западных государств к Западному стандарту цивилизации. Именно эта интервенционистская ассимиляция, – которая намеренно лишает идентичности Восточные общества с тем, чтобы изменить их конфигурацию по более «прогрессивному» Западному образцу - может быть определена как ключевой аспект империализма и нео-империализма. Но в свою очередь, то, что в первую очередь лежит в основе этой ассимиляции и является, пожалуй, ключевым свойством, которое связывает современную нео-империалистическую теорию с большей частью традиционных прототипов (представленных в ячейках 2 и 3) – это идея международного патернализма.

Обращаясь теперь к рассмотрению ячеек 5 и 6, я утверждаю, что данные ученые видят в международном патернализме дискурс благотворительности, а не эксплуатацию или угнетение, где переходный субъект действует «от имени» слабого/низшего объекта таким образом, который, якобы, недоступен для последнего. То, что практика такого вмешательства может иметь негативные непредвиденные последствия, к делу не относится. Большинство современных нео-империалистических теорий вызывают именно такие рассуждения, возвращаясь к либеральным мыслителям периода до 1945 года, которые приводили доводы в пользу мягкой миссии воспитания на том основании, что только Запад может и должен поднять низшие народы/общества (и это Бремя Белого Человека). Та же логика лежит в основе большинства современных либеральных теорий МО, так, например, в «Законе народов» (1999) Джона Ральфа, где он говорит о патерналистской «обязанности помочь» Третьему миру и «неблагополучным обществам» (или «диким обществам», как говорили в девятнадцатом веке). Во всех случаях ожидаемым результатом, в теории, по крайней мере, является улучшение благосостояния объектов вмешательства.

Таким образом, чтобы подвести итог этого обсуждения, из чего же состоит империалистическая теория, стоит отметить, что предположения о формальном территориальном контроле не являются обязательными, учитывая, что, как справедливо утверждал Найл Фергюсон (2002, 2004) вслед за Галлахером и Робинсоном (1953), империя может выражаться как формально, так и неформально. Но, как я объясню ниже, многое зависит от того, как определяется неформальный империализм. На данный момент, тем не менее, в завершение я бы хотел отметить, что империалистическая теория может обозначать эксплуатационный и/или репрессивный способ вмешательства, осуществляемого через формальный либо через неформальный контроль, хотя в рамках большинства теорий МО она опирается на понятие интервенционистского патернализма; дискурс, который связывает теории Хобсона, Рейнха и Вильсона до 1945 года с теориями Роулза, Тезона и Нуссбаума после 1989 года. Таким образом, если читатель согласен с этим определением, то две последние категории (ячейки 5 и 6) могут быть приняты в качестве примеров империалистических/неоимпериалистических теорий. Это определение империалистической теории логически перетекает в мое определение анти-империалистической теории, где последнее отрицает то, что является, с его точки зрения, высокомерной патерналистской политикой имперского вмешательства. Это верно для анти-империалистических теорий, созданных до 1945 года Спенсером, Самнером, Джорданом и Блэром, находящихся на стороне научного расизма, как и анти-патерналистские евроцентристские теории Смита и Канта. Таким образом, тема «патернализм против анти-патернализма» является одной из ключевых разделительных линий между империалистической и анти-империалистической теорией, особенно в либерализме (как я продемонстрировал это в своей работе). Это определение может расцениваться как обоснованное лишь некоторыми мыслителями, однако оно совсем не приживется среди постколонистов, которые настойчиво полагают, что все евроцентристские теории по своей сути империалистические. В сущности, евроцентристские ученые, как правило, охватывают довольно узкое определение империализма, которое приурочено к вопросам принудительной эксплуатации и в значительной степени, хотя и не исключительно, формальной территориальной концепции; ученые, работающие в стиле постколонизма, напротив, используют широкое определение, в котором сделан акцент на неформальном империализме.

Хотя я остановлюсь на этом более подробно в главе 3, все же полезно сделать некоторую оговорку, чтобы акцентировать внимание на моем определении анти-империализма и обозначить разделительную линию между империалистической и анти-империалистической теорией. Хотя некоторые постколониальные ученые могут согласиться с моим утверждением, что и Адам Смит, и Иммануил Кант отрицали формальный империализм, тем не менее, они подвергнутся различным обвинениям в дискурсивном неформальном суде империализма, три из которых представлены здесь. В первом утверждается, что оба мыслителя считали, что все не европейские страны должны, а у Канта обязаны, принять западные цивилизационные практики – особенно, либерально-демократический капитализм. Тем не менее, я считаю, что желание или даже предписание не европейским обществам стать европейскими в конечном счете предает скорее евроцентризм, чем империализм; оба они полагали, что не европейские общества смогут естественным образом превратиться в западную капиталистическую демократию по своей собственной воле, но если последует вмешательство со стороны Запада, то развитие будетподорвано. Второе неформальное империалистическое обвинение критикует Кантовскую/Смитовскую поддержку расширения торговли, особенно свободной торговли с не европейскими странами на том основании, что это эксплуатирует восточную экономику. Но они оба отвергали любые типы торговли, которые основываются на неравном обмене и, в случае Канта, европейцы не должна торговать с не европейцами, пока первые не предоставят формального согласия в первую очередь. Итак, мы неминуемо переходим к третьему неформальному империалистическому обвинению, которое утверждает, что империализму присущ капитализм, что вынуждает не западные общества принять капиталистический способ развития; положение, которое соответствует критике марксистов, в особенности, концепции Льва Троцкого (1967) «неравномерного и смешанного развития». Так, любой, кто поддерживает капитализм, обязательно является империалистом, поэтому только радикальные критики капитализма могут считаться настоящими анти-империалистами. В подобной формулировке проблемы можно обнаружить три особенности: во-первых, порог определения империалистической теории снижается практически до нуля, поскольку большинство теорий МО поддерживают капитализм в том или ином виде; во-вторых, некоторые радикальные марксистские критики капитализма выступают за цивилизаторскую миссию (в первую очередь Маркс и Энгельс) и поэтому даже большинство марксистов, которые не делают этого, так или иначе являются евроцентристами (включая Троцкого). В-третьих, самым главным является то, что такой подход проблематичен, поскольку создает логическое обоснование, которое не подразумевалось самим автором; этот ключевой момент заслуживает дальнейшей разработки.

Вместо того чтобы изучать теории МО посредством того, что можно назвать «интерпретативным приписыванием» - поиск в тексте автора скрытой империалистической политики, которой он сам не подразумевал – я намерен изучить тот смысл, который, как я полагаю, он или она хотели вложить. Конечно, я полностью согласен, что существует целый ряд возможных интерпретаций того или иного текста. Но я не собираюсь приписывать определенное обоснование идеям конкретного автора. Например, как я думаю, Кант испытал бы чувство недоумения от того, что он является империалистом, поскольку считает, что либеральный капитализм и демократия являются высшими формами социального и политического воплощения, поэтому все общества должны принять их.  Кант и Смит очень удивились бы, если бы узнали, что защита капитализма присуща империализму, поскольку является структурой власти, вынуждающей не западные общества перенимать западные образцы развития или рисковать военным положением (как в троцкизме); они не смогли бы опознать подобной концепции капитализма. Но если бы они настаивали на то, что капитализм должен активно навязываться колониальной властью или, если бы они были живы сегодня, МВФ/ГАТТ/ВТО, то это вполне соответствовало бы установленному порогу империализма. То, что никто из них не пошел дальше является результатом анти-империалистического подхода.

Чтобы справиться с проблемой интерпретативного приписывания, я установил свой собственный разработанный порог империализма, насколько это было возможно, на уровне, который соответствовал бы всем представлениям авторов таким образом, чтобы никто из них не нашел повода для оспаривания данного определения. Иначе говоря, если бы я разработал более низкий порог, то гораздо больше мыслителей, о которых я говорил в данной работе, как я подозреваю, тут же отвергли его, если бы были живы в наши дни. Таким образом, в этой ситуации стоит указать на мое утверждение, сделанное в 8 главе, что гегемонистская стабильность теории влечет за собой империалистическую и нео-империалистическую политику, несмотря на то, что Джилпин открыто отвергает подобное заявление. Но я делаю подобный вывод не с помощью интерпретативистского приписывания, а в соответствии с логикой теории, которая недвусмысленно выражается самим автором. Так, открытое выступление за необходимость гегемона (как это было в Британской Империи девятнадцатого века), чтобы установить мир и активно навязать в восточных обществах культурные ценности западных стандартов цивилизации, отвечает моему установленному порогу империализма. Как я считаю, это, скорее, соответствует стилю намерений теоретиков, чем тому, что может быть приписано экспансивному постколониальному определению. Конечно, еще предстоит выяснить, удовлетворит ли это моих постколониальных читателей. Но в любом случая, я раскрыл все карты сейчас, поскольку мы находимся еще в стадии начала долгого путешествия в евроцентристское сердце темного подземного мира теории международных отношений.

Рейтинг публикации:

0

Ключевые теги: Геополитика
Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: